Заглянул в чару Павла Коломенского и, увидав, что пуста, сам налил ему из своего золотого кувшинчика.
— Посоветоваться с тобой хочу, епископ. Строительство мною затеяно немалое, а задуманного еще больше. Не переписать ли нам всех духовных, от попов до просвирни? Пусть каждый на строительство нашей матери русской церкви свою лепту вносит. Да и самим попам только польза будет, некогда станет лениться. Ленивому попу люди денег не принесут. Не правду ли я говорю?
— Правду, — сказал Павел, поднимая на патриарха синие чистые глаза. — Только и ты вспомни, святейший, родную нижегородскую землю. Богаты ли там попы? Скудно ведь живут! А иные в такой бедности, что не лучше побирушек.
— Плохому работнику, — жестко ответил Никон, — и самому плохо, и господину его нет никакой прибыли. Я, Павел, ленивого работника искореню! Господу Богу служить через пень-колоду — недолго и гнев навлечь. Пей патриаршье питье. Оно ведь особой сладости.
Павел выпил и брови поднял: патриарх угощался чистой водой, правда, из золотой посудины.
Никоновы наушники донесли: Иван Наседка и старец Савватий царю пожаловались через постельничего Федора Ртищева. Шел патриарх в палату книжников, посохом пристукивая, до крови собирался бить безумцев — тягаться вздумали!
И на греков с киевлянами тоже у него сердце разгоралось: сколько сидят, а что высидели? Ни одной книги все еще не перевели.
Зашел в палату и — удивился. Да так, что весь гнев из него вылетел. Палата по колено была завалена книгами и свитками грамот.
Среди этого моря столы справщиков выглядели лодками. Согбенные спины, тишина. Серьезное плаванье!
Приветствуя патриарха, все дружно встали, поклонились.
— Благослови, великий святитель! — подошел к Никону Арсен Грек.
Патриарх дал ему для поцелуя руку, крестным знамением осенил книжных работников.
— Я велел очистить сундуки, — объяснил непривычный вид палаты Арсен. — Все было свалено как придется, нужной бумаги не сыскать. Мы все это перечитаем и всякой грамоте определим свое место, чтоб найти можно было тотчас.
— А ну-ка и мне дайте! — позавидовал дружной работе Никон, поднял с полу охапку грамот, унес к себе и уже ничем более не занимался — читал.
Большому удачнику во всяком деле удача. Среди первой же охапки столбцов попалась Никону греческая грамота. Попробовал прочитать, и сердце так и захолонуло в предчувствии.
— Киприан! Веди Арсена ко мне! Да бегом! Как боров ворочается.
Киприан даже плюнул.
— С молитвы согнал!
— Я тебе поворчу! — Никон в бешенстве схватил со стола каламарь и пустил в келейника. Каламарь, тяжелый, бронзовый, врезался в стену над самой головой Киприана — чернила так и брызнули во все стороны.
Подхватив подол рясы, келейник опрометью кинулся исполнять патриаршью просьбу.
Арсен Грек тоже рысью примчал.
— Читай! Читай! — Никон встретил его уже на пороге.
Арсен взял свиток, повернулся к свету.
— Грамота писана в 1589 году в Константинополе. Это об учреждении в России патриаршества Константинопольским собором.
— Читай! — приказал Никон. — Читай! Слово в слово.
В грамоте был наказ вселенских патриархов и обязательство русской церкви, которая «прияла совершение не токмо по благоразумию и благочестию догматов, но и по священному церковных вещей уставу». То есть не только брала обязательство следовать букве канонических основ греческой церкви, но и в обрядах никоим образом не самовольствовать. Всякую новину московские патриархи должны были истреблять и предавать анафеме.
Никон трижды заставил Арсена перечитать древний документ. Слушал, и холодный пот бисером выступил на складках его светлого, аккуратного лба.
О московское ротозейство!
Можно было до смерти патриаршествовать, не ведая о договоре, неисполнение которого — прямая дорога в преисподнюю.
— Иди и переведи! — приказал Никон Арсену. — Чтоб через полчаса готова была. — И от нетерпения подтолкнул. — Киприан! Одеваться. К царю еду!
Никон жил все еще на Новгородском подворье, затеяв перестройку патриарших палат.
Алексей Михайлович Никону так обрадовался, будто год не видел.
— Клюковкой вот балуюсь! — Взял из туесочка горсть отборной ягоды и высыпал в подставленные патриархом ладони. — По мне, лучше нет! И сладка, а уж как проберет вдруг, как скрутит, так весь набок и съедешь.
— Клюква и мне люба. — Никон кинул полгорсти в рот, хрупнул и призадумался: левый глаз у него прищурило, правая бровь вверх пошла. — Эко к слову-то пришлось! Ну и кисло!
Царь засмеялся, и Никон засмеялся, всем лицом утонул в смехе. Щеки тугие блестят, и глаза блестят, но зрачки как два зева одной черной пещеры — что там на уме у государя?
А царь от души веселится.
— И ты бери клюковки! — За рукав потянул к столу постельничего Федора Ртищева. — Бери! Бери! Царь с патриархом куксятся, а он со стороны, как гусь, глядит. Ну-тко, и мы на тебя полюбуемся.
Федор Михайлович положил в рот клюквы да и затряс бородою, будто козел, которому на рога ворона села.
Алексей Михайлович даже ноги вскинул от хохота.
— Кисла! Ух, кисла! — И, вытирая смешливые слезы, сказал Никону: — Федя большой молодец у меня. Все бы такие были!.. Я тут с малороссийскими делами путаюсь-путаюсь, как в клубке шерсть. Один Федя радует. Позвал сницера из Печерского киевского монастыря да из того же монастыря иконописца Варлама. И уже едут. А с ними сницер старец Филипп из Молченского путивльского монастыря.
— Федор Михайлович! — обрадовался Никон. — Ты их, как они работу у тебя сделают, ко мне отпусти. Сницер — это ведь резчик по камню? Мне теперь в Иверском монастыре всякий мастер нужен.
— Отпустит, отпустит! — сказал царь и поскучнел. — Хилков из Путивля грамотой вот порадовал. Недрыгаловский приказной человек Небольсин содрал с казаков посулы, сена у него просили в нашей земле накосить, а как накосили, он им — кукиш! Да еще грозится то сено пожечь. Видно, содрал, да мало ему показалось.
— Что же ты решил, государь? — спросил Никон.
— Ничего не решил. Может, и впрямь Небольсин виноват, а может, оговорили. Есть такие охотники — оговорить доброго человека.
— Не больно велик, чтоб подсиживали, — усмехнулся Никон, набирая новую горсть клюквы. — Мошенник и мерзавец! Из-за такого истинных друзей в Малороссии потерять можно. В тюрьму его, государь! Под замок!
— Да я и сам так думал! — Алексей Михайлович почесал в затылке. — Посадить сукина сына на неделю, коли виноват!
— А украинским казакам про то обязательно сообщить нужно! — подхватил Никон. — Пусть знают, что ты для них — опора и защита.
Государь взял из туеска несколько ягод, подержал на ладони, любуясь их налитостью, спелостью, положил в рот, хрумкнул и очень изумился:
— Все сладкие! — и опять вздохнул. — Гетман Хмельницкий греческому митрополиту Гавриилу сказывал: от Москвы не помощь — одни обещания — нынче да завтра. И сказывал, что если бы мы захотели вернуть Смоленск с городами, то теперь самое время.
— Ах, великий государь, прав гетман! Вернуть России русскую землю — божеское дело. Всему православному миру — прибавка и радость. Подними, государь, десницу за правду. Разгорись душой, подними!
— Да ведь и поднял бы! — Алексей Михайлович взял еще клюквы, но кинул в туесок обратно, разволновался. — И поднял бы, но в доме-то нашем не больно ладно: то смута, то мятеж.
— Алексеюшко! За тебя сам Алексей — человек Божий на небесах помолится! Смута страшна, да как быть ей, смуте, когда ты за свои древние города грозой встанешь. Весь народ тебя за то благословит и за тобой пойдет. Великое дело всякого человека возвышает, и царя, и холопа! — Никон вскочил. Пылая глазами, подошел к иконам, поцеловал руку Пантократора. — Государь! Как перед Богом, тебе скажу! Вижу, государь, славу твою не меньшей, чем слава Константина Багрянородного и Константина Великого, ибо тебе, как и им, светочам, устроять и украшать царство свое и церковь — нашу великую мать! Недаром я зову в Москву киевлян. Недаром, государь! Киевский князь Олег ко вратам Царьграда прибил свой щит. Велика была сила и слава русских людей. А где она теперь, русская слава? Киев — у латинян. Смоленск — и тот у латинян! О государь, свет мой, да услышь ты моление наше! И я, сирый патриарх, тебя молю, царь мой прелюбомудрый, прехрабрый!
Слезы блестели на глазах Никона, икнул, захлебнувшись своей же речью. Алексей Михайлович подбежал к нему, отер ему рукою слезы, поднял и встряхнул туесочек.
— Так вить и я того хочу! Как не хотеть! Но… пред тобою ли, великим святителем, таиться? Боюсь! Своих же воевод боюсь. Как пойдут местничаться, бороды друг у друга рвать — и про войну забудут.
— А ты умных людей приглядывай да и ободряй своей царской лаской! — строго сказал Никон.
— И этот совет твой добрый! — Царь сел на лавку, усталый, взмокший. — Сам Господь тебя послал укрепить меня, сироту. Ох, отче, спасибо тебе!
— Да за что же спасибо?
— А за то, что ты есть, что друг мне и заместо отца.
Никон смиренно опустил глаза и, постояв потупясь, сказал тихо и грустно:
— Я ведь по делу к тебе, государь. Справщики Наседка и старец Савватий челом тебе били, что исказил-де я своею волей древние церковные обряды.
Царь покраснел, будто его в чужом горохе застали.
— Погляди, что я сыскал. — Никон поклонился и положил на стол грамоту об установлении в Московском царстве патриаршества.
В ту ночь Никону не спалось. Жену свою вдруг вспомнил. Всю прежнюю жизнь и жену. Двенадцати лет от роду ушел он в монастырь Макария Желтоводского. К родителям вернулся семнадцатилетним. Обрадовались, женили. Два года крестьянствовал, а потом поступил клириком в сельскую церковь. Грамоте в монастыре научили, книги пристрастился читать, потому и был церковным начальством замечен, и уже на следующее лето, в 1625 году, его посвятили в священники. Двадцати двух лет перебрался в Москву. Ни шатко ни валко прожил до тридцати. И спохватился — пустая выходит жизнь. Для такой жизни и родиться было незачем. В 1635 году постриг в монахини чуть ли не силой жену и ушел в самый дальний Анзерский скит. Не ушел, уплыл. В море тот скит в студеном. Постригся, прославился строгостью, перессорился с монахами. В Кожеозерской пустыне потом спасался, игуменом избрали. А с сорок шестого года, после встречи с молодым царем, иная совсем жизнь началась: архимандрит в московском Спасове монастыре, через два года — митрополит, через четыре — патриарх.