Хирургические успехи Пирогова на поле брани в Севастополе стали широко известны в России. Целый ряд университетов в начале 1855 г. избирают его своим почетным членом: 12 января – Московский университет, 17 января – Харьковский университет и 22 апреля – Киевский университет Св. Владимира.
Успешной деятельностью Пирогова интересовались и врачи англо-французской армии, которые с уважением относились к известному в Европе хирургу. Так, старший врач Бутырского полка доктор Еше в своем дневнике описывает такой эпизод Крымской войны. Во время кратковременного перемирия после одного из сражений для уборки раненых и убитых с ним вступили в разговор французские врачи и спрашивали, какого рода перевязки применяет теперь Пирогов. Доктор Еше рассказал им, что Пирогов «предпочитает прикладывать повязки с гипсом и производит часто резекции суставов»[128].
Как патриот, Пирогов глубоко переживал события, свидетелем которых ему приходилось быть. Возмущенный бездарным руководством обороны Севастополя, при защите которого гибли тысячи матросов и солдат и их боевых командиров, истинных героев обороны, Пирогов писал жене: «Ты не поверишь, как мне здесь надоело смотреть и слушать все военные интриги; не нужно быть большим стратегом, чтобы понимать, какие делаются здесь глупости и пошлости, и видеть, из каких ничтожных людей состоят штабы; самые дельные из военных не скрывают грубые ошибки, нерешительность и бессмыслицу, господствующую здесь в военных действиях» [143].
Пользуясь независимым положением, которым Пирогов был обязан и своему уже тогда знаменитому имени, и поддержке со стороны влиятельных особ при дворе, он буквально бомбардировал командование Крымской армии своими рапортами и требованиями, направленными на улучшение положения раненых и больных. Прямой, резкий, без так называемого политеса, он энергично боролся как с вопиющими недостатками военно-госпитальной части в Крыму, так и со злоупотреблениями администрации. Его неутомимая деятельность позволила добиться ряда существенных улучшений в судьбе раненых и больных.
После приезда в Крымскую армию сестер милосердия общин Крестовоздвиженской и «Сердобольных вдов» Пирогов использовал их для контроля за администрацией и тем самым крайне ограничил ее возможности для различных злоупотреблений. Все это восстановило против Пирогова казнокрадов, бездельников и тунеядцев, для которых война являлась средством достижения личного благополучия и которых было немало в тыловых службах армии. Для них он стал настоящим «бельмом в глазу». Жалобы на Пирогова тянулись и ко двору, обвиняя его в превышении власти.
Делясь с женой по этому поводу, он писал ей: «…если я принес пользу хоть какую-нибудь, то именно потому, что нахожусь в независимом положении; но всякий раз нахрапом, производя шум и брань, приносить эту пользу не весело. Тут никто и не подумает, что это делается для общей пользы, без всяких других видов… Потому что у нас нигде других причин нет, других мотивов, кроме личных, не существует. Это я знал и прежде, но теперь знаю это еще тверже» [144].
Грустный и печальный вывод, который, к сожалению, остается справедливым не только для того времени, в котором жил и трудился великий хирург и патриот своей страны.
Несмотря на всю настойчивость и напористость, Пирогову не всегда удавалось добиться исполнения своих неотложных просьб. Так, в письме жене он не скрывает своего возмущения равнодушием верховного командования: «…когда за месяц почти до бомбардировки я просил, кричал, писал докладные записки главнокомандующему (князю Горчакову), что нужно вывезти раненых из города, нужно устроить палатки вне города, перевезти их туда, так все было ни да, ни нет. То средств к транспорту нет, то палаток нет, а как приспичило, пришла бомбардировка, показался антонов огонь от скучения в казармах, так давай спешить и делать, как ни попало; что же, вчера привезли разом 400, свалили в солдатские палатки, где едва сидеть можно, свалили людей без рук, без ног, со свежими ранами на землю, на одни скверные тюфячки. Сегодня дождь целый день; что с ними стало? Бог знает» [145].
Вот так почти ежедневно вступая в конфликты с начальниками различных служб, Пирогов вызывал неудовольствие командования Крымской армии, и оно не очень охотно представляло его к наградам. Согласно приказу, отданному главнокомандующим 30 апреля 1855 г., орденами награждались генерал-штаб-доктор, главные доктора госпиталей и дивизионные врачи, однако имя Пирогова там не числилось. Тем не менее по ходатайству великой княгини Елены Павловны он был награжден царем орденом Станислава I степени[129].
Николай Иванович по этому поводу пишет жене: «Бог с ними и с наградами; если бы я добивался Станислава, то мог бы его получить и сидя дома… Я люблю Россию, люблю честь родины, а не чины».
Заканчивалось время командировки Пирогова в Крымскую армию и в Севастополь, где он напряженно трудился в течение шести месяцев. Его стала тяготить обстановка, когда, как он писал жене: «…видишь перед глазами, как мало делается для отчизны и собственно из одной любви к ней и ее чести, так поневоле хочешь лучше уйти от зла, чтобы не быть, по крайней мере, бездейственным его свидетелем». В том же письме он просит жену доложить великой княгине Елене Павловне, что он «…не привык делать что бы то ни было только для вида, а при таких обстоятельствах существенного ничего не сделаешь».
Вскоре он получает письма от великой княгини и от директора Военно-медицинского департамента В. В. Пеликана, которые дают свое согласие на возвращение Пирогова в Санкт-Петербург, и 1 июня 1855 г. он оставляет Севастополь. По возвращении домой Николай Иванович направляется в Ораниенбаум, где на даче находятся его дети с Александрой Антоновной. Там 25 июня 1855 г. он пишет докладную записку военному министру, которым в то время был князь В. А. Долгоруков.
В этом документе Пирогов излагает свои предложения по организации военно-медицинской службы и выражает свою готовность немедленно отправиться в Крым, если министр найдет его план исполнимым.
Прежде всего Пирогов доводит до сведения министра свое главное и важнейшее военно-медицинское положение, основанное на его личном опыте. Оно заключается в том, что «в военное время весь успех зависит несравненно более от правильного врачебно-административного распоряжения, нежели от искусства врачей».
Далее он пишет о необходимости предоставления генерал-штаб-доктору достаточных прав, позволяющих ему оперативно командовать военно-медицинской службой, напрямую подчиняясь главнокомандующему. Известные успехи в руководстве военно-медицинской службой, которые были получены в Севастополе, Пирогов объясняет именно тем, что он имел «независимое положение при штабе главнокомандующего, достигнутое не правами, а личностью».
Надежды Пирогова, полагавшего, что военный министр лично разберется в его докладной записке, не оправдались. Князь Василий Андреевич Долгоруков недолго возглавлял военное министерство. Он не играл самостоятельной роли на этой должности и вскоре, в 1856 г., стал главным начальником пресловутого III отделения и шефом жандармов[130]. Директор Военно-медицинского департамента В. В. Пеликан, с которым у Пирогова было давнишнее взаимное уважение, к сожалению, дал заключение, из которого следовало, что записка Пирогова не заслуживает, чтобы ей давали какой-либо ход[131].
Медицинский департамент был по существу против второй поездки Пирогова в Крым. Однако развал медицинского обеспечения в Крыму после отъезда Пирогова, о чем стало известно и военному министру, и морскому ведомству, заставил нового царя Александра II снова командировать Пирогова на полуостров. Формально ему были даны обещания улучшить организацию военно-медицинского обеспечения Крымской армии, но фактически все осталось по-старому.
В августе 1855 г. Пирогов с новой группой врачей, среди которых был и молодой доктор С. П. Боткин, вновь уехал в Крым на театр военных действий. Когда 27 августа Пирогов прибыл в Севастополь, к этому времени состоялись еще четыре массированные бомбардировки.
В этот день, после последнего штурма, французский корпус захватил важнейшую ключевую позицию обороны Севастополя – Малахов курган, возвышающийся над городом, и оборона его стала невозможной. Погибшие при этом последнем штурме русские и французские воины были похоронены там же на кургане в одной братской могиле. Над ней стоит скромный памятник, на мраморном постаменте которого выбита надпись: «Памяти воинов, русских и французских, павших на Малаховом кургане при защите и нападении 27 августа 1855 г.».
В ночь с 27 на 28 августа русские войска по гигантскому наплавному мосту, наведенному через Большую Севастопольскую бухту, оставили Южную часть города и перешли на Северную. О постройке моста заблаговременно позаботился М. Д. Горчаков. Вскоре после назначения главнокомандующим, он пришел к мысли, что рано или поздно Севастополь придется оставить, и распорядился о сооружении переправы. Этот беспримерный в военной истории наплавной мост длиной 450 сажень (около 1 км), постройка которого проводилась под наблюдением крупного военного инженера генерал-лейтенанта Александра Ефимовича Бухмейера (по рекомендации которого руководителем фортификационных сооружений Севастополя был назначен подполковник Э. И. Тотлебен), строился под непрерывным огнем противника. За возведение этого моста Александр II наградил генерала Бухмейера орденом Белого орла с мечами, сопроводив награду такими словами: «Благодарю тебя: ты спас Мою армию»[132].
В заключительных строках третьего очерка «Севастопольских рассказов» Л. Н. Толстой так описал отход наших войск: «Враги видели, что-то непонятное творилось в грозном Севастополе. Взрывы… и мертвое молчание на бастионах заставляли их содрогаться; но они не смели верить еще под влиянием сильного, спокойного отпора дня, чтобы исчез их непоколебимый враг, и, молча, не шевелясь, с трепетом, ожидали конца мрачной ночи. Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, разливаясь и тревожно трепеща всею своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, – от места, всего облитого его кровью, – от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага и которое теперь велено было оставить без боя… Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился… Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозил врагам»