Заметив вдалеке крестьянку, занятую сбором жалких овощей, нашедших в себе силы взрасти на этой бесплодной почве, Эймерик вспомнил странное поведение трактирщицы. Он видел, как она крадучись спешит куда-то ночью, и слышал рассказ о гигантском силуэте – вроде того, что явился его собственным глазам. Ну, по крайней мере, теперь есть тот, с кого можно начать расследование. Но сейчас время думать о другом.
Размышления инквизитора прервал колокольный звон на башне замка, которому, как всегда, вторили все колокольни города. Пробили Девятый час. Эймерик поднялся, расправил рясу, вздохнул и направился в Альхаферию.
У главного входа его ждал отец Арнау.
– Церемония уже началась, магистр, – сказал он, увидев инквизитора. – Я боялся, что вы придете слишком поздно.
– Я опоздал нарочно, – резко ответил Эймерик. – Король здесь?
– Да, и хустисья, и архиепископ.
– Тогда пора действовать.
Но от ворот они направились не на восток, к церкви, а на запад, к башне инквизиции. У входа их ждали человек двадцать доминиканцев и беспокойно озиравшиеся по сторонам нотариусы. Увидев инквизитора, регент с волнением бросился к нему и воскликнул:
– Магистр, вы опоздали. Нас не впустят.
– Церемониймейстер знает, что должен прервать службу, как только мы появимся в дверях, – сурово ответил Эймерик. – Где знамя? Скорее давайте его сюда.
– Вот оно, отец, – сказал молодой, крепко сбитый доминиканец. – Такое красивое! – и поднял с земли высокое древко с поперечной перекладиной, на котором развевалось знамя из белого холста. В центре, в овале, был вышит крест с неровными краями, как у грубо обработанной древесины, а справа и слева – оливковая ветвь и меч. Изображение окружала надпись: Exsurge Domine et Judica causam tuam. Psalm 73.[27]
– Замечательно, – самодовольно пробормотал Эймерик. Потом указал на юношу кивком головы. – Ты. Иди в церковь и подай нам знак, как только начнется проповедь. Только сделай это сразу, не теряя ни минуты.
– Будет исполнено, отец.
Эймерик молча отошел в сторону и скрестил руки на груди; по лицу было видно, как он напряжен и сосредоточен. Даже отец Арнау не сразу осмелился его побеспокоить. Но потом подошел и осторожно спросил:
– Вы точно уверены в том, что делаете? Все еще можно отказаться.
– Слишком поздно, – ответил Эймерик. – Есть какие-нибудь другие советы?
– Да, – на лице отца Арнау появилась привычная ирония. – В следующий раз не забудьте побриться.
Эймерик смущенно провел ладонью по подбородку, но тут же снова скрестил руки и нахмурился.
Они подождали еще. Наконец у входа во внутренний дворик показался молодой доминиканец, размахивающий руками.
Инквизитор выпрямил спину.
– Пора. Идем, – приказал он и широкими шагами направился к церкви.
За ним поспешили нотариусы, а потом, по двое в ряд, доминиканцы, во главе с регентом. Юноша, державший знамя, подбежал и встал за Эймериком, рядом с отцом Арнау.
У входа в церковь толпились солдаты и слуги; они изумленно наблюдали за приближающейся процессией, но не пытались ее остановить. Чувствуя лихорадочное напряжение, Эймерик ступил во влажный полумрак церкви. Он не обращал внимания ни на богато одетых дворян, ни на несметное количество свечей, ни на открытый гроб отца Агустина в центре нефа, ни на сидевших в хоре за алтарем монахов всех орденов. Его взгляд был устремлен лишь на архиепископа, прервавшего свою речь, когда они зашли внутрь, и на возвышение справа, где под королевским гербом сидели король, его дядя инфант Пере и хустисья. Сразу за ними виднелись пышные кружева платья Элеоноры Сицилийской, второй жены Педро IV, с которой он сочетался браком в 1349 году. Но Эймерик едва ее заметил.
Невероятное, жгучее возбуждение охватило его и утихло, лишь когда хор доминиканцев за спиной, сначала неуверенно, а потом все громче запел:
Salve Regina, mater misericordiae,
vita, dulcedo et spes nostra salve![28]
Возможно, от напряжения певчие пели немного быстрее, чем было нужно, и молитва звучала почти воинственно. Словно завоеватель, Эймерик решительно направился прямо к алтарю. Поднялся по ступенькам, подошел совсем близко к архиепископу. Потом перехватил взгляд крайне удивленного и встревоженного Педро IV и не менее обескураженного хустисьи. Но это не остановило инквизитора. Он понимал, что в любой момент его могут схватить и вывести из церкви – и в таком случае все будет потеряно навсегда.
– In nomine Patris, – прозвучали последние слова молитвы. – Et Filii et Spiritus Sancti.[29]
После секундного колебания все присутствующие перекрестились. Кроме короля и хустисьи – это не укрылось от взгляда Эймерика. Ему нужно было спешить.
Инквизитор резко повернулся к ошеломленному от неожиданности архиепископу, взял его руку, наклонился и поцеловал кольцо. Потом, чувствуя невероятное волнение, обратился к собравшимся. Голос звучал пронзительно и нервно:
– От всей души благодарю монсеньора де Луну, который позволил скромному слуге святого Доминика, коим я являюсь, произнести прощальную речь на похоронах нашего святого брата отца Агустина, – Эймерик не услышал протестующего возгласа из-за спины, хотя ждал его. И почувствовал себя немного увереннее. – Но не об отце Агустине, этом скромном человеке, находящимся сейчас в Царстве Божьем, я буду говорить – он не нуждается в моей похвале. Нет, я буду говорить об остром мече, которым он владел с мудростью, достойной Соломона. Я буду говорить о Святой инквизиции.
Тут Эймерик на секунду остановился и оглядел зал. Необходимо было оценить ситуацию. Все присутствующие слушали его крайне внимательно. Король по-прежнему хмурился, но, казалось, смотрел на инквизитора с любопытством. Как и королева. Это вселяло надежду. Стоявший среди певчих отец Арнау улыбался.
– Да, инквизиции! – повторил он, мастерски повышая голос для большего впечатления. – Никогда Бог в своей бесконечной мудрости не предлагал людям более благородного инструмента для осуществления Его воли. Быть милосердным не значит быть снисходительным, не значит проявлять слабость. Что случилось бы с избранным народом, если бы великий Иисус не изгнал рефаимов из их долины, истребив всех до одного? Что, если бы Он не сжег Асор, предав мечу всех оставшихся в живых? Бог бесконечно добр с теми, кто ему служит, и беспощаден к своим врагам. А инквизиция – его беспощадное оружие. Хотя все еще недостаточно беспощадное.
Эймерик вновь замолчал. Теперь его сознание было холодным и ясным, как всегда, когда он давал выход своей жестокости. Не чувствуя никакого страха, инквизитор посмотрел на короля. Ненадолго задержал взгляд на его смуглом лице, волосах до плеч, крупном носе, миндалевидных глазах. И продолжил свою речь, обращаясь к нему.
– Мы не должны сидеть сложа руки, видя, как в самом сердце христианства неверные возводят свои святыни, как глумятся над истинной верой, как торгуют и богатеют у нас на глазах. Сколько еще мы будем испытывать терпение Господа, поощряя все эти бесчинства? Неужели до тех пор, пока карающая десница не опустится на наши головы? – тут Эймерик резко понизил голос, ставший хриплым от гнева, и вытянул палец в сторону слушателей. – Клянусь вам, осталось совсем немного. Карающий меч, тщательно выкованный отцом Агустином, вот-вот будет вынут из ножен. Блеск его клинка ослепит еретиков, его лезвие поразит врагов. Клянусь тебе, христианский народ; клянусь тебе, отец Агустин. Но прежде всего клянусь вам, ваше величество, – ведь вы с таким мужеством несете корону Иакова Завоевателя и с не меньшей решимостью готовитесь отправить в ад врагов Христа, которые дерзнули посягнуть на незыблемость вашего королевства!
После этих слов Эймерик подошел к скамье короля и встал на одно колено. Склонил голову, видя перед собой лишь черный, расшитый серебром бархат королевских одежд. И после секундного ожидания, показавшегося бесконечным, почувствовал, как венценосная рука легла ему на плечо. Это было изволение согласия на вступление в должность.
Инквизитор встал и вернулся к алтарю; архиепископ наблюдал за ним с едва заметной улыбкой. Эймерик, гордо приосанившись, обвел взглядом присутствующих. И заговорил – порывисто, гневливо, охваченный каким-то зловещим возбуждением, за которым пряталось ликование.
– На земле Арагона, столь дорогой Господу, – земле, которая вскоре воссоединится с Ним, – звучат бессмертные слова псалмопевца. Помни, Боже: враг поносит Господа, и люди безумные хулят имя Твое. Не предай зверям душу горлицы Твоей; собрания убогих Твоих не забудь навсегда. Призри на завет Твой; ибо наполнились все мрачные места земли жилищами насилия. Восстань, Боже, защити дело Твое! – Потом, еще громче, Эймерик повторил: – Восстань, Боже, восстань, защити дело Твое![30]
Восторженная толпа в один голос повторяла:
– Восстань, Боже!
Эймерик замолчал; крики толпы, отдававшиеся эхом от свода потолка, становились все громче. Инквизитор поклонился королю, поцеловал руку архиепископа и широкими шагами направился к выходу. После секундного колебания доминиканцы последовали за ним, распевая Salve Regina, на этот раз звонкими голосами. Над небольшой процессией высоко развевалось знамя инквизиции.
Выйдя из церкви, Эймерик оказался в толпе собратьев, которые наперебой поздравляли его и пытались заключить в объятия. Едва инквизитору удалось вырваться, как перед ним выросла фигура смеющегося отца Арнау.
– Поздравляю, магистр, – низко поклонился лекарь. – Еще одна такая речь, и вам наденут корону Арагона.
– Это терновый венец, – ответил Эймерик, пожимая плечами, – а скоро он будет колоть еще больнее. – Потом резко добавил: – Идемте, предстоит много работы.
Больше ничего не сказав, инквизитор направился к башне, розоватой в лучах полуденного сарагосского солнца – этот цвет очень резко диссонировал с тем, что башня скрывала.