Я выполнил требование.
– «Отче наш» читаешь?
– Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое… – начал я, с ужасом сообразив, что знаю еще только одну строчку, – но Громов махнул рукой:
– Будет… Значит, так. Быть тебе, Николай Сергеев Реузов, казаком станицы Упорной войска Кубанского.
Опустившись на колено, я поцеловал станичный стяг. Встал. Вернулся в строй.
Когда принимали Витьку Фалька, кто-то сказал: «Немец, вы чего?!» – и я понял вдруг, что ко всему этому относятся серьезно. Витька побледнел. Но Громов повысил голос.
– А скажи, старики, – обратился он с поклоном к старикам, – как наши Азов у турок брали – кто стену миной взорвал?
– Крещеный немец именем Иван! – отозвался тут же Игорь Николаевич, стукнув палкой в землю. – Витька на работу злой, наш, казак!
– И воевать хорош!
– Пленных с пулеметом голыми руками взял! – закричали отовсюду.
Громов кивнул:
– Ну и дело.
Солнце пекло. А мы стояли, и снова, снова повторялся этот обряд. С каждым повторением становилось казаком больше. Я не ощущал ничего возвышенного, все напоминало конвейер. Но никакого протеста это у меня не вызывало. Когда идет война и с конвейера сходят танки – никто не смотрит, чтобы на них ровненько легла краска. Главное, чтобы танки были. Чтобы было чем заменить сгоревшие…
Я думал о себе, как о танке. Как о машине. Не как о живом человеке. Еще три месяца назад я бы просто не понял, попытайся мне кто-то объяснить такую позицию. А теперь – сам дошел. Своим умом.
Отдельная «Крылатая сотня» была оформлена, так сказать, официально. В заключение Громов сказал, что в самое ближайшее время мы будем оснащены «по полной». Правда, он не стал объяснять, что имел в виду, а мы не спрашивали – и так уж много чего натворили, так сказать.
Нас поздравляли и, кажется, снова фотографировали, уже по отдельности. Потом кого-то потащили к машинам. А я разыскал маму, и мы пошли домой. Дашка было мотнулась следом, но я еле заметно покачал головой – и она тут же исчезла, послав мне воздушный поцелуй.
Мы шли молча. Я нес новенькую кубанку в руке.
– Что же ты наделал, Коля… – тихо сказала мать. – Что же ты натворил…
– Я не сделал ничего, чего не надо было делать, мама, – твердо ответил я. – Только то, что был должен.
Она остановилась. Посмотрела на меня – так, как смотрела до войны, когда я что-нибудь вытворял и не хотел признать вины. Но… но сейчас я не отвел глаз.
Опустила глаза мама.
– Пойдем домой, – я взял ее под руку. – Пойдем, ма?
Витя Новицкий
Витя Новицкий жил в городе Новороссийске, в доме на Октябрьской площади. Этот старинный дом-башня нравился Вите. Из окон его квартиры хорошо была видна не только площадь, но и школа, в которой он учился, отсюда открывался вид на окрестные улицы.
Мальчик рано осиротел. Своих родителей не помнил. Его приютила семья Михаила Ивановича Новицкого, в которой было еще двое детей.
Витя очень любил свой город, Черное море, пионерский отряд.
…Шел июль 1941 года. Фронт был далеко. Но в Новороссийске уже многое напоминало о войне. Приемный отец Вити ушел на фронт. Вестей от него не было. Мать, Мария Петровна, стала строже и молчаливее. Витя старался во всем ей помогать.
Весной 1942 года, никого не предупредив, Витя неожиданно исчез из дому. Вернулся через три месяца, раненный осколком снаряда в ногу. Матери рассказал, что убегал на фронт, был под Керчью, в самом пекле сражений.
Враг наступал на Новороссийск. Линия фронта приближалась. Фашистские самолеты бомбили город, расстреливали с воздуха мирных жителей.
И вот на окраинах Новороссийска появились вражеские танки. Советские воины отстаивали каждую улицу, каждый дом.
Когда начались бои в городе, Мария Петровна вместе с детьми перебралась из своей квартиры в подвал одного из соседних домов. Но Витя не пошел с ними. Он остался в покинутой жителями башне и помогал нашим матросам устанавливать пулемет на втором этаже, подносил патроны и гранаты. В башне их было трое: два пулеметчика и Витя. Шестеро матросов с затонувшего под Новороссийском эсминца «Бдительный» находились недалеко от дома.
8 сентября 1942 года эта маленькая группа бойцов беспрерывно отбивала атаки фашистов. И когда оба пулеметчика и матросы были убиты, к пулемету перебрался Витя. Несколько раз Витя, оставив пулемет, выбегал на крыльцо башни и бросал гранаты.
Днем немецкие танки, развернувшись со стороны улицы Горького, стали расстреливать башню прямой наводкой. Но Витя продолжал борьбу.
Фашистам все же удалось проникнуть в башню. И они зверски расправились с Витей: облили его бензином, подожгли и сбросили еще живого горящего мальчишку на мостовую…
Указом Президиума Верховного Совета СССР Витя Новицкий награжден орденом Отечественной войны посмертно.
Имя Вити Новицкого занесено в Книгу Почета Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина. Его именем назван теплоход. В Новороссийске и Волгореченске Костромской области именем Вити Новицкого названы улицы.
Орлиные крылья
Нет, ни дробинки не скользнуло мимо,
А сердце и орлиное ранимо…
Орел упал,
Но средь далеких скал,
Чтоб враг не видел,
Не торжествовал.
Тимка, по своей вечной привычке держа гитару на коленях, напевал нарочито хрипло:
Как на сколе льда сидит черный гриф,
Сиплым голосом материт Весну.
Как мою ладонь жжет каленый гриф.
Пой до одури, дурак, приструнив струну,
Да хмельной отвар пей до донышка, —
Может, что-нибудь и пригрезится.
Покати шаром – красным солнышком,
Завернись клубком – белым месяцем,
Беспредельная Весна!
Сведены счета, взведены курки.
В полынье – полынь. Головам пустым
Отдавая честь, раздавай долги.
Вместо Вечного Огня – только Вечный Дым…
А на посту солдат спит кошмарным сном:
По нему опять пушки бьют «отбой».
Связки связаны в горле злым узлом,
Не до песен им теперь. А ты возьми да спой,
Беспредельная Весна![22]
– Сбацал бы что повеселей, – сказал тоскливо Сашка Радько.
Тимка изобразил первые три такта «Мурки», потом поставил гитару на носок ботинка, крутнул и сказал:
– Йупс! Заценили?
Ангар вяло поаплодировал.
Начало августа прокатилось по нашим местам чудовищной жарой. Такой, что на любом металле, достаточно долго пробывшем на солнце, можно было жарить яичницу, чем многие и занимались, были бы яйца или хоть яичный порошок.
Если честно, я опасался, что нас «записали в казаки» для проформы и будут мариновать в станице под предлогом: «Ждите приказа!» По-моему, после того, как отхлынула эйфория, остальные боялись того же.
Где там. Не знаю, к добру или к худу, но мариновать нас не было возможности. И было не до угрызений совести по поводу нашего возраста. Враг ломился вдоль рек на север с упорством, честное слово, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Северный фронт вел контрнаступление и почти дошел до Элисты. У нас дела, как видим, были похуже.
Впрочем, не у нас лично. Нам-то как раз прислали еще три «Грифа» (один даже новенький) вместо наших сгоревшей и разбитой вдрызг машин (плюс одну как бонус), подтвердили все самоприсвоенные звания и, довооружив-перевооружив, подчинили 1-му полку фронтовой авиации, куда входило всякое-разное типа терских мотопланеров и парапланов, «Як-52» и «антошек», переделанных под легкие бомбардировщики и штурмовики. В общем, в этой каше и мы смотрелись вполне прилично. Да и наша «роспись» теперь выглядела несколько иначе – намного более солидно.
Восстановленное оружие и прочие самопальные ракеты ушли в прошлое. В наземке теперь служили старшие ребята, которым, правда, было поперек подчиняться Борьке – но куда денешься, не игрушки… А окончательно я понял, что мы – воюем, когда нас перестали привлекать на работы и возле нашего аэродрома установили и замаскировали три спаренные зушки и один расчет «Иголки» – все алексеевские.
Наши раненые лежали в госпитале. Женька получил какие-то внутренние разрывы от пули, а у Андрюшки при малейшем резком движении голова начинала кружиться и из носа шла кровь. Ясно было, что они встанут не скоро (и будут ли летать вообще?), поэтому мы перетасовали номера. Димка Опришко в мат разругался с Колькой, который наотрез отказался перевести его в летный состав, и вообще было много мелких кусалок, прежде чем все утряслось.
Кстати, нам – «Героям» – оказывается, полагались продуктовые пайки, в которых были разные приятности типа – ого! – красной икры, сахара и настоящего кофе. Первый паек, скажу честно, я съел с мамой. А потом… короче, потом четыре из наших двенадцати «геройских» мы стали оставлять на всю сотню, а восемь – сплавляли в интернат.
Не знаю. По-моему, так было правильно. Еды хватало всем, но попробуй объясни семи-восьмилетнему, у которого нет папы и мамы (и хорошо еще – Господи, прости! – если с рождения нет, а если были – и вдруг нет?!), которому хочется шоколадку, что шоколадки нет и не будет? Проще отдать свою…
В общем, мы сидели в ангаре. Мы в нем чаще всего и ночевали – на чиненых раскладушках, и ели, и вообще… «Воин небес» и «Свирепый Карлсон» отсутствовали – несмотря на белый день, летали, забрасывали куда-то в приречные ущелья медикаменты и консервы горным стрелкам. (Отец Ромки Барсукова воевал там, Ромка страшно жалел, что не летает.) По рукам ходили три номера «Казачьего стана» – фронтовой газеты Южного фронта. Передний лист – из плохой серой бумаги – был плотно украшен, как паркетом вымощен, нашими физиономиями в обрамлении текста глупейшей и напыщенной статьи. Я даже не знал, что такие еще можно писать. Нет, она была вполне патриотическая и вообще даже ура-патриотическая, но мне так и казалось, что в мирное время ее автор писал о кастинге малолетних «звездочек»… Однако многим ребятам статья отчетливо нравилась; кое у кого дома я даже видел вырезанные из нее фотки с кусками текста, хотя номеру уже исполнилось почти три недели.