31 января караван прибыль в знакомую хырму[252]. Дзун-засак, из которой четыре месяца тому назад началось восхождение на Тибетское нагорье. За это время пройдено было 1700 вёрст. Из 34 взятых вначале пути верблюдов, назад пришло только 13, остальные же все не вынесли трудностей путешествия и погибли. Вёрстах в четырёх за перевалом расположен китайский пикет Шала-хото, возле которого отряд и остановился. Здесь к экспедиции подошли 15 китайских солдат и один офицер.
На другой день такой же отряд и также с офицером пришёл из города Донкыра, лежащего в 26 вёрстах от Шала-хото. Как солдаты, так и офицеры должны были по приказанию сининского амбаня сопровождать путников в виде почётного конвоя для предстоящей поездки в г. Синин. Хотя китайские власти оказывали Пржевальскому «показушный» почёт, в то же время исподтишка всячески старались затормозить экспедиции путь и дискредитировать их в глазах толпы.
После дня, проведённого на бивуаке близ пикета Шала-хото, караван оставили под надзором прапорщика Эклона, остальные налегке отправились в Синин. Поехали: Пржевальский прапорщик Роборовский, переводчик Абдул Юсупов и трое казаков – все в парадной форме. Китайские солдаты пешком провожали их с двумя жёлтыми знамёнами, которые были распущены при входе в г. Донкыр.
Там путники остались ночевать. Город этот по своему наружному виду ничем не отличался от прочих городов китайских и также обнесён глиняной зубчатой стеной. Число жителей на тот момент было от 15 до 20 тысяч человек, помимо богомольцев и торговцев, временно здесь пребывающих. Вместе с Синином город служил важным местом для торговли Китая с Тибетом.
Утром следующего дня они выехали к Синину в сопровождении новой смены китайских солдат и по-прежнему со знамёнами. Вскоре конвой этот увеличился многочисленными добровольцами. К вечеру путники добрались до Синина и расположились здесь в отведённой им квартире, той самой, где месяцев семь-восемь тому назад помещался со своими спутниками венгерский путешественник граф Сеченьи.
На следующий день Пржевальский при полном параде нанёс визит местному губернатору Гань-су, где были соблюдены все протоколы встречи и церемонии с участием парадного расчёта местных войск и со знамёнами. После церемонии состоялась встреча Пржевальского с местным амбанем, который поинтересовался у Пржевальского о дальнейшем маршруте экспедиции.
– Этой весной, – отвечал Николай Михайлович, – мы пойдём на верховья Хуан-хэ и пробудем там месяца три-четыре, смотря по тому, сколько найдётся там научной работы.
– Не пущу туда, – хозяйским тоном, не терпящим возражения, парировал амбань: – я имею предписание из Пекина как можно скорее выпроводить вас отсюда. Предлагаю вам идти в Ала-шань.
Пока переводчик переводил эти слова, амбань пристально смотрел на своего собеседника, желая увидеть реакцию смятения на его лице, на сказанные решительным тоном слова.
– На Жёлтую реку мы пойдём и без твоего позволения, хладнокровно возразил ему на эту реплику Николай Михайлович.
Взяв паузу в разговоре, губернатор понял, что «не того напал», и снизил накал беседы. Он стал страстно отговаривать Пржевальского, ссылаясь на опасность встречи с бандами ёргаев, с которыми они, якобы сами не в силах справиться. На эти аргументы Пржевальский даже не среагировал.
– Тем не менее, я пойду на истоки Жёлтой реки, – заявил Пржевальский – даже без проводника, если мне его не дадут, это не впервой.
Увидев твёрдую решимость полковника стоять на своём, амбань решил подстраховаться перед начальством, и попросил Николая Михайловича выдать ему расписку в том, что он предпринимает эти передвижения самостоятельно и на свой риск, а китайские власти слагают с себя всякую ответственность за безопасность путешественников. Эту расписку препроводили в Пекин и представили в русское посольство.
Пржевальский охотно дал своё согласие, так как этим он избавлялся от стеснительного конвоя китайских солдат. Что же касается других требований: обещания не переходить на правый берег Хуан-хэ и не ходить снова на Куку-нор, он отвечал уклончиво после этого Николай Михайлович послал амбаню подарки, но к удивлению, он взял из них лишь некоторые вещи, а от остальных отказался, объяснив переводчику, что боится быть уличённым во взяточничестве.
Как только через четыре дня после этого путешественники пробыли в Синин, как тут же их засыпали переводчика Абдулу самыми нелепыми вопросами. Так, например, многие были уверены, что у всех ян-гуйзов («заморских дьяволов»), нет костяной чашки в коленном суставе. Сам амбань по секрету расспрашивал переводчика, правда ли, что начальник русских видит на сорок саженей в землю и сразу может отыскивать там всякие сокровища. Легендами обрастало всё, – даже причина того, почему русских не пустили в Лхасу. Сининские жители с опаской и по секрету рассказали переводчику Абдулу Юсупову, что один иностранец, якобы, обманом выкупил у них крохотную часть земли, объявил её своим владением, и заявил, что он уже никуда отсюда не уйдёт, – вот почему тибетцы боялись инородцев и иноверцев.
Огромные вьюки с научными коллекциями тормозили движение экспедиции в целом, так как было неудобно тащить их на верховья Жёлтой реки, поэтому пришлось искать решение проблемы. Но тут в Синин прибыл караван из Ала-шаня, который вскоре уходил обратно, и Пржевальскому удалось уговорить нанять пришедших монголов, чтоб доставить вьюки прямо в Дынь-юань-ин.
Тибетская палатка
Возвратившись в Шала-хото, Николай Михайлович потратил дополнительно два дня на формирование каравана из 14 вьючных мулов и на отправку коллекций в Ала-шань, а затем 17 марта путники выступили по направлению к Жёлтой реке, до которой было недалеко, всего 57 вёрст.
Тёплая погода дала о себе знать. Юрта была заменена тибетской палаткой, вся лишняя тёплая одежда была отправлена с багажом в Ала-шань и путешественники перешли на летний сезон скитания. Верблюды, утомлённые тибетским путешествием, нисколько не поправились, и их пришлось отдать на пастбищное кормление, так как новых купить не удавалось, поэтому Николай Михайлович озаботился по возможности уменьшить вес багажа при отправлении в своё летнее путешествие.
Что касается использования мула, то он иногда уступал по своим качествам верблюду: гораздо менее вынослив, требовал слишком много ухода, гораздо более разборчив в пище и не мог обходиться без хлебного корма, часто отрывался от привязи и за ним нужно было постоянно наблюдать, чтобы вьюки на нём не сбивались на сторону, а иногда капризное животное даже ложилось на землю и брыкалось. Преимуществом было то, что он коротконогий с ним легче ходить по горам. Мул вьючного типа проходил шагом со средним для него 130-150-килограммовым вьюком около 4–5 км в 1 ч, делая по горам переходы до 30–40 км в сутки.
Все время своей десятидневной стоянки у Валекун-Гоми Пржевальский постоянно искал себе проводника на верховья Жёлтой реки, но туземцам запретили наниматься в проводники и вообще сообщать путешественникам какие бы то ни было сведения о пути. Тогда он припугнул местного старшину и только после этого появился проводник, который оказался глупым и слабовидящим, знавшим дорогу на 100 вёрст по реке. С таким «поводырём» они выступили в путь 30 марта.
Накануне выступления, ночью, на всех береговых возвышенностях были зажжены костры, что, очевидно, было условным знаком для всех обитателей долины. Сразу же все туземцы, как по мановению волшебства, куда-то исчезли и путешественники сначала нигде не встречали жителей, хотя часто попадались на пути только что покинутые стойбища. Как впоследствии оказалось, из Синина были распущены слухи, что русские идут с враждебными целями, и туземцы перекочевали в пески левого берега, подальше от реки.
Пришлось послать в новый разъезд казаков, которые возвратились через два дня и объявили, что вёрст за 40 впереди есть небольшая речка Чурмин, куда и решено было перекочевать.
На р. Чурмин точно также были тангуты, с которыми отношения установились довольно дружественные, и они без стеснения пригоняли на продажу баранов, привозили молоко, масло. Через несколько дней стоянки, на бивуак неожиданно прибыл отряд китайцев. Оказалось, что это посланцы от сининского амбаня, который спешил уведомить Николая Михайловича, что на его имя получены письма и бумаги из Пекинского посольства. Но вместо того, чтобы вручить ему полученную корреспонденцию, амбань оставил её у себя, ссылаясь на боязнь грабежа, это была очередная уловка китайцев вернуть отряд обратно в Синин. Николай Иванович не поддался на эту уловку, как бы ему не хотелось узнать последние новости, а лишь попросил придержать посылку у себя до его приезда.
Утром, 11 мая, навьючив своих мулов и захватив с собою запасной воды, путешественники начали подыматься из «глубокой ямины Хуан-хэ» и к вечеру разбили свой бивуак среди степи, на плоскогорье.
В Балекун-Гоми к каравану, на поддержку совершенно уже истощённым мулам, присоединились пять верблюдов, оставленных здесь раньше на выкормку. Поправились они мало, вероятно, вследствие плохого присмотра и двое из них вскоре были брошены, но остальные три проходили до самого конца экспедиции.
Отсюда Николай Михайлович намеревался переправиться на правый берег Жёлтой реки и заняться исследованиям оазиса Гуй-дуй, но предварительно он отправил Абдула-Юсупова с одним из казаков в Синин для получения корреспонденции, а в ожидании их возвращения направился к ущелью реки Тагалын.
И здесь на расстоянии около полуверсты пришлось идти тропинкой по необыкновенно узкому коридору с высокими совершенно отвесными стенками. Местами этот коридор сужался почти до тоннелей, что даже мулы с навьюченными на них ящиками не были в состоянии пройти, и пришлось расширять проход, делая выбоины в глиняных стенах. Но тут нам очень помог тангутский старшина, который по приказанию сининского амбаня, для проведения каравана путешественников через узкое ущелье дал в помощь целую сотню рабочих, которые с кирками и лопатами прокапывали путникам дорогу.