Война – это не героизм, не приключения. Война – это страх. Я понял этой сейчас. Страх, который сидит рядом с тобой. Всегда. Постоянно. И от него можно защититься лишь одним: верой во что-то большее, чем ты сам. У кого эта вера сильней – тот и победит в конце концов.
Во что ты веришь, Колька Реузов?
Верю, подумал я и потрогал карман камуфляжа. Не в бессмертие, не в славу, наверное, даже не в бога. Верю в то, что мы не можем не победить. Потому что не бывает зря то, что делаем мы. А остальное пусть решает сила, которая больше, чем я. Судьба, удача, случай. Или все-таки Бог? Мне это не важно сейчас.
Я знаю, что боюсь не того, что мы погибнем. А того, что – погибнем не долетев.
Почувствуйте разницу…
– Черноморье, – услышал я голос Витьки. – Смотри, Коль.
Впереди вспыхнуло серебро.
Я много раз был на море и узнал это свечение – ночную фосфоресценцию. Но потом – ууу-ххх! – мы свалились куда-то вниз, все вокруг стало сияющим, ясным и отчетливым, и я ощутил, как плавно сжалось от ужаса в низу живота.
«Прожектор!!! ВСЕ?!»
Но это был не прожектор. Мы летели над освещенной луной – неполной, но яркой – морской поверхностью.
– Черт, нас же видят! – сказал я в переговорник.
Витька вроде бы усмехнулся:
– Нет… Сейчас если кто и смотрит на море – в глазах одна рябь… Жутко, да?
– Да, – не стал спорить я. – Где мы?
– Смотри прямо и вправо… Видишь мыс? Там лежит «Москва». Флагман Черноморского флота. Он один успел принять бой, даже потопил американский эсминец и турецкий фрегат. Тогда группа отошла и ударила с авианосца самолетами. Три или четыре наши сбили, а потом – все…
Я знал эту историю. И не помню, что я хотел спросить. Потому что за мысом увидел на серебре черные силуэты. Казалось, они вросли в сияющую поверхность.
Мы мчались прямо туда. На них.
Это была цель.
Над морем выли сирены. Слышалось клокотанье вертолетных винтов, беспорядочная стрельба скорострелок, и мощные, иссушающе-белые, раскаленные лучи прожекторов метались в небе, временами падая вниз, раскраивая темноту. Грозное алое пламя в нескольких местах полыхало в ночи.
На мостике атомного авианосца ВМС США «Дональд Крейган» собрался весь командный состав АУГ. Большая группа офицеров замерла в затемненной рубке «острова»; их лица выражали растерянность и недоумение, поблескивали стекла поднятых личных биноклей, и алый огонь пожаров играл на золоте нашивок.
– Сар! – дежурный офицер-связист, отдав честь, вытянулся перед командиром АУГ. Старший контр-адмирал Донован Динэм, опустив бинокль, взглянул на офицера. – С эсминца «Уиггинс» сообщают – пробоина в правом борту, размеры определить не представляется возможным, крен достиг двадцати двух градусов и остановлен, но в трех помещениях продолжается пожар; убито семеро, получили ранения три человека… С крейсера «Крэнстон» сообщают – пожары на палубе в нескольких местах, выведена из строя носовая артиллерийская установка, повреждена командная рубка… погибло три человека, ранено – двенадцать… среди убитых – командир крейсера кэптэйн Мандзони…
– На авианосце значительных повреждений и погибших нет, – вмешался командир авианосца. – В пяти местах незначительные пожары, но уничтожен истребитель-штурмовик и выведен из строя аэрофинишер… Совершенно непонятно, кем мы были атакованы, ни радары, ни наблюдатели ничего не засекли… Русский флот уничтожен, но какие-то катера еще прячутся в бухтах, может быть, это они?
– Это не важно, – сказал Динэм, и все вокруг обернулись к нему с недоумением: что говорит адмирал? – Это не важно, джентльмены… – он снял фуражку и вытер лоб носовым платком. – Неужели вы не понимаете, что это не важно? – Он повысил голос: – Атакованы корабли флота США! Нашим кораблям нанесены повреждения! Впервые с сорок пятого года поврежден АВИАНОСЕЦ!!! Мы сбили двадцать шесть русских самолетов, не дав им пробиться в ордер! Нами разгромлен и пущен на дно Черноморский флот противника! А теперь – мы даже НЕ ЗНАЕМ, КТО НАС АТАКОВАЛ! – выкрикнул Динэм. – Так какая, к черту, разница…
– Еще… простите, сэр… – офицер связи робко протянул адмиралу кусок ткани, привязанный к свинцовой плашке, сплющившейся при падении. – Это было найдено на палубе недалеко от места одного из пожаров…
Динэм, коротко хмыкнув, развернул на руках черную ткань. На ней зазолотились ровные буквы.
– Кто-нибудь знает русский, джентльмены? – обратился он к остальным и передал вымпел козырнувшему молодому офицеру.
Во вновь наступившей тишине тот прочитал – и его голос показался всем страшно громким:
– «Господь над нами! Правда с нами! Россия за нами! А вам сатана будет рад – пизду…те с нашей земли в ад! Так вам пишут казаки с Кубани-реки, да и братья их терцы подсыпали вам на хер перцу. Писать кончаем, числа не знаем, а день у нас посветлей, чем у вас – с тем поцелуйте в жопу нас!» Тут ругательства, сэр…
– Переведите… – начал Динэм.
Бронзовый гром расколол ночь.
На «Крэнстоне» взорвался боезапас носовой башни – огонь по шахте спустился до носового погреба. Над эскадрой с визгом и воем полетели в разные стороны снаряды…
…Стоявший на коленях на скальном выступе седой человек молился. Молился и плакал, глядя на пожар в бухте, слыша грохот взрывов…
Еще недавно он был молодым и имел имя, дом, большую семью в абхазском селе недалеко от Сухуми. Он помнил, как в море появились серые силуэты. А потом пришедшая ночь окутала мир и его память. В ночи пылал огонь и кричали женщины и дети. И этому не было конца, и он бился головой о камни, чтобы прогнать ужас…
Он не помнил, сколько скрывался в скалах, глядел на серые призраки в море и молился… молился… молился… Молился истово, шептал слова, заученные с детства и не растаявшие в черной огненной круговерти.
И сегодня его услышали! Он видел – господни ангелы покарали убийц! Он видел! Серебряными тенями пронеслись над скалами их крылья – и огонь вернулся туда, откуда вышел, и охватил морские чудища… А крылья мелькнули вновь – и он услышал в небесах пение.
Значит – есть надежда, и он должен рассказать всем, всем! Он пойдет туда, где живут люди! Он скажет им – не надо бояться! Он скажет им – Господь с нами! Он видел! Он знает! Он скажет!..
…Человек шел в горы. Впервые за последние дни его поступь была твердой, а спина – прямой.
Почти крыло в крыло три мотопланера летели между скал.
Сашка Радько, сидя на растяжке и повиснув над свистящей ночью, заклеивал дыру в правой плоскости и распевал:
Время идет – не видать пока
На траверзе нашей эры
Лучше занятья для мужика,
Чем ждать и крутить верньеры.
Ведь нам без связи – ни вверх, ни вниз,
Словно воздушным змеям.
Выше нас не пускает жизнь,
А ниже – мы не умеем.
В трюмах голов, как золото инков,
Тлеет мечта, дрожит паутинка.
Прямо – хана, налево – сума, направо – тюрьма,
А здесь – перекрестье. В нем – или-или,
И шхуна уходит из Гуаякиля.
Не удивляйся – именно так и сходят с ума.
– Плохо, коли на связи обрыв, – дружно отзывались ему Илюшка с Петькой с «Аэроказака». Петька, стоя на коленках на сиденье, заливал в бак горючку из запаски.
Тускло на дне колодца.
Но встать и выползти из норы —
Что еще остается?
Там, у поваленного столба,
Скорчиться неказисто.
И если медь запоет в зубах —
То, значит, небо зовет связиста.
Вспомни, как было: дуло сквозь рамы
В мерзлую глушь собачьего храма.
Иней с латуни, пепел с руки – казенный листок.
Вспомни, как вдруг искрящимся жалом
По позвоночнику пробежала
Самая звонкая, самая звездная из частот.
Дышит в затылок чугунный мир,
Шепчет тебе: «Останься!»
Но ты выходишь, чтоб там – за дверьми —
Ждать своего сеанса.
Чтоб этому миру в глаза швырнув
Пеплом своих пристанищ,
Крикнуть ему: «Я поймал волну!
Теперь хрен ты меня достанешь!»
Мы с Витькой молчали. Вернее, я молчал вообще, а Витька мурлыкал мотив, стесняясь петь громко:
Бризы Атлантики целовали
Руки, горящие на штурвале.
Под Антуаном – синее море и облака.
Вдаль, над плечом – не встречен, не найден —
В небе летит пылающий «Лайтнинг»,
Краткий сигнал, последний привет на всех языках.
Выпадет шанс – и некто святой
Придет спасать твою душу.
Ты встанешь, схватишь его за грудки
И будешь трясти, как грушу,
Ты скажешь: «Мне не надо спасительных слов.
Их своих у меня – как грязи.
Мне не надо ни стен, ни гвоздей, ни холстов,
Слышишь – дай мне канал связи!»
Первые звуки, пробные строки,
Сладкие муки тонкой настройки.
Кокон в пространстве – сам себе волк, товарищ и князь,
Каменный пес, персона «нон грата»,
Вечный дежурный у аппарата
Ждет, когда небо вспомнит о нем и выйдет на связь…
Что-то мимо нас, мимо нас, мимо нас по касательной, по боку.
Ты не прячься, небо, не уходи, или уж отпусти совсем!
Хрупкая снежинка замерзающих глаз, прокуси мое облако.
Ты не сердись на меня – это я так, пошутил, не сердись…[16]
Затухал голос в одиночестве, голос Сашки.
– Все летят?! – послышался в ночном небе гортанный оклик Володьки.
Все, подумал я. И улыбнулся в темноту. Все летят домой.
А неугомонный Сашка уже завопил:
Ты, Кубань, ты, наша родина,
Вековой наш богатырь!
Многоводная, раздольная,
Разлилась ты вдаль и вширь.
Из далеких стран полуденных,
Из турецкой стороны
Бьем челом тебе, родимая,
Твои верные сыны!..