Несколько странным показалось спутникам такое замечание. Вскоре они заметили, что Николаю Михайловичу не нравится ни одна квартира, и за один день он переменил их четыре, хотя и последней был также недоволен. «Одна казалась ему сырой, „другая темною, в третьей „давили стены и потолок“» и т. п. «Нет», – говорил он, – «надо посмотреть место за городом, ближе к горам, там поселимся в юртах, по-экспедиционному…»
Роборовский с казаком Телешовым отправились за город и около Каракольского ущелья выбрали широкую площадку, возле которой проходил рукав чистой воды р. Каракола. Николай Михайлович поехал «сам взглянуть» и место это ему очень понравилось. Он сам указал, где разбить юрты, где устроить кухню, где сложить вещи и прочее. Всё это время, по словам Роборовского, был раздражителен и в мрачном расположении духа.
14-го октября путешественники со всем отрядом и с багажом переселились из города на бивуак, и Николай Михайлович написал свой первый приказ по экспедиционному отряду.
Перебравшись к полудню 14 октября на бивуак, Николай Михайлович имел уже вид больного человека и жаловался, что ему нездоровится, хотя и не соглашался пригласить доктора. Тем не менее, из юрты он уже почти не выходил, отчасти, впрочем, и потому, что началась плохая погода, шёл дождь, а потом повалил снег, покрывший землю сплошными покровом. Он провёл целый день в полулежащем положении в самом мрачном настроении, часто сам себе измерял температуру и отсчитывал свой пульс.
К вечеру приехал из города навестить его штабс-капитан Хацитовский, у которого Пржевальский очень много расспрашивал, часто ли бывает в Караколе тиф, в каких формах проявляется, и т. д.
Ночь с 15 на 16 октября Николай Михайлович провёл очень неспокойно и утром чувствовал себя ещё хуже, чем раньше, но выйдя из юрты и увидав на соседнем косогоре сидящего чёрного грифа, не вытерпел: попросил принести ружьё и выстрелил. Когда гриф покатился мёртвым, Николай Михайлович оживился, послал за ним и начал расправлять крылья и перья, любуясь могучей птицей.
На следующее утро состояние ухудшилось настолько, что Николай Михайлович согласился, наконец, пригласить доктора. Роборовский тотчас же поехал в город и привёз И. И. Крыжановского, который тщательно обследовал Пржевальского и прописал лекарство. К утру положение немного улучшилось, но доктор настаивал на переселении в город. Нахождение в холодной не отапливаемой юрте, постоянное нахождение в меховой одежде, лежание на кошмах, разостланных прямо на сырой земле – все это, по его мнению, могло только ухудшить и без того опасное положение больного, при таких условиях болезнь не поддавалась лечению.
Николай Михайлович согласился, наконец, перебраться в дом, но только с условием, если подходящее помещение найдётся за городом и притом такое, чтобы неподалёку мог расположиться и весь экспедиционный отряд с багажом и верблюдами. Доктор тотчас же нашёл строение, удовлетворяющее всем этим условиям. Это был барак каракольского лазарета – каменное, высокое, сухое и тёплое здание.
Немедленно сделали ремонт: выбелили стены, вымыли пол, протопили и провентилировали весь барак, на дворе поставили юрты для отряда, вещи сложили во дворе, а верблюдов пустили на пастьбу на соседней открытой лужайке, которую можно было видеть из окон барака.
Все это сделано было во вторую половину дня 17 октября, а в 9 часов утра 18 числа верховой казак привёз доктору Крыжановскому записку от Роборовского, с просьбой поспешить к больному, так как у него с 8 часов, не переставая, идёт кровь из носа. Послав с тем же казаком указание, как поступить до его приезда, Крыжановский заехал к старшему врачу каракольского лазарета Н. М. Барсову, и вместе они поспешили на экспедиционный бивуак.
Николай Михайлович находился в сильном пароксизме лихорадки, за которым последовал обильный пот и сильная усталость. «Воздуху не хватает»! – повторял больной. Почувствовав себя после этого немного лучше, Пржевальский изъявил желание перебраться в барак. Ему надели шубу и валенки, посадили в тарантас и шагом перевезли до приготовленного помещения, которое ему понравилось. Здесь силы как будто немного восстановились, появился аппетит, и Николай Михайлович даже скушал тарелку куриного супу и выпил немного вина.
В 12.30 ночи пришёл доктор, которому больной жаловался, что «живот давит ему грудь и мешает дышать», заметен был большой упадок сил. Николай Михайлович слегка дремал и бредил, все об экспедиции. Приходя по временам в сознание, он совершенно твёрдым голосом говорил окружавшим его спутникам о близости своей смерти.
«Я нисколько не боюсь смерти», – говорил он, – «и несколько раз стоял лицом к лицу с ней». Замечая при этом слезы на глазах окружающих, он называл их «бабами». Сознавая свой скорый конец, Николай Михайлович отдавал последние распоряжения.
«Похороните меня, – завещал он, – непременно на Иссык-куле, на берегу, но чтоб не размыло водою. Надпись просто: „Путешественник Пржевальский“. Положить в гроб в моей экспедиционной одежде, пожалуйста, доктор, не анатомируйте меня. Ты, – обратился он к Роборовскому, – сними с меня фотографию с ланкастером. „Ланкастер“ оставляю Роборовскому, „Перде“ – Козлову. Слободу передаю Владимиру Михайловичу в майорат Володе, чтобы она не продавалась. Если Володя откажется, то дочери Евгения Михайловича – Лёле, в её род и тоже майоратом… Книги мои, млекопитающих – Бихнеру, птиц – Плеске…»
«Скажите, доктор, – обратился он вдруг к Крыжановскому, после нескольких минут молчания, – скоро ли я умру? Мне надо многое передать. Вы меня не испугаете, если скажете правду, смерти я не боюсь нисколько. Доктор старался, как мог, успокоить страдальца. „Ну, в таком случае я все скажу завтра, – проговорил он, – завтра пошлём и телеграммы“[344].
Так прошла ночь на 20 октября до 5 часов, когда Николай Михайлович заснул, но не более как на 1,5 часа. Здесь же на полу уснул на это короткое время и доктор, измученный двумя бессонными ночами, проведёнными у постели больного.
В седьмом часу жар снова начал усиливаться, и термометр показывал 40,5 °C. К 8 часам Николаю Михайловичу стало совсем худо, он беспрестанно бредил и лежал, прикрыв глаза руками. По выражению нижней части лица можно было заметить, что он плакал. По указанию доктора спутники вытирали все тело страдальца уксусом. Мучился несчастный очень сильно, опять наступил пароксизм, на этот раз роковой… Бред, преимущественно о различных предметах, касающихся экспедиции, все усиливался, лишь на короткие моменты он приходил в сознание…
Вдруг Николай Михайлович вскочил с постели, встал на ноги, и выпрямился во весь рост, поддерживаемый своими друзьями-спутниками, постоял так несколько мгновений, обвёл взглядом всех окружающих и сказал: „Ну, теперь я лягу“. Это были его последние слова.
„Мы помогли лечь, – рассказывал В. И. Роборовский, – но вслед за тем несколько учащённых дыханий, – затем два-три глубоких, сильных вздоха унесли навеки бесценную жизнь человека, который для нас, для отряда, был дороже всех людей. Доктор бросился растирать грудь его холодной водой, я положил туда же полотенце со снегом, но было уже поздно: лицо и руки стали желтеть“…
Ровно в 9 часов 20 октября Николай Михайлович Пржевальский скончался.
„Никто, – вспоминал Роборовский, не мог совладать с собою. Что делалось с нами – я не берусь и описать. Доктор не выдержал этой картины ужасного искреннего горя, все рыдали в голос, рыдал и доктор… по объяснению докторов, у Николая Михайловича был брюшной тиф, которым он, вероятно, заразился на охоте 5 октября около Пишпека Чу, на реке этой, когда он несколько раз пил из неё воду. Острых пароксизмов болезни не выдержало его ожиревшее сердце. Осиротевшие казаки и солдаты решили никого не допускать к драгоценным останкам покойника и сами исполняли все приготовления к погребению“.
На следующий день все члены экспедиции отправились выбирать место для могилы и отыскали небольшую площадку на крутом обрывистом берегу озера. В сторону Запада здесь открывалась восхитительная панорама Иссык-Куля, простирающаяся до Вуамскаго ущелья – дороги на родину, в Европу, в то время как на Востоке вдали виднелся проход в Кашгарию и центральную Азию – путь на арену бесчисленных подвигов, совершённых усопшим при жизни, на Юге виднеется Каракол, до которого оттуда 12 вёрст, на Севере – высокий хребет, отделяющий Иссык-Куль от г. Верного.
Сама эта площадка господствовала над окрестностью и, проезжающие по почтовой дороге, которая проходила в 2-х вёрстах от неё, видели её заблаговременно. С большим трудом экспедиционные солдаты в течение двух дней выкопали в твёрдом каменном грунте могилу. Два гроба – один деревянный, другой – железный, изготовили солдаты местного гарнизона, а украшением его занялись все вместе каракольские обыватели. Дамы изготовили прекрасный венок из искусственных цветов. Сами же солдаты сделали огромный венок и гирлянду из веточек ели. В таких печальных приготовлениях прошло время до 26 октября, когда около 8 часов вечера получено было от командующего войсками округа по телеграфу разрешение предать его тело земле.
На следующий день в 08.30 утра перед лазаретом и на далёкое расстояние по дороге к Иссык-Кулю выстроились все наличные войска города Каракола. Здесь же присутствовали и почти все обитатели этого города. В сопровождении оркестра и артиллерии двинулась печальная процессия… Гроб был настолько тяжёл, что его едва донесли до пушечного лафета, которым воспользовались за неимением дрог. Многочисленные провожающие, даже дамы, все 12 вёрст шли пешком. На дороге и перекрёстках встречались толпы киргизов. Всю дорогу пели певчие, сменяемые оркестром. Погода сухая и ясная, солнце глядело совершенно по-летнему.
Возле могилы, войска, зашедшие вперёд, выстроились и пропустили с должными почестями процессию, спутники-товарищи сняли с колесницы-лафета гроб и понесли к приготовленному склепу…