Не кусаешь в шутку руки,
Не балуешься со мной, —
Иль почуял день разлуки,
Мой товарищ дорогой?»
«Нет, хозяин, я не болен,
Рад служить я казаку;
Но рассеять ты не волен
Лошадиную тоску.
Для меня давно не тайна,
Что сегодня ты принес
Лишь с похмелья и случайно
Этот сахар и овес.
Обо мне ты забываешь,
Подъезжая к кабаку, —
Одного меня бросаешь,
Кинув повод на луку;
Долго жду тебя на вьюге
У заснеженных перил, —
Сколько раз мои подпруги
Отпустить ты позабыл,
А потом, хвативши водки,
Зря вихляясь на бока,
Ты меня к чужой молодке
Гонишь вскачь от кабака;
Запотелый круп дымится
В непогоде ледяной,
И смеется вся станица
Над тобой и надо мной».
1944
Казак
Ты такой ли, как и прежде, богомольный
В чужедальней басурманской стороне?
Так ли дышишь весело и вольно,
Как дышал когда-то на войне?
Не боишься голода и стужи,
Дружишь с нищетою золотой, —
С каждым человеком дружишь,
Оказавшимся поблизости с тобой,
Отдаешь последнюю рубаху,
Крест нательный даришь бедняку,
Не колеблясь, не жалея – с маху,
Как и подобает казаку.
Так ли ты пируешь до рассвета
И в любви такой же озорной, —
Разорительный, разбойный; но при этом
Нераздельный, целомудренно скупой.
1944
Стихи к дочери
Над ковыльной степью веет
Жаркий ветер суховей,
И донская степь синеет
С каждым часом горячей.
И опять в полдневной сини,
Как в минувшие века,
В горьком запахе полыни
Вековечная тоска.
Знаешь ты, о чем тоскует
Эта горькая полынь?
Почему тебя волнует
Эта выжженная синь?
И тебе, рожденной где-то
В европейском далеке,
Так знакомо это лето
В суховейном ветерке?
Почему счастливым звоном
Вся душа твоя полна,
Как полна широким Доном
Эта лёгкая волна?
Почему у перевоза
И песчаных берегов
Ты почувствуешь сквозь слёзы
Дочериную любовь
И поймёшь, моя родная,
Возвращаяся домой,
Что нет в мире лучше края,
Чем казачий край степной.
1944
Бабье лето
Стали дни прозрачнее и суше,
Осыпаться начинает сад;
Пожелтели розовые груши,
Золотые яблоки висят.
От плодов, от солнечного света,
На душе спокойней и ясней,
И сюда теперь приходит лето
Из своих пустеющих полей, —
Там летят по ветру паутины,
Все хлеба уже давно в снопах.
Бабье лето! Первые морщины,
Первые седины на висках.
1944
Посмотри: над присмиревшей степью,
Над грозою отшумевшей, над тобой
Радуга изогнутая цепью
Поднялась средь пыли дождевой.
Посмотри, не пропусти мгновенье, —
Как сияет радужная цепь.
Это с небом ищет примиренья
Бурей растревоженная степь.
1945
Я шел по дороге, и рядом со мной
Кружился листок золотой.
Летел он по ветру, потом отставал
И снова меня догонял.
Не это ль твоя золотая душа
Решила меня провожать,
Напомнить, что близок положенный срок –
Осенний дубовый листок?
1946
Потерявши все, ты станешь чище,
Будешь милосердным и простым,
И придешь на старое кладбище
Посидеть под дубом вековым.
Без стремлений пылких, без обмана.
Жизнь, как есть! Смиренье и покой.
Хорошо под сенью великана
Отдыхать смущенною душой,
Птицей петь в его зеленой чаще
И листочком каждым дорожить.
Жизнь, как есть! Но жизнью настоящей
Только дуб еще умеет жить.
Грузно поднимаясь в поднебесье,
Он вершинами своих ветвей
Ничего уже почти не весит
В вознесенной вечности своей,
И, уйдя в подземный мир корнями,
Над безмолвием могильных плит,
Над еще живущими, над нами,
Как он снисходительно шумит.
1946
Равных нет мне в жестоком счастьи:
Я, единственный, званый на пир,
Уцелевший еще участник
Походов, встревоживших мир.
На самой широкой дороге,
Где с морем сливается Дон,
На самом кровавом пороге,
Открытом со всех сторон,
На еще неразрытом кургане,
На древней, как мир, целине, —
Я припомнил все войны и брани,
Отшумевшие в этой стране.
Точно жемчуг в черной оправе,
Будто шелест бурьянов сухих, —
Это память о воинской славе,
О соратниках мертвых моих.
Будто ветер, в ладонях взвесив,
Раскидал по степи семена:
Имена Ты их, господи, веси –
Я не знаю их имена.
1947
Пролетали лебеди над Доном.
Тронулся последний лед.
Ветер голосом счастливым и влюбленным
Не шумит над степью, а поет.
Он поет: мне незнакома жалость,
Я не знаю, что такое грусть, —
Все на свете мне легко досталось,
И легко со всем я расстаюсь.
1947
Было их с урядником тринадцать, —
Молодых безусых казаков.
Полк ушел. Куда теперь деваться
Средь оледенелых берегов?
Стынут люди, кони тоже стынут;
Веет смертью из морских пучин…
Но шепнул Господь на ухо Сыну:
Что глядишь, мой милосердный Сын?
Сын тогда простер над ними ризу,
А под ризой белоснежный мех,
И все гуще, все крупнее к низу
Закружился над разъездом снег.
Ветер стих. Повеяло покоем.
И, доверяясь голубым снегам,
Весь разъезд добрался конным строем,
Без потери, к райским берегам.
1947
1917 год
Казакам вчера прислали с Дона
Белый хлеб, сузьму и балыки,
А двенадцать ведер самогона
Сами наварили казаки.
Не страшит очередная пьянка, —
Стал теперь я крепче и сильней,
И душа, как пленная турчанка,
Привыкает к участи своей.
Сколько раз она слыхала сряду
Эту песню про зеленый сад:
Рассыпались яблоки по саду,
А казак не возвращается назад;
Понависли по-над Доном тучи,
Разгулялся ветер низовой,
Не водою, а слезой горючей
Хлынет дождь из тучи грозовой…
И не пленницей душа моя отныне,
А любовницею станет у стихов
В этот синий вечер на Волыни
Среди пьющих и поющих казаков.
1947
Знамя
Мне снилось казачье знамя,
Мне снилось – я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
Сгорала последняя крыша
И ветер веял вольней, —
Такой же – с времен Тохтамыша,
А, может быть, даже древней.
И знамя средь черного дыма
Сияло своею парчой, —
Единственной, неопалимой,
Нетленной в огне купиной.
Звенела новая слава,
Еще неслыханный звон…
И снилась мне переправа,
С конями, вплавь, через Дон…
И воды прощальные Дона
Несли по течению нас,
Над нами на стяге иконы,
Иконы – иконостас;
И горький ветер усобиц,
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче.
1949
Покидал я родную станицу,
На войну уходя наконец.
На шипы подковал кобылицу
У моста наш станичный кузнец.
По-иному звенели подковы,
И казачки глядели мне вслед,
И станица казалася новой
Атаманцу семнадцати лет.
Казаки, расставаясь, не плачут,
Не встречают разлуку в слезах.
Что же слезы внезапные значат
На веселых отцовских глазах?
Почему материнские руки
Так дрожат, холодея, как лед?
Иль меня уже смерть на поруки
Забрала и назад не вернет?
Ах, отцовские горькие думы!
В полумертвом спокойствии мать!
Я в свои переметные сумы
Положил карандаш и тетрадь.
Это ты – еще детская муза –
Уезжала со мною в поход.
И, не чувствуя лишнего груза,
Кобылица рванулась в намет.
Казачка
Марии Волковой
Нас все пытаются с тобою разлучить,
Мне с детских лет доверчивая муза:
Тебя – бесплодному томленью научить,
Меня – поэзии картавой и кургузой.
Но нам ли, от мамаевых костров, —
Сквозь сотни лет, – пришедших к Перекопу,
Довериться баюканью метро,
Склоняясь челом на сонную Европу?
Тебе ль, с жестоким словом на устах,
Нести другое – не казачье – знамя,
Когда лежат у вечности в ногах
И совесть оскудевшая, и память?
И не тебя ли Пушкин воспевал,
Держа свой путь на вольные станицы,
Когда в горах еще шумел обвал,
Чтоб и тебе, и Дону поклониться?
С тобою одною Лермонтов вдвоем
Пел песню колыбельную..
Такую,
Что до сих пор растет богатырем
Праправнук твой, о Родине тоскуя,
Ты все, как есть, смогла перестрадать, —
Казачий шлях, – что Млечная дорога:
Есть сыновья? О них поплачет мать,
И Гоголь их проводит до порога.
О, как любил тебя Толстой потом, —
(Ты на него тогда и не глядела), —
И он жалел, что не был казаком;
Но ты никак об этом не жалела!
Покров
Эту землю снова и снова
Поливала горячая кровь.
Ты стояла на башнях Азова
Меж встречающих смерть казаков.
И на ранней росе, средь тумана,
Как молитва звучали слова:
За Христа, за Святого Ивана,
За казачий Престол Покрова,
За свободу родную, за ветер,
За простую степную любовь,
И за всех православных на свете,
И за свой прародительский кров.
Не смолкало церковное пенье,
Бушевал за стеною пожар;
Со стены ты кидала каменья
В недалеких уже янычар