Гадали — отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.
Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь — на заутреню и вечерню.
8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня — сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили.
— Большак мой! — обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час.
Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал — вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел.
— Рассказывай. Как матушка?
— Отмучилась, — сказал Ваня.
— Как отмучилась? — охнул Аввакум.
— Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился.
— Ребенок! — засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. — Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то?
— Братик.
— Ну вот, теперь вас трое — добрая защита матери и Агриппинке.
Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками.
— Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! — Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. — Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился.
Ваня повернулся было, чтоб уйти, но стражник схватил его за рубашонку.
— Отпусти ты сына-то! — взмолился Аввакум, но тут подошел архимандрит.
— Сынок? — спросил.
— Сынок. Пришел сказать, что нынче прибавление у нас в семействе. Мальчик родился.
— Слава богу! Как назовешь?
— Назову, как Бог велит. Нынче восьмое, крестить — тринадцатого. А тринадцатого — день Корнилия-сотника, первым из язычников принявшего крещение от апостола Петра в граде Скепсисе.
— Памятлив ты, Аввакум! — удивился архимандрит и приказал келейнику: — Протопопова сына посади в телегу и отвези домой. Пошли роженице крестик серебряный для отрока Корнилия и припасов нескудных, чтоб в доме была радость.
— Благослови тебя Бог. — Аввакум до земли поклонился архимандриту.
— Что же ты мне кланяешься, будто я икона! — сурово укорил архимандрит.
— Потому тебе кланяюсь, что ты первый человек, сотворивший для меня добро со дня моего заточения.
— Ах, протопоп! Мы Бога друг перед дружкой любим! Но только можно ли Бога любить, не любя самого себя?
— Про то не думал, — признался Аввакум.
Архимандрит, кривя губы, оглядел его с ног до головы.
— Воняет от тебя, протопоп.
— Воняет. В яме сижу.
Архимандрит вдруг рассмеялся.
— Для меня как раз баню истопили. Пошли-ка в баню, протопоп.
— С цепью не сподручно мыться.
— Снимите с него цепь! — приказал архимандрит.
Цепь сняли, и пошла сказочная совсем жизнь. Парился Аввакум вместе с архимандритом в духмяной от всяческих снадобий бане, пару поддавал анисовым квасом, пил ставленные меды.
После бани, в чистом белье, в уже постиранной, высушенной, выглаженной рясе своей, сидел за столом архимандрита, угощаясь стерлядью, осетриной, икрой, сладостями и соленьями.
— Хорошо! — сказал архимандрит, отваливаясь от стола. — Я люблю себя, протопоп. И в себе Бога люблю, потому что помню: я есмь его подобие.
Аввакум согласно кивнул головой.
— Вот и ты докажи, что любишь Господа. Поклонись патриарху, ибо Божьим провидением ставятся над нами начальники наши.
— А ежели Антихрист в мир явился? — спросил Аввакум.
— Не богохульствуй! — осадил архимандрит. — Не нашего то ума дело. То дело — опять же Господнее! Наше дело — исполнять, что скажут.
— Неронов правду говорил, а его оболгали и — с глаз долой. Такое дело не может происходить от Бога!
— Вот ты сей же миг из-за стола моего отправишься в яму. А я к приходу твоему велю всей братии нужду туда справить.
— Твоей власти на это довольно будет, — согласился Аввакум. — А рассудит нас Бог.
Встал. Глянул на стол, ломившийся от еды, схватил серебряное блюдо с осетром, поднял и треснул им об стол.
Ударили по шее, заковали в цепь, бросили в яму.
Сидел, принюхиваясь. Не исполнил свою угрозу архимандрит, и на том ему спасибо.
15 сентября в сермяжной телеге Аввакума повезли в Успенский собор на расстрижение.
Возле Никитского монастыря встретили крестный ход.
«Против крестов везут, — сказал себе Аввакум, — к чему бы это? Какой в том знак?»
В Успенском соборе шла обедня. Аввакума посадили на паперти, рядом с нищими. Нищий дал ему пирожок с капустой. Есть не хотелось, но взял, съел.
— Ихх-гы-гы! — заржал как жеребец десятник Агишев, проходивший мимо собора. — Аввакум! Дружок Неронова! За ним в дорогу собрали?
Аввакум жевал пирожок, ловя в ладонь крошки.
— Вот оно, твое житье теперь, с нищими! — не унимался Агишев. — А был — протопоп! Был да сплыл — последняя твоя трапеза протопопская.
В дверях собора показался полковник Артамон Матвеев. Уставился на Агишева.
— Почему без дела? Где твоя служба?
Агишев, мелко кланяясь, засеменил прочь. Аввакум поглядел на полковника снизу вверх.
— За мной?
— За тобой, — сказал тихо Матвеев, и на щеках его проступил румянец.
Аввакум встал, кинул крошки голубям, поглядел на златорадостные купола Благовещенского собора и — никакого страха в себе не сыскал. Подумал только:
«Неужто Бог оставит меня? Звали протопопом, а теперь распопом окликать будут».
— Благослови! — Нищий схватил Аввакума за ноги.
Благословил.
В соборе Аввакума приняли у Матвеева монахи, повели к алтарю.
Он шел и видел — одного Никона.
Как сверкающая гора, заслоняя собою всех прочих служителей и алтарь, стоял он, вперя глаза в пространство, поверх голов.
«Он меня и не видит! — с ужасом подумал Аввакум. — Я для него не человек, но помеха».
И еще мелькнула жалостная мыслишка о том, что ведь несправедливо все это, неправильно! Ведь он, Аввакум, надежды на Никона питал, хотел служить ему истово.
Бог того не дал.
Аввакума поставили перед алтарем. Действо отчего-то замедлилось, и Аввакум, приходя в себя, увидел, что царь сошел со своего царского места и что-то говорит Никону.
Уже в следующее мгновение к Аввакуму подошли монахи, повели из собора, а потом он шел за Артамоном Матвеевым и вышел на солнце. Его окружили стрельцы.
— Не расстригли! — сказал им Аввакум и засмеялся.
Его куда-то повели, а он через плечо, до боли выворачивая голову, взглядывал на купола Благовещенского.
Не расстригли.
Привели в Сибирский приказ.
Одна за другой отворялись двери, и наконец Аввакум очутился перед большим седым человеком, с тяжелой головой, с тяжелым телом и в тяжелой на вид шубе.
Вдруг эта глыба тяжести поглядела на Аввакума глазами синими, как ленок. То был знаменитый Третьяк Башмаков, заправила сибирских дел.
— Не расстригли, и слава богу, — сказал Башмаков. — В Сибири церквей довольно, а люди и там живут… Садись, будет тебе допрос по всем статьям.
Аввакум сел на лавку.
— Как зовут, какого звания, сколько лет, сколько детей?..
— Зовут Авва… — начал Аввакум, и вдруг какая-то лютая горечь подкатила к горлу, перехватив дыхание.
— Квасу! — приказал дьяк, и проворный подьячий поднес протопопу полную кружку.
Аввакум отпил глоток и, только теперь почувствовав жажду, осушил кружку до дна.
Допрос был короток и нестрашен.
Третьяк Башмаков сам проглядел написанное писарем, дал прочесть Аввакуму.
— Все равно?
— Да будто бы.
— Мешкать в твоем деле никак нельзя. Никон может и спохватиться, что выпустил тебя в здравии и без ущемления, — сказал Третьяк Башмаков. — Завтра бумаги перебелят. Семнадцатого — в путь.
Аввакум согласно кивал головой, и дьяк, замолчав, поглядел на него строго, но и сокрушенно.
— Что же не спросишь, как далеко тебе ехать?
— Так ведь все равно далеко!
Башмаков засмеялся.
— Сибирь — это и Нижнеколымск! Туда дорога немереная. И Якутск — туда водой и посуху верст будет тысяч семь, а то и все десять.
— Мне в Якутск? — спросил Аввакум.
— В Тобольск, под начало архиепископа Симеона.
— А до Тобольска сколько?
— Три тыщи верст. — Башмаков подал Аввакуму черновик проезжей грамоты.
Ехать надо было через Переславль-Залесский и Ярославль в Вологду. Из Вологды водой в Тотьму, Устюг Великий, Соль-Вычегодскую. И далее Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень и, наконец, Тобольск.
— Ступай домой, собирайся! — сказал Башмаков.
Аввакум встал, оглянулся.
— Так вот и идти?
— А как же еще?
Аввакум виновато улыбнулся:
— Привык на цепи ходить да с провожатыми.
— Ступай да помалкивай больше, чтоб вдруг еще какой перемены в жизни твоей не случилось, — сказал сердито Третьяк Башмаков. — Телеги к дому твоему через день с утра будут. Две телеги.
И вытащил из мешочка горсть ефимков.
— Возьми, протопоп! Дорога у тебя дальняя. И не поминай нас лихом. Сибирь — место для жизни пригодное.
Последние шагов двадцать Аввакум не шел — бежал. В сенях перевел дух, перекрестился, вошел.
Зыбка. Под зыбкой прикорнула, сидя на чурбачке, Агриппина. Анастасия Марковна спала на постели. В ногах у нее Прокопка. Послеобеденный сон. Иван где-то ходит…
Аввакум растерялся: так не хотелось будить родных, драгоценных ему людей. Он снял обувь и, ступая на носки, пошел к лавке, чтоб сесть и подождать пробуждения домашних. Но не стерпел, шагнул к зыбке поглядеть на младшего сыночка.
Такая капелька была перед ним!
Живая. Родная. И даже с ресничками.
— Петрович! — услышал он.
Вздрогнул. Поднял глаза. Из постели на него смотрела Анастасия Марковна.
Он закивал ей головой, улыбаясь.
— Отпустили?
Он опять закивал головой, не решаясь сразу объявить обо всем.
— Ну что же ты стоишь? Поди же ко мне.
Он обошел зыбку, встал на колени у постели, поцеловал жену в лоб, в губы.
— Слава богу! Слава богу! — шептала Анастасия Марковна.