Статьи Арсен продиктовал спокойно, останавливаясь после каждой, чтобы выслушать возражения или уточнения. Однако Никон вел себя как прилежный писарь.
— Простые священники, — диктовал Арсен, — незаконно читают перед совершением литургии разрешительную архиерейскую молитву. Вошло в обычай оставлять царские врата отверстыми от начала литургии до великого входа… а это есть нарушение правила… При освящении храмов кладут мощи под престол. Попы дозволяют двоеженцам и троеженцам петь и читать на амвоне, что возмутительно. До сих пор, несмотря на патриарший указ, употребляются земные поклоны при чтении молитвы Ефрема Сирина. Недопустимо положение антиминса под покровом, вместо того чтобы полагать его на престоле открыто и на нем совершать таинство евхаристии.
— Рука устала, — сказал Никон.
— О пастырь мой! — улыбнулся Арсен Грек. — Твое терпение иссякло, а у меня иссякли замечания.
Никон отложил перо на полуслове: терпения на малое у него никогда не хватало.
— Допиши!
Ушел в сени выпить квасу. Вернулся с полным ковшиком, для Арсена принес.
— Выпей! Того, кто варил, — похвали.
Арсен Грек сначала поцеловал у патриарха руку, потом принял ковш. Никон, поглаживая бороду, взглядывая, как сверкают на пальцах изумруды и рубины перстней, пустился в размышления:
— Откуда, господи, взялись у нас неправые обряды? Кто ввел русских во искушение?
— Неграмотные переписчики.
— Неправда! — крикнул Никон. — Переписчик может титлу не ту написать, букву перепутать… Книги нам неправильные подсунули, вот что!
— Но кто и зачем?
— Кто?! — Никон засмеялся. — Латиняне! Знаем! Все их мерзости знаем. Когда крестоносцы захватили Константинополь, они первым делом сожгли правильные книги и напечатали поддельные. Не слыхал про этакое? Так слушай! По сей день те вредоносные книги печатаются в Венеции.
— Но зачем?! — искренне не понимал Арсен Грек.
— Да как же зачем?! Чтоб веру русскую испортить! Чтоб в молитве нашей крепости не было! Боятся они праведной веры, пуще смерти боятся.
«Неужели он верит тому, что говорит? — думал Арсен Грек, опуская голову. — Москали на подобные выдумки большие мастера…»
Представил себе, что будет, если эта версия проникнет в народ.
Никон в простоте душевной и впрямь верил в подмену книг. Чего еще ждать от вражьих детей латинян? Но у него было два ума и даже три: ум русский, и ум мордовский, и еще — ум патриарха… Помолчав, сказал:
— Попомни мое слово — враги мои, и Неронов среди них первый, будут говорить: Никон-де русский обряд по венецианским порченым книгам исправляет.
«Умен! — похолодел Арсен Грек. — Звериный ум. Знает, откуда будут когти и зубы. Надо ждать, что скоро затрещат хребты на дыбах».
— Чего раздумался? — спросил Никон, молодецки встряхивая гривой. — Кто мне на соборе поперек хоть слово скажет? Стефан Вонифатьевич? Был конь, да зубы у него повыпадали. Павел Коломенский? Этот себе на уме. Ум его и побережет от поперечного слова патриарху.
Арсен Грек лукаво улыбнулся:
— О пастырь мой, моя дума была не о великом… Ты давеча велел похвалить варщика кваса. Но что ему — похвала от слуги. А мастер сей всего-то в двух шагах — через сени.
— Будь по-твоему. Перебели листы, а я квасника проведаю.
…Отворив дверь в малую светелку, Никон увидал сидящую за рукодельем девицу с такой лебединой грудью, что на иное уж и глядеть не мог.
— Ах ты боже мой, какое рукодельице! — говорил он, приближаясь к девице.
— Да какое ж такое? — отвечала девица поспешно. — Ничего такого особливого.
— Ах ты боже мой! Да как же не особливое! — не согласился Никон, призадумавшись…
За завтраком, пребывая в прекрасном расположении духа, Никон затеял разговор о предметах зыбких и весьма опасных.
— Скажи мне, — говорил он, глядя поверх головы Арсена. — Правду скажи! Вот ты, человек великой учености, во многих землях и народах бывший, скажи мне, какой из народов по уму, по делам своим, по жизни — самый лучший? Кого русским людям не стыдно в пример себе взять, от кого и чему можно научиться и что, по-твоему, нам, русским, перенимать надо в первую очередь?
Разговоры эти были для Арсена Грека трудные. Юлить под пронзительным взглядом Никона невозможно, ложь, даже малую, тот чуял безошибочно и солгавшим — не прощал.
Арсен Грек заплакал.
— Помилуй бог! Чем я обидел тебя? — изумился Никон.
— Святейший патриарх! — Грек встал во весь свой прекрасный рост, поклонился до земли. — Прости мне слабость и глупость, но ведь страшно мне, подножию твоего сияющего престола, судить о предметах, о коих один Бог ведает. Хитрый ум мне подсказывает, каким ответом вернее всего угодить господину моему, но ведь я хочу служить тебе правдой, а не ложью. Ложью многие служат.
— Верно, — сказал Никон, — ложью многие служат. Садись и говори правду.
Арсен Грек сел, взял со стола затейливой работы серебряную чарочку и стал говорить, словно считывал слова с узорной вязи:
— Нет спору, русские люди обладают многими превосходными качествами. Они сильны телом и духом. В этом я убедился, сидя на Соловках. К чужой беде русский человек отзывчив, готов помочь, чем только может, и никогда не отделывается малой подачкой. Я замечал, что, помогая ближнему, русские как бы входят душою в тело просящего и действуют со всею страстью, будто сами подверглись испытанию. Такого участия ни в Европе, ни на Востоке не сыщешь. Но есть у русских качества, которые не только мешают им самим, но и приносят вред государству. — Поглядел на Никона. — Говорить ли?
— Говори.
Арсен снова уставился на чарочку.
— Русские люди на удивление недоверчивы ко всему иноземному. Для них — пусть плохое, но свое. Они чрезмерно уповают на свой ум, тогда как народы Европы сообща, перенимая новшества друг у друга, давно уже обзавелись многими приспособлениями и ухищрениями, которые облегчают труд. Скажу также о дурном. Русские люди завистливы. Сосед может отдать соседу последнюю рубашку, если у того сгорит дом, но тот же человек возведет на соседа напраслину, ежели тот, разбогатев, купит себе и жене своей дорогие шубы…
— Ты скажи, что есть помеха государскому благополучию? — прервал Арсена Никон.
— Господи! Да конечно же безделье! Загляни в любой приказ, вид у каждого важный, неподступный, но ведь никто ничего не делает.
— А это мы тотчас и проверим! — загорелся Никон.
Втор-Каверза сидел на том же месте, что и при Плещееве. Хозяева приказа менялись, но сметливый, верный, как пес, слуга каждому нужен.
О Плещееве давно забыли, жизнь потишала. Втор-Каверза раздобрел и сам уже полагался более на подручных, чем на собственную прыть.
День близился к половине.
Перья поскрипывали все слабее, слабее. Иные и вовсе замирали на полуслове, полубукве. Глаза писарей заволакивало непроницаемой загадкой, губы отмякали, отвисали, уши же, наоборот, оттопыривались в сторону первого стола, откуда могло последовать внезапное распоряжение, но Втор-Каверза уже сронил на грудь слюнку, и в носу его посвистывала тоненькая, никому, однако, не противная дудочка. И вдруг писарь по прозвищу Енот сказал:
— Муха.
Все, кто не спал, поглядели на потолок: точно — муха. Летом сия гостья за невидаль сойти никак не могла, но была она огромная, навозная, с блестящей синей спинкой, жужжала грубо и громко, словно в пустой бочке.
— Как бык! — сказал Енот.
Втор-Каверза проснулся, поглядел на муху, растирая пальцами мокрое место на груди. Подумал и сказал:
— Пауку бы ее.
И что за диво! Тотчас муха задела паутину, запуталась.
— Провидец! — прошептал Енот, и все со страхом поглядели на благодетеля, которому речение Енота весьма понравилось.
— Будет тебе паук, будет! — строго сказал Втор-Каверза, и все стали ждать паука.
И проморгали — до того паук тот был невзрачен и мал! Но муха вдруг застонала на весь приказ, как дура какая, истошно, басом.
Втор-Каверза даже посокрушался:
— Экий прыщ! А поди ж ты, совсем запынял.
— Может, снять паутину-то? — спросил Енот.
— Пусть! — слабо махнул рукой Втор-Каверза. — Пауку тоже есть надо.
— Охотник! — подхватили приказные.
— Большой ловкач.
— Этот свое не упустит!
А между тем патриарх Никон уже катил в Кремль, думая, как он сейчас нагрянет в первый попавшийся на глаза приказ, что сделает с ленивцами и чем поощрит тружеников.
На Пожаре послал Арсена Грека разменять в лавках на полуполтины дюжину ефимков. Ему теперь представлялось, как, войдя в приказ, он отколотит нерадивцев своим посохом, а потом побитых наградит. И конечно, такая учеба пойдет всем на пользу, а молва о патриархе разнесется самая пристойная.
В палату, где сидел Втор-Каверза, Никон вошел в тот миг, когда приказные уже потеряли интерес к мухе и откровенно дремали, ожидая сигнала к отпуску на обед.
— Ночью спите и днем спите? — спросил Никон, появившись как из-под земли. — А когда же вы бодрствуете? Когда государю служите?
И тотчас, заведя посох за спину, хватил им крайнего, бедного Енота, который один во всей палате не спал и даже писал. Удар пришелся по шее. В глазах у писаря потемнело.
Никон ударил каждого, и Втора-Каверзу тоже.
— Если будете спать, — пообещал патриарх приказным, — всех отправлю в Сибирь жиры протрясти. Вот вам мой наказ: все бумаги, все дела, задержанные и новые, за единый месяц сотворите разумно и по всей правде. А не будет по-моему, и вам пощады не будет. За радение же государю и разговор иной, за радение будет вам награда. И вот задаток к той награде!
Взял у Арсена Грека мешочек с деньгами и каждому самолично дал по полуполтине.
Получая деньги, побитые мгновенно веселели, и патриарх тоже развеселился.
— Что ты сидишь, как аршин проглотил? — спросил он, останавливаясь у стола Енота.
— Хрустнуло, — сказал Енот, боясь пошевелиться, — в шее хрустнуло.
— Так вот тебе полтина, коли хрустнуло! — засмеялся Никон, брякая деньги перед несчастным писаришкой.