На третий день своего подъёма они встретили небольшую партию ёграев и с помощью пантомим кое-как расспросили у них про дорогу, за что туземцы получили от казаков несколько щепоток табаку, до которого они великие охотники. В следующие дни они опять встречали ёграев, которые просили показать ружья и при этом горячо о чём-то спорили между собою. Подозрения эти вскоре оправдались на деле.
На перевале по традиции путники сделали залп из берданок и трижды прокричали «Ура!» Звуки эти впервые разбудили здесь эхо пустынных гор. Действительно, можно было радоваться своему успеху. Семь с лишним месяцев прошло с тех пор, как они вышли из Зайсана, и за все это время не имели ни одного хорошего дня. Им не давали проводников – шли они наугад, разъездами, отыскивая путь, и не сбились с пути, благодаря удаче, сопутствующей им[238].
Удача дала им возможность случайно встретить вожаков-монголов в Нань-шане и выбраться оттуда в Цайдам, счастье послало им в том же Нань-шане «Ключ благодатный», где так хорошо отдохнули их лошади и верблюды, иначе бы они не прошли через Тибет. Удача провела их от Куку-шили за Тан-ла, удача нередко помогало и в других, более мелочных, случаях их страннической жизни…
Преодоление перевала через Тан-ла ознаменовался для каравана первой же встречей с ёргаями, но тогда они пока не решались ограбить его, так как увидели хорошее вооружение и знали, что имеют дело не со слабыми монголами, а с подготовленными для отпора военными людьми. Спустя время, ободрённые малочисленностью каравана, они решили действовать.
Под предлогом продажи путникам масла, ёграи вновь явились к стойбищу, в числе уже около пятнадцати или семнадцати человек, решили провести разведку. Пока шла торговля, один из прибывших стащил складной нож, висевший на поясе переводчика Абдула Юсупова. Когда тот начал требовать свою вещь обратно, туземец выхватил саблю и ударил ею Абдула по левой руке, но плохим клинком прорубил лишь шубу и халат, не нанеся значительной раны. Другой ёграй в ту же минуту бросился на Абдула с копьём. По счастью, находившийся вблизи, прапорщик Роборовский успел схватить это копье и сломать его, прежде чем был нанесён удар. Тогда ёграи взялись за свои копья, сабли и пращи, двое зажгли фитили у ружей и бросились за ближайшую скалу, чтобы оттуда удобнее стрелять в них, несколько человек схватились с казаками врукопашную. Все это произошло мгновенно, и казаки едва успели взяться за винтовки.
Пржевальский, пытаясь не разжигать конфликт, вначале велел не стрелять, хотя в них и летели камни, весьма искусно бросаемые ёграями из кожаных пращей. Но вот из-за ближайшей скалы раздался выстрел, затем другой, и пули просвистели мимо путников. Медлить было невозможно – пришлось командиру скомандовать казакам: «Огонь!». Загремели скорострелки, и после первого же залпа ёграи убежали[239].
Пришлось срочно перенести свой бивуак, расположенный под скалами, на более открытое место и здесь к ночи устроили укрепление, составив квадрат из уложенных верблюдов и багажа. Поочерёдно двое казаков стояли на часах, остальные спали в снаряжении, не раздеваясь, с ружьями в руках и револьверами за поясом. После этого неудачного нападения конники метались взад и вперёд и по гребням ближайших гор, вероятно, наблюдая за лагерем и собираясь с силами. Всю ночь слышались дикие крики в ближайших аулах – там готовилось очередное нападение.
Утром следующего дня, на восходе солнца, экспедиция свернула свой бивуак и из трёх эшелонов каравана сконструировали одну цельную стену. Впереди выставили ряд с винтовками в руках, с револьверами у пояса, в сумке у каждого находилось по сто патронов, около четырёх тысяч тех же патронов везли на вьюках. В таком боевом порядке они двинулись вперёд к ущелью, которое находилось недалеко впереди. Ёграи заняли ущелье конной партией, стоявшей при входе, и несколькими стрелками, усевшимися с фитильными ружьями на скалах. Другая конная партия расположилась на скате горы прямо против ночёвки, а третья собралась немного сзади, вероятно для того, чтобы атаковать с тыла или, по возможности, задержать наше отступление.
Если бы отряд отступил назад, то ему встретились все те же ёграи, притом ободрённые нашею трусостью. И наконец, до Цайдама, до которого расстояние оставалось более 700 вёрст, с усталыми верблюдами, быстро пройти не представляло возможности. Оставалось одно – пробиваться вперёд с боем.
Лишь только караван тронулся с места, человек 60 или 70 ёргаев пришли в движение. Передняя партия построилась при входе в ущелье, задняя осталась наблюдать, средняя же поехала шагом на одной высоте с караваном. Так прошли они около двух вёрст под наблюдением и в сопровождении разбойников. В это время средняя их партия приблизилась к путникам шагов на семьсот, недалеко также оставалось и до той кучи, которая заслонила вход в ущелье. Сократить ещё расстояние не имело смысла, так как ёграи на своих отличных конях в несколько мгновений могли оказаться вблизи и главный шанс – дальнобойные, скорострельные ружья не сыграли бы решающей роли в отражении нападения. Поэтому командир отряда – Пржевальский решил дать команду на открытие огня на упреждение, и разбойники поспешно ретировались[240].
Пользуясь передышкой в бою, требовалось быстрее пройти ущелье, чтобы не попасть в засаду. Никто уже на скалах не сидел, но Пржевальский всё же послал разведку на возвышенность горы для осмотра местности. Отряд шёл плотно впереди верблюдов, держа ружья наизготовку. Никого в ущелье не оказалось. Вероятно, испробовав на себе дальность стрельбы оружия путников, ёграи не пожелали испытать на себе их действия с более близкого расстояния, и решили убежать, пока солдаты стреляли в конные партии. Заднее прикрытие исчезло также неизвестно куда. Два же других прикрытия, разогнанные выстрелами, собрались с защитниками ущелья на вершине горы и оттуда пугливо провожали караван, миновавший короткое ущелье и появившийся на широкой равнине, где хорошо вооружённые и подготовленные к нападению военные со своими скорострелками, чувствовали себя намного уверенней.
Путь по новому плато лежал по-прежнему на Юг. Всюду встречались кочевья тибетцев, которые, увидев наш караван, подъезжали верхом и предлагали купить баранины, масла или сухого творога[241].
На переходе от р. Сан-чю, впадающей в р. Тан-чю, экспедиция встретила монголов, которые заставили потревожиться. Откуда-то разнёс слух: «Русские идут сюда затем, чтобы уничтожить нашу веру, мы их ни за что не пустим, пусть они сначала перебьют всех нас, а затем войдут в наш город».
И теперь, ввиду неожиданного появления отряда, передавались сигналы с первых тибетских стойбищ на Сан-чю, и наспех собранные на границе далайламских владений солдаты и милиция несли круглосуточную вахту, а местным жителям воспрещалось под страхом смертной казни продавать что-либо и вообще вступать с путниками в какие-нибудь контакты.
Кроме того, из той же Напчу, послали навстречу экспедиции двух чиновников с конвоем из десяти солдат, чтобы узнать подробно о цели экспедиции, и тотчас же сообщить об этом в Лхасу. Встреченные отрядом, монголов направили в качестве переводчиков, но новые знакомые предпочли ехать вперёд и обо всем предупредить экспедицию.
Так в сопровождении монголов путники встретили тибетских чиновников с их конвоем. Посланцы держали себя весьма вежливо и вошли в юрту только по приглашению. Здесь прибывшие чиновники обратились к Пржевальскому с расспросами: «Кто вы такие и зачем идёте в Тибет?».
Он им доходчиво объяснил, что все они русские и идут в Тибет за тем, чтобы посмотреть эту неизвестную для них страну, узнать, какие живут в ней люди, какие водятся звери и птицы, какая здесь растительность и т. д., словом, цель экспедиции исключительно научно-познавательная, а конвой для самообороны от разбойников.
На это тибетцы отвечали, что русские ещё никогда не были в Лхасе, что сюда с севера приходят только монголы, тангуты да сининские торговцы и что правительство тибетское решило не пускать их далее. На что Николай Михайлович предъявил свой пекинский паспорт и заявил, что они имеют на это разрешения китайского императора и, следовательно, не пускать их далее они не имеют никакого права, на что потребовали аргументированного разъяснения.
Чиновники попросили Пржевальского обождать на месте до получения ответа из Лхасы. Ответ обещали дать через 12 дней. Тибетцы переписали фамилии и число казаков, а также данные паспорта, и тотчас уехали в Напчу.
Переводчики монголы на некоторое время оставались на месте. С одной стороны, они не пускали экспедицию в Лхасу, но с другой объясняли, что китайцы в данном случае не виноваты, что китайский резидент в Лхасе якобы много раз советовал правителям Тибета принять нас с почётом, но его просьбы и увещания остались напрасными. Пржевальский понял, что китайские чиновники хитро распустили слух о том, что тайная цель путешествия есть похищение далай-ламы.
«Невежественная, фанатичная масса, конечно, охотно поверила такому слуху, как всегда и везде она поверит любой нелепости, лишь бы нелепость эта потворствовала ее излюбленным привычкам и не противоречила ее грубым идеалам. Для высшей иерархии Тибета также весьма желательно было не пускать нас к себе, во-первых, по подозрительности и недоверию к иностранцам вообще, а во-вторых, вследствие того опасения, чтобы наше посещение Лхасы не открыло бы сюда доступ и другим европейцам, в особенности миссионерам»[242]
Через день после отъезда тибетских чиновников и монголов-переводчиков в лагерь прибыло пятеро тибетских солдат из Напчу с предложением перенести нашу стоянку на другое, более удобное, место. Путники охотно согласились и, продвинулись на пять вёрст по дороге, ведущей в Напчу, чтобы сделать привал и разбить лагерь.