Пирогов собирался представить ему свои новые соображения, основанные на свежем военно-медицинском опыте и имеющие большое значение для улучшения медицинской помощи в действующих войсках. Однако в его отсутствие в русской армии, во все времена часто меняющей свою воинскую форму, произошли очередные изменения военных мундиров. Пирогов, вдохновленный блестящими результатами экспедиции на Кавказ, наполненный – нет, скорее переполненный – свежими мыслями и идеями, не учел этого. Он явился на прием к военному министру, и не только министру николаевской эпохи, но и личному другу императора, который предельно ревниво относился к любым нарушениям внешней формы, в недостаточно опрятном мундире старой формы. Министр, раздраженный такой неучтивостью профессора, не стал слушать его отчета и планов усовершенствования военно-медицинской службы, а отправил его к попечителю академии генералу Н. Н. Анненкову. Здесь Пирогов выслушал резкий выговор насчет небрежности его мундира. «Я был так рассержен, что со мною приключился истерический припадок со слезами и рыданиями», – пишет Николай Иванович в одном из писем баронессе Э. Ф. Раден, другу и помощнице великой княгини Елены Павловны.
Недоброжелатели Пирогова (а у талантливых и успешных людей их всегда бывает много) подхватили весть о выговоре и злорадно распространили ее по городу. Как только эта история дошла до Елены Павловны, она вызвала Николая Ивановича, с которым была знакома, к себе. С Пироговым, который все еще не мог отойти от незаслуженной обиды, во время приема у Великой княгини вновь случился нервный припадок. Он решил подать в отставку, проститься с академией и, быть может, с Россией и уехать в Германию. Однако княгиня, обладающая удивительным тактом, смогла успокоить его, вернуть ему бодрость духа. Она напомнила Николаю Ивановичу о его больших достижениях, которые уже принесли славу русской медицине и принесут, она в этом не сомневалась, в будущем. Княгиня с большим вниманием, вникая во все подробности, слушала его рассказ об успешной работе на Кавказе. Таким образом, Елена Павловна, возможно, сохранила Пирогова для России.
Эти события произошли в самом конце декабря 1847 г., а в начале 1848 г. разыгралась булгаринская история, которая нанесла Пирогову очередные и очень глубокие оскорбления и моральные травмы, после которых он серьезно намеревался подать в отставку и уйти из академии. На этой истории и ее участниках, составивших конфликтный треугольник, стоит подробно остановиться.
Конфликтный треугольник
В начале 1840-х годов в академии сложилась любопытная ситуация, связанная с возникновением партийной борьбы, разделившей Конференцию на два конфликтующих между собой лагеря. Довольно однородный контингент Конференции в предшествовавшие годы, состоявший почти исключительно из русских людей и воспитанников академии, изменился в результате вступления в нее нескольких видных, уже создавших себе имя представителей науки из различных университетов.
В конце 1840-х годов эта и без того напряженная обстановка достигла наибольшего накала, особенно в период выборов, при занятии тех или иных вакантных должностей. Вокруг Ученого секретаря Конференции Э. И. Эйхвальда и Н. И. Пирогова сгруппировались профессора К. М. Бэр, К. К. Зейдлиц, О. И. Мяновский, А. П. Загорский (сын анатома П. А. Загорского) – они составляли т. н. немецкую партию. В русскую партию входили Президент академии И. Б. Шлегель, профессора П. А. Дубовицкий, Х. Х. Саломон, А. П. Нелюбин, С. Я. Нечаев и др. [109].
Противоречия в Конференции академии разгорелись и достигли своего максимума в 1848 г., при выборах на кафедру частной патологии (предшественницы кафедры факультетской терапии) экстраординарного профессора П. Д. Шипулинского и переводе его в более высокое звание ординарного профессора. Еще раньше, в 1846 г., когда кафедру оставил профессор К. К. Зейдлиц (письмом которого был приглашен в академию Н. И. Пирогов), Шипулинский уже претендовал на эту должность. Однако он был забаллотирован, и в 1846–1848 гг. обязанности руководителя кафедры временно исполнял профессор Н. Ф. Здекауэр. Все это время Шипулинский как из рога изобилия сыпал разными заявлениями, жалобами и прошениями на высочайшее имя, пытаясь запугать Конференцию и оказать на нее давление извне [110].
Находя такой образ действий Шипулинского некорректным, ряд профессоров, и прежде всего Пирогов, были противниками выдвижения Шипулинского на должность руководителя кафедры. Когда же в конце 1847 г. и в начале 1848 г. началась избирательная кампания, в «Северной пчеле», редактором которой был известный журналист Фаддей Булгарин, появились неумеренно хвалебные сообщения об изобретениях профессора Шипулинского. Пирогов вместе с профессорами, разделявшими его точку зрения, высказал в резкой форме мнение, что они внушены самим Шипулинским. Тогда в очередном фельетоне, который был зачитан на заседании Конференции, появились выпады уже против профессоров академии. Они сравнивались ни много ни мало с одалисками из гарема, по склонности их, по мнению Булгарина, к интригам.
Вдохновленный вниманием Конференции к его фельетонам, Булгарин пошел дальше и послал в Конференцию письмо, написанное с развязной фамильярностью. В своем письме он берет под защиту все того же экстраординарного профессора Шипулинского и одновременно задевает честь Пирогова. Это письмо было также зачитано на заседании Конференции ее Ученым секретарем. Впоследствии президент академии И. Б. Шлегель получил за это «замечание» от попечителя академии Н. Н. Анненкова и указание на необходимость сохранения тайны заседаний Конференции академии.
«Слухом земля полнится, – так начинает свое послание Булгарин, – дошли до меня слухи, будто бы профессор Пирогов… обвинял профессора Шипулинского в самохвальстве и шарлатанстве». «Если бы эта клевета касалась меня одного, – благородно заявляет Булгарин, – то я, зная г. Пирогова с разных сторон, не обратил бы ни малейшего внимания на его слова, но так как он возводит клевету на человека, мною и всеми уважаемого (Шипулинского. – А.К.), то я, как редактор газеты, удостоенной… величайшего внимания государя императора, как литератор, взысканный монаршей милостью… которую нельзя иначе приобрести, как правдою, прошу гг. членов Конференции обратить внимание на нижеследующее». Далее Булгарин заявляет, что Шипулинский «никогда не просил его, чтобы извещать публику о своих ученых трудах, а тем паче, чтобы хвалить и прославлять». Попутно Булгарин делает многочисленные выпады против Пирогова, сообщая, где и как его также хвалили, а «в журнале “Библиотека для чтения” напечатали такие похвалы Пирогову, которой не удосуживался ни один медик, ни один хирург и ни один анатом в мире!».
Заканчивает письмо Булгарин обычными своими тирадами о правдолюбии и приверженности к истине. «Руководствуясь всегда и во всем правдою, – пишет Булгарин, – я почел своей обязанностью довести до сведения гг. членов Конференции, что предположения профессора Пирогова, будто бы профессор Шипулинский напрашивался на похвалы в “Северной пчеле”, – ложные и оскорбительные для чести моей и для чести Шипулинского. Dixi ex animan meatum salvavi! (Я сказал и облегчил душу!)» [111].
Развязное начало письма и заключительное латинское изречение – все это придавало письму Булгарина какую-то фамильярность и дурной тон, не говоря уже о крайне оскорбительных выражениях и намеках по адресу Пирогова. Письмо Булгарина по существу и по форме носило крайне оскорбительный для Конференции характер.
Здесь следует обратиться к личности журналиста, поддержавшего Шипулинского. Фаддей Венедиктович Булгарин был знаменитым журналистом и фельетонистом XIX века, отличавшимся при этом крайней беспринципностью. Булгарин был редактором популярной в то время газеты «Северная пчела» и имел связи с пресловутым III отделением, где пользовался особым покровительством шефа жандармского корпуса графа А. Х. Бенкендорфа и его заместителя Л. В. Дубельта. С Дубельтом, руководителем политического сыска, у Фаддея Булгарина были такие близкие отношения, что его называли Фаддеем Дубельтовичем, что ему очень нравилось. Биография Булгарина вообще очень любопытна[75].
По приказанию военного министра, которым был в то время князь А. Н. Чернышев, всегда уважительно относившийся к академии и к ее профессуре, попечитель академии Н. Н. Анненков имел личное объяснение с Булгариным. Результатом этого явилось извинительное письмо журналиста на имя Анненкова, препровожденное затем президенту академии Шлегелю.
Еще раньше, когда Пирогов работал в Дерпте, он был знаком с Булгариным. Там, под Дерптом, Булгарин имел свою мызу (дачу), на которой часто жил и бывал в гостях в различных домах университетского города. Бывал он и у профессора Мойера. «Булгарин, – пишет в своих воспоминаниях Николай Иванович, – всегда старался поразить новых людей своей развязностью, походившей на наглость. Во время ярмарки, которая устраивалась ежегодно в Дерпте, он ходил по лавкам заезжих петербургских и московских купцов, а когда они не уступали ему в цене, то грозил им во всеуслышание, что разругает неуступчивых купцов в “Северной пчеле”» [112].
В Дерпте Булгарину был преподнесен и поучительный урок студентами университета, заставивший его принести извинения[76].
Особую известность получили конфликты и оскорбления, наносимые Булгариным современным ему литераторам. Они также не оставались в долгу.
И вот такой человек, каким был Булгарин – наделенный литературным талантом и, к сожалению, абсолютной беспринципностью, не имевшей ни дна, ни границ, – поддерживал профессора Шипулинского, шельмуя при этом великого хирурга. В этом он, безусловно, преуспел, так как имел славу «литературного матадора».
Казалось бы, извинения, принесенные письмом Булгарина, должны были закончить конфликт. Однако вскоре после объяснения с Анненковым и послания извинительного письма в академию Булгарин поместил в «Северной пчеле» (1848, № 55) новый фельетон, в котором обвиняет Пирогова ни больше ни меньше, как в плагиате, в недостаточной клинической компетентности и, наконец, все с той же наглостью объявляет его проворным резуном.