Сеньор де Берхавель с сожалением покачал головой.
– Нет. Когда мы пришли, угли в очаге уже догорали, а кухарка собиралась уходить. Хозяйка оставила таверну открытой только для нас и тех купцов. Есть хлеб и сильно разбавленное вино.
– Мне этого достаточно, – Эймерик покосился на незнакомцев, убедился, что им ничего не слышно, схватил краюху хлеба и начал рассеянно теребить ее в руке. – В сегодняшних разговорах меня поразили две вещи. Одна касается именно вас, отец Арнау. Помните, что вы сказали, когда мы стояли в комнате, где уродец превращался в жидкость?
– Нет. О чем вы?
– Вы сказали: «Numen inest», «здесь божество». Помните?
– Да, конечно. Это из Овидия.[26] – Лекарь смущенно улыбнулся. – Я знаю, что не должен, но время от времени позволяю себе читать светскую литературу.
Эймерик сверлил его взглядом.
– Совсем недавно эту же фразу повторил архиепископ. Как вы можете это объяснить?
Отец Арнау, подавив удивление, рассмеялся.
– Видимо, этот священник разделяет мои вкусы. Но не переживайте, эта строка не из греховного текста. Я не помню точно, как называется стихотворение, но оно вполне невинное.
– Меня беспокоит вовсе не это. Как случилось так, что вы с архиепископом произнесли одну и ту же столь необычную фразу с разницей в несколько часов?
Лицо отца Арнау стало серьезным.
– Все не так странно, как вам кажется. Эти слова мы услышали от короля на похоронах его дочери, во время Великой чумы. Педро намекнул на проклятие, которое словно бы нависло над его семьей. Там был и я, и архиепископ. Только потом я обнаружил, что это строка из стихотворения. И с тех пор не раз ее повторял.
– Видимо, ваш король тоже читает Овидия, – заметил сеньор де Берхавель.
Эймерик на несколько секунд задумался.
– Что именно вы имели в виду? – наконец спросил он лекаря.
– Что в келье отца Агустина у меня возникло тревожное ощущение присутствия кого-то незримого, будто за нами наблюдает неведомое божество, – ответил отец Арнау. – Думаю, вы тоже это почувствовали.
– Да, почувствовал, – согласился Эймерик. Потом взял кувшин с вином и позвал хозяйку, суетливую женщину, время от времени выходившую из кухни в надежде, что посетители ушли. – Добрая женщина, кружку! – потребовал он. Потом, словно разговаривая сам с собой, добавил: – И вторая фраза, которая поразила меня сегодня. Ее произнес хустисья. В самый щекотливый момент нашей беседы, в ответ на мои слова, не имевшие особого значения, он сказал примерно следующее: «Как мать может продолжать рожать детей-уродцев, если она уже четыре года мертва?» Что думаете об этом?
Отец Арнау вздрогнул.
– Он говорил о детях с двумя лицами?
– Скорей всего. Мы как раз обсуждали возможную роль короны в этой дьявольской истории.
Сеньор де Берхавель покачал головой.
– Даже не представляю, что бы это значило. Не завидую вашей задаче.
Отец Арнау искоса посмотрел на Эймерика.
– Но у вас ведь есть какая-нибудь идея. Расскажите.
Инквизитор покачал головой.
– Она пока слишком неопределенная. Но вспомните, четыре года назад была Великая эпидемия «черной смерти». И король потерял всех женщин своей семьи.
Он прервался, потому что хозяйка принесла кружку; похоже, она совсем отчаялась дождаться ухода посетителей.
– Добрая женщина, не сдаете ли вы комнаты? – спросил инквизитор.
– Да, пять. Две свободны.
– Я сниму одну, – и, видя удивление на лицах собеседников, добавил – Знаю, что священники обычно не останавливаются на постоялых дворах. Но вы сами видели, что и в Альхаферии небезопасно. Можете вернуться в моем паланкине.
Они поговорили еще немного. Потом, когда купцы наконец ушли, Эймерик попрощался с отцом Арнау и сеньором де Берхавелем, которому на следующий день надо было уезжать.
– Желаю вам удачи, отец Николас, – сказал нотариус, садясь в паланкин. – Если вы сумеете разобраться в этой дьявольской истории, ваше имя станет известно всей Европе.
– Мое имя? Нет, надеюсь. Мне достаточно, чтобы повсюду звучало имя инквизиции.
Когда паланкин унесли, Эймерик вернулся к хозяйке, расплатился и попросил свечу на ночь. Женщина проводила его в узкое высокое сооружение из камня и дерева, которое стояло рядом с таверной, сбоку от конюшен.
– Ваша комната на последнем этаже, отец, там, где есть терраса. Если хотите, могу вас прово… – она оборвала фразу на полуслове, увидев, как Эймерик наклонился и поднял что-то с земли. – Вы нашли монету?
Инквизитор разжал кулак.
– Нет. Это уголек, – потом, ничего не объясняя, взял свечу из рук трактирщицы. – Идите спать. Я сам найду комнату.
Домишко был мрачным, а ступеньки угрожающе скрипели под ногами. Эймерик миновал два пролета лестницы с низкой деревянной балюстрадой и остановился на последнем этаже; вход в его комнату был занавешен шторкой из полосок ткани. Все убранство составляла охапка сена, на которую падал лунный свет из незакрытой двери, выходившей на длинную террасу с соломенным навесом вместо крыши. К счастью, было не холодно.
Эймерик настолько устал, что не мог собрать в единую картину и проанализировать все эмоции прошедшего дня, от эйфории до страха. Он вышел на террасу и окинул взглядом вереницы крыш, погруженных в глубокую тишину. Вдруг с улицы послышался какой-то шум. Инквизитору показалось, что это пробежала трактирщица и скрылась за углом – очень странно, ведь в такой поздний час она рискует наткнуться на караул. Но видение было слишком мимолетным, и Эймерик списал его на усталость, тут же выбросив из головы. Порыв ветра задул свечу.
Даже сама мысль о том, что придется спать на соломе, наверняка кишащей вшами, вызывала у него отвращение. Он предпочел лечь на террасе, накрылся рясой и положил руку под голову. Хотел было помолиться, но почти сразу провалился в сон, живительный и глубокий.
Инквизитора разбудил звон колокола, где-то неподалеку пробившего Первый час. Чувствуя боль во всем теле, он поднялся, все еще не в силах разлепить глаза. Солнце уже ярко светило, но еще не грело. Эймерика охватила дрожь, которую удалось унять, энергично похлопав руками по бокам. И тут он вспомнил про уголек, и про то, зачем его поднял.
Эймерик подошел к соломе и сдернул простыню. Вши так и посыпались в разные стороны – видимо, вчерашние опасения были не напрасны. С отвращением он оторвал квадратный кусок ткани и долго тряс его на террасе, чтобы избавиться от последних паразитов. Потом опустился на колени, стряхнул с рясы прилипшие соломины и начал рисовать на тряпке угольком.
Закончив, инквизитор вышел на улицу и увидел трактирщицу, которая стояла к нему спиной и разговаривала с юношей в потрепанной одежде. Вспомнив то, что видел ночью, отец Николас нырнул обратно в дом и прислушался. Но смог уловить только обрывки разговора.
– Нас было, по меньшей мере, двести, там, в лесу. Потрясающе, – говорила трактирщица.
– И она… появилась? – голос юноши немного дрожал.
– Да. Она была видна даже четче, чем в прошлый раз. Огромная, размером с гору, а туника покрывала весь город. Но это только начало, – тут трактирщица перешла на шепот, и Эймерик не расслышал больше ни слова. Он вышел из укрытия и направился в Альхаферию.
В это время на улицах уже царило оживление, а в голове инквизитора крутились тысячи мыслей. О себе – например, о том, что за четыре дня он так и не нашел времени побрить бороду; о странном поведении трактирщицы, об огромной фигуре в небе, двулицых детях, о повитухе; о дальнейших шагах, которые надо сделать, чтобы упрочить свое положение, завоеванное с таким трудом. Перед лицом подобных сложностей любой другой почувствовал бы себя растерянным; но Эймерик рассуждал в высшей степени рационально и, обозначив проблему, разрабатывал порядок действий и выделял вопросы, требующие наибольшего внимания. Такая стратегия помогала ему преодолеть страх перед пугающими явлениями, которые он видел собственными глазами; выключая эмоции, инквизитор аккуратно раскладывал факты по коробочкам логики вместе с предположениями, взаимосвязями и подсказками. Но какие же невероятные усилия требовались для того, чтобы привести свои мысли в столь строгий порядок!
Утром ничего примечательного не произошло. Придя в Альхаферию, Эймерик сразу поинтересовался, какие дела в первой половине дня требуют его обязательного участия. Быстро переговорил с отцом Арнау, который вскоре приступил к исполнению своего врачебного долга, и отправился на поиски нескольких братьев – регента, приора и послушников. Наиболее примечательным стал разговор с доминиканцем, занимавшимся пошивом одежды – маленьким лысым сгорбленным человечком с влажными, как у олененка, глазами.
– Сможете вышить это к Девятому часу? – спросил Эймерик, разворачивая кусок холста, изрисованный углем.
Портной наморщил лоб.
– Рисунок очень сложный, магистр. Не знаю, успею ли…
– Все прекрасно знают о вашем мастерстве, – с усмешкой сказал Эймерик, – и о скорости тоже. За работу. Вышейте черным на белой ткани.
– Какого размера?
– С половину простыни. Мы поднимем его на древке; я хочу, чтобы было видно издалека.
– Будет сделано, – поклонился портной.
Потом Эймерик нашел плотника и переговорил с ним с глазу на глаз, правда, разговор несколько раз рисковал перерасти в ссору; после этого сходил в суд и взял у нотариусов список заключенных. Наконец спустился в трапезную, находившуюся во внутреннем дворике, где обедали как придворные, так и инквизиторы. Поел соленого мяса ягненка с хлебом, пригубив немного вина. Выходя в соседний дворик через подковообразную арку, Эймерик обнаружил, что подготовка к послеобеденной церемонии в самом разгаре. Фасад церкви Святого Мартина Турского был наполовину затянут черными полотнищами, а небольшая толпа придворных, чиновников Казначейства и священнослужителей всех орденов уже ожидала перед входом.
До церемонии оставалось еще довольно много времени. Эймерик вышел из замка и принялся без цели бродить по подъездной дорожке, а потом присел под пожухшей от палящего солнца кроной дерева. Он понимал, что меньше чем через час решится его судьба, на чашу весов будут поставлены победы, с таким трудом завоеванные накануне. Инквизитор знал, что он силен – силен, потому что привык полагаться только на себя. И эта вера в свои силы была настолько твердой, что порой помогала справиться с отчаянием, уязвляющим его гордость.