Марковна кланялась женщинам, утирая кончиком платка катящиеся из глаз слезы.
– Да будет тебе благодарить! – сказали ей женщины. – Половина из нас дорогу ту изведали, по которой ты с детишками прокатила.
Принесли два мешка пельменей. Показали, где их надо хранить.
– А детишкам тарочки на черемухе! Кушайте! А вот еще шанюшки.
Прикатили бочку с солеными грибами да бочку капусты.
Такой вихрь по дому веселый да хлопотливый прошел, как в сказке.
Не успела Анастасия Марковна в себя прийти, а от гостей и след простыл, только и услышала:
– Почивайте с дороги!
Была изба неживая, холодная. И в миг единый преобразилась. В святом углу уже и лампадка зажжена. За печью кровать, с тюфяком, с подушками. В зыбке перинка. Половик. На стенках, ближе к порогу, связка лука, связки сушеных грибов.
– Мама! Мама! – Агриппина показывала найденную на сушилах для посуды глиняную глазурованную миску и кружечку с синими цветочками по краям.
– Вот тебе и Сибирь! – Анастасия Марковна качала головою и никак, никак не могла удержать слез. – Вот тебе и Сибирь! Говорят – проклятущая, а она вон какая.
– Какая? Какая? – теребил мать за подол Прокопка.
– Сердечная, какая же еще! – сказала Марина.
– Мам! – позвал Иван, скидывая наконец шубейку. – Мам, вода в чугунке кипит, пельмешек запусти. Попробовать.
– Да ведь пост! Забыл, что ли?
– А-а! – вздохнул Иван. – Весело-то было, как на Рождество.
– Хорошие тут люди, – сказала Марковна. – И с печью нам повезло. Только затопили, а уже и тепло. Раздевайтесь, ребятки. Чай, дома теперь!
Дивилась новой жизни Анастасия Марковна, и Аввакум ее в ту же самую пору тоже дивился.
Вместе с Иваном Струной протопоп шел из теперь уже своей церкви Вознесения. Церковь пребывала в сиротстве. Дьякон Антон при ней был, а попа месяца три как не стало. Не умер, упаси господи! С казаками ушел приискивать государю казну и новые землицы. Детишек тот проворный поп нарожал шестнадцать душ. Все были живы и здравы, и всех нужно было кормить. Мыкал-мыкал поп нужду да и подался в ледовитые дали. Живя в Тобольске, нагляделся: на Север идет голь перекатная, а с Севера – уважаемые люди, потрудившиеся ради державы и о себе не забывшие.
Струна рассказывал о вознесенском попе с одобрением и все на Аввакума взглядывал, прикидывая: годится, что ли, москаль до их северной жизни, крепка ли в нем жила?
Сам Струна сей жизни соответствовал. Лицом он был космат и рыж. Вместо приличной бороды росла на его щеках звериная шерсть. Даже уши были волосаты и рыжи… Глаз и рассмотреть невозможно: малюсенькие, сверкают, как из норы. Аввакум глаза эти не только на лице у себя, но и на затылке чувствовал: что-то ползало, что-то поскакивало, словно блох напустили. Подальше бы от такого человека.
Струна вел протопопа по городу, показывая богатые дома, с удовольствием поминая, чем эти люди владеют и сколько за ними насчитала проныра молва.
Завел Струна Аввакума и на рыночную площадь. Здесь много выше и добротнее прочих строений стоял царев кабак. Крыльцо перед кабаком было не хуже паперти. Может, и с умыслом строилось, чтоб после пития человеку было где отлежаться, не страшась в землю вмерзнуть.
– Экое «Лобное место»! – вырвалось у протопопа.
И угадал: страсти здесь кипели для приезжего человека весьма удивительные. Перед крыльцом толпа. На крыльце – невероятной громадности детина. Обут в мохнатые звериные унты, а шуба как пух – соболья. И сколько их, соболей, на такого дылду пошло, одному Господу Богу ведомо. Шуба нараспашку. Рубаха на тугой, как колокол, груди, розовая, тонюсенькая, нежнейшего китайского шелка. На голове же – драный колпак.
– Афанасий Иванович уже и шапкой поменяться успел. Вон чья теперь его шапка.
Струна указал на нищего без обеих ног по колено. Зипунишко на нищем лохмат от прорех, а на голове чудесная соболья шапка.
– Тоже был казак, – сказал Струна. – Обморозил ноги в походе. Подаянием кормится.
Все будто чего-то ждали. Аввакум хотел уйти, но Струна взял его за локоть:
– Погоди, протопоп! Это тебе интересно будет.
Прикатило двое саней. В санях громоздились всяческие товары. Товары эти занесли на крыльцо.
Афанасий Иванович запахнул шубу, оправил на голове дырявый колпак и сложил руки на груди.
Толпа стихла. Из кабака вышли трое. Один держал поднос с серебряной чарой, другой – тарель с куском хлеба, третий – с огурцом. Все трое поклонились казаку и разом сказали:
– Пожалуй нас, сирых, Афанасий Иванович!
Афанасий Иванович перекрестился, взял чару.
– На помин душ всех казаков, что ходили со мною за тыщи верст, в нездешние края.
Чару выпил и бросил нищим.
Взял огурец и хлеб, медленно, с достоинством закусил.
– В ответ на угощение и на почет и уходя в страны нехоженые и погибельные, а также чтоб помнили казака Квашина Афоньку, – жалую вас всех!
И принялся брать вещи, сложенные на крыльце, и кидать их людям направо и налево. Раскидал он все довольно быстро. И тогда ему вынесли из кабака невеликий сундучок. В сундучке лежали меха: лисьи, беличьи, песцовые и собольи.
Песцов он швырнул кабатчику.
Тотчас выкатили два бочонка вина. Люди принялись угощаться.
– Всё! – крикнул казак, доставая со дна опустевшего сундука связку собольих шкурок. – Последняя, на счастье!
– Афанасий! Афанасий! – надрываясь, через толпу, по головам лезла на крыльцо женщина.
– Чего тебе? – спросил казак, когда она выбралась-таки на крыльцо.
– Меня пожалуй!
– Да ты ж в хоромах живешь! Не бедная, чай!
– Не бедная, да и не богатая. На скобяном товаре не разживешься.
– Не жадничай, баба! – Афанасий Иванович взмахнул соболями, но она так и повисла на руке.
– Ну, мне их дай! Мне! У меня в дело пойдут!
– Нам кидай! Нам! – кричали из толпы. – У нее всего вдосталь! Одних лошадей – пять штук.
– Я тебя как хошь уважу! – клещом висела на казаке скобяная торговка.
– Как хошь?
– Как хошь!
– Все слыхали? – спросил толпу казак.
– Слыхали!
– Покажи людям – твои соболя.
– Делов-то! – Тотчас задрала юбку, выставляя толпе бабью свою тайну. И передом стала, и, согнувшись, задом. – Делов-то!
Выхватила из рук казака связку соболей, сошла с крыльца под улюлюканье и неистовый рев толпы. Пошла, не оглядываясь. А на крыльцо уже взбегал Аввакум.
– Безбожники! Безбожники! – Сорвал с груди крест, поднял над головой.
– Мы в Бога веруем, – сказал ему казак Афанасий Иванович, надвигаясь на протопопа. – Откуда ты такой?!
– Из Москвы сослан! – поспешно крикнул Иван Струна, не ожидавший от протопопа этакой прыти.
– За что?
– За истинную веру! – опять-таки крикнул Струна.
– Люблю! – Казак обнял Аввакума, облобызал, повернул к толпе. – За веру в Сибирь пошел! Значит, добрый поп, дюже добрый! Прости и благослови!
Встал перед Аввакумом на колени.
Тот, опешив, перекрестил гуляку, перекрестил толпу.
– Привыкай, поп, к нашей жизни! – сказал казак, поднимаясь с колен. – Наша жизнь – чудна́я!
Скинул с плеч шубу, метнул под ноги кабатчику.
– Поить всех! До моего нового приходу из дальних краев! Тут хватит! – И заглянул в глаза Аввакуму: – Гуляю напоследок. Тебе-то вот дать нечего, на церковь. Все роздал.
Покрутил головой и засмеялся. Лицо у него было совсем мальчишеское, совсем простое, хорошее.
– Прощай, протопоп! Помолись за раба Божьего Афанасия!
Аввакум сошел с крыльца, его взял под руку Струна и повел от греха подальше.
– Эко ты, протопоп, безрассудный! У них ума-то тут ни у кого нет. И над священником пошутят, глазом не моргнув.
– Однако ж не пошутили, – сказал Аввакум задумчиво. – Бог для всех един!
– Един! – сердился Струна. – Он – един, да тут не Московия – тут Сибирь. Тут люди – упаси господи. Половина из них край земли видела.
– Кто он, этот Квашин?
– Как тебе сказать – кто? Саваоф!
Аввакум развернулся и треснул Струну косточкой указательного пальца по лбу.
– Ты что?! – отпрянул Струна.
– Не богохульствуй!
– Не понимаешь ты нашей жизни, – фыркнул по-кошачьи архиерейский дьяк. – Не поймешь – пропадешь! Да разве я богохульствую? Эх, Аввакум Петрович! Квашин, верно, казак. Простой казак. Но простой-то он в Тобольске. А вот как выйдет из него да наберет охочих до воли людей, то уж никто над ним не властен: ни воевода, ни царь и ни Бог! Скажет Афанасий Иванович: убить – убьют. Скажет: сто человек убить – убьют сто. И всю тысячу. Скажет – выроди! И выродят! Уж он такой. По всему Амуру хаживал. А где он, этот Амур, одному Ерофейке Хабарову известно. А Квашин про ту реку еще раньше знал. Он про многие неведомые реки знает. В таких странах бывал, что до него там один лишь Господь Бог хаживал. А то и не хаживал – с неба лишь смотрел.
– Совсем ты, дьяк, заболтался, – сказал Аввакум сурово.
– Не веришь? – Струна засмеялся смешком мелким, недобрым. – Ничего, протопоп, у тебя все еще впереди! Сибирь сама тебе про себя расскажет. Вот уж рассказец тебе будет!
Аввакум остановился, поглядел на Струну без хитрости:
– Что ты взъелся на меня, дьяк? С меня довольно патриаршей немилости.
– Прости, коли горячо говорю! – мохнатенько, всем своим рыжим пушистым лицом разулыбался Струна. – Ради тебя и горячусь. От напраслины нечаянной хочу тебя поберечь. Хочу, чтоб ты понял: Сибирь – это Сибирь. Запомни ты, бога ради, протопоп, мою присказку – тут кругом Сибирь!
Струна вел протопопа через Кудюмку к свояку Мелешке Карамазу. Мелешка, воротясь с торгов в дальних северных городах, привез добра не меньше Квашина. Ничего не пропил из привезенного, ничего попусту не раздарил, купец – не казак.
Тут бы жить и жить, в потолок поплевывая. Ан нет! Заела Мелешку черная немочь. Одни глаза остались. И зол был очень. Всех гнал от себя: жену, детей, лекарей, попов.
О своем даре целителя Аввакум сам Струне проговорился. Дьяк спросил, не болело ли семейство в дороге, на что протопоп взъерепенил зычные глазищи и сказал: