С потолка капал холодный конденсат. Стены были покрыты колючим длинным инеем, острым и красивым. На полу тут и там стыли черные лужи.
Стоя на коленях возле маленького окошка, Сережка Ларионов разбитыми губами улыбался наступающему дню.
Снаружи послышалась ругань, удар ноги с треском захлопнул наружную ставню. Подвал погрузился в почти полную темноту. В этой темноте послышался веселый голос Сережки:
– Забегали, сволочи.
Ему не откликнулись.
В подвале находились все те из отряда «Штурм», кто уцелел после недавней облавы – Вовка Гоблин, Дю, Леди Ди, Лешка, Сашок, Пикча и Чикса. И Сережка не мог их винить в том, что они молчат.
Лешка не мог говорить – на одном из допросов ему вырвали язык, когда увидели, что десятилетний мальчишка упрямо молчит, даже не кричит. Так и промолчишь до конца жизни, посмеялись они. Сперва Лешка мычал и постоянно возился от боли, но кровь долго не унималась, и он ослабел – теперь только стонал тихонько, лежа головой на коленках Леди Ди. И она, и Чикса были не только избиты, но еще и много раз изнасилованы – и все-таки находили силы кое-как заботиться о мальчишках. Вовке перебили ноги и руки и сожгли грудь почти до ребер. Пикчу тоже изнасиловали и били резиновой палкой так, что он то и дело непроизвольно мочился с кровью. У Сашка были обожжены руки и выбиты почти все зубы. Дю вырезали на груди и спине пятиконечную звезду. Простужены были все, и никто не замерз и не обморозился сильно только потому, что в углу оказалась огромная куча какого-то грязного, но сухого барахла, в которое они зарывались, прижимаясь друг к другу. А иногда трубы отопления начинали гудеть, как сейчас – и температура поднималась.
С Сережкой обращались сперва почти вежливо. Он подозревал, что из-за его командирства. И был почти уверен, что его заложил Бакс – недаром он не вернулся с первого допроса. Если честно, то Сережка на Бакса даже не злился – хорошо помнил, как почти упал в обморок, когда ему продемонстрировали «набор инструментов».
Странно. Оказалось, что и это можно вытерпеть. Хотя думалось – что невозможно. А теперь, кажется, все подходило к концу. Их не трогали уже почти сутки. И это могло значить только одно…
Что скоро за ними придут в последний раз.
Сережка напился из лужи – вода была холодной, снеговой, безвкусной. Помог Леди Ди сменить тряпку на лице. Сел – и закусил губу от боли. Судя по всему, на последнем допросе отбили почки…
Ладно. Почти все.
– Что они там? – спросил Дю. – Говоришь, забегали?
– Угу, – кивнул Сережка. – Кажется, наши жмут. Мы же это знали, да?
– Знали, – тихо ответил Вовка.
Леди Ди погладила по лицу вздрагивающего Лешку и тоже сказала:
– Знали.
Остальные вновь промолчали, но Сережка уловил – они не отвечают так же только из-за усталости и боли. А жалеть… что ж, не жалеет никто. Или, может быть, надеются, что в последний момент… как в кино…
Сережка прислушался к себе. Нет, в нем этой надежды не было. Но было нечто большее, честное слово. Уверенность в том, что все было сделано все-таки правильно.
Он прислонился лбом к ледяной стене. Закрыл глаза.
«Мамочка, если бы ты знала, как мне больно и… и страшно, мамочка. Я знаю, мамочка, ты жива. И ты, и Катька. А мы с папкой погибли. Но ты не плачь. Не надо плакать. Мы были мужчины, и мы погибли, как мужчины…»
– Серый, я там нацарапала, – сказала Чикса.
Сережка вздрогнул и открыл глаза.
– На стене. Ну… чтобы как бы знали. Когда придут. Ты посмотри.
Вставать не хотелось. Но Сережка оставался командиром. Он встал и пошел за Чиксой – в дальний угол подвала. Там, где узкие полоски света падали на кирпичи, девчонка чем-то выцарапала – Сережка напряг зрение, чтобы прочесть…
17 января 20… года отсюда ушли умирать разведчики отряда «Штурм»:
Сергей Ларионов, 12 лет.
Владимир Тихонов, 12 лет.
Николай Дюкин, 14 лет.
Диана Максимова, 14 лет.
Алексей Тишкин, 10 лет.
Александр Кузнецов, 11 лет.
Николай Пашутенко, 12 лет.
Дарья Чиркова, 12 лет.
Здравствуйте, наши. Мы ничего не сказали.
– Про Бакса я ничего писать не стала… – Чикса вздохнула.
Сережка кивнул:
– Ну… все правильно. Я не знаю, что тут еще можно… так и надо, наверное. Молодец.
– Мне страшно… – прошептала Чикса и взяла Сережку за руку. – Серый… а наши правда победят?
– Да, – коротко и непреклонно ответил Сережка.
Чикса вновь вздохнула:
– Хорошо… Жалко, что мы не увидим. Ну. Как дальше будет.
– Ничего, – сказал Сережка, сглатывая.
– Серый… – помедлив, сказала девчонка, – ты меня, пожалуйста, держи за руку, когда нас будут расстреливать. Хорошо?
– Конечно, – пообещал Сережка.
И они опять сидели на старом барахле и слушали, как снаружи гремят взрывы – все ближе и ближе, практически рядом.
– Жмут, – сказал Пикча. – Близко уже.
Все они переглянулись. Дю встал, шатаясь, подошел к закрытому окну. Взялся руками за решетку.
Пойми же, брат, недаром ты русским родился.
Сегодня нам по-старому, по-рабски жить нельзя.
В ответе мы с тобою за Родину свою,
Прошла команда: «К бою!» И мы – в бою!
Сперва вздрогнули все. А Колька пел – пел так, как, наверное, никогда не пел песен на всех тех конкурсах, лауреатом и победителем которых был еще недавно, совсем недавно – отчаянно и весело…
Русские идут твердым шагом,
Реют на ветру волны стягов,
Радостный звук, слышно там и тут:
«Русские идут! Русские идут!»
Снаружи ударили по ставне ногой. На ломаном русском приказали замолчать. Но Колька засмеялся и закричал:
Русские идут, но не для парада,
На своей земле наводить порядок.
И врагам Руси наступает суд!
Русские идут![33]
За дверью грохнул засов. Дю обернулся. Сережка задержал дыхание и сказал громко:
– Это за нами. Встаем, ребята.
Сбитый над самой окраиной «Ми-24» рухнул в развалины боком, бешено молотя лопастями воздух, – подскочил и почти тут же взорвался, расплескивая жидкое пламя. Дружинники перебегали дорогу наискось – серые тени, в рассветном зимнем сумраке казавшиеся черными, – строча от живота. Подтянув к себе за ворот Земцова, Верещагин прокричал в улыбающееся бородатое лицо:
– Ставь пулеметы на колокольню! – отмашка в сторону церкви. – Давай, на все ярусы! Ни хрена они нам сейчас не сделают, ставь!
– А счас! – Земцов, пригибаясь, канул в сумрак.
Подбежавший Пашка указал рукой в улицу:
– Все! Казаки на площади! Кольцо!
– Ракету! – Верещагин сбросил капюшон куртки.
Сверкнув улыбкой, вестовой достал из-за пояса ракетницу, и алый воющий огонь взлетел вверх. Через секунду такие же поднялись над левым и правым флангом – а где-то впереди взмыли три зеленые ракеты.
– Партизаны! – крикнул Пашка, бросая ракетницу в снег.
– Держись сзади, я тебе говорю! – надсотник отпихнул вестового за спину. – Попробуй вперед полезть!
Подняв автомат, он сменил магазин на снаряженный трассерами и веером выпустил в сторону горящих домов, по которым продолжали молотить не жалевшие боеприпасов гранатометчики, зеленый вихрь. Опять сменил магазин – и первым бросился по истоптанному неглубокому снегу на штурм Борового.
Совсем недалеко, на площади, как будто вышедшие из прошлого всадники рубили мерцающими алым в рассветном воздухе шашками разбегающихся легких пехотинцев гарнизона. Тут и там в снегу стояли, высоко подняв руки и бросив безнадежно заевшие «М16», сдающиеся. Но Верещагин заметил это краем глаза – из дома, возле которого он лежал, еще бил пулемет, и, уткнувшись головой в алый снег, корчился, стоя на коленях совсем рядом, его, Верещагина, дружинник.
– Давай, – надсотник хлопнул по плечу бойца, вооруженного «Шмелем».
Тот встал на колено под прикрытием угла, нажал спуск – и через секунду термобарическая граната, лопнув внутри, обвалила крышу и вывалила всю стену фасада.
– Вперед! – рыкнул Верещагин, с колена швыряя в клубящийся огонь РГД и бросаясь следом.
Перескочил через оглушенного американца. С налету ударил всем телом другого – ошалело-медленно поднимающего карабин, свалил, привстал, ударил прикладом в лоб. Перекатился к горящим дверям в соседнюю комнату – засыпанную обломками, но относительно целую.
Сразу за порогом полусидел офицер – с погонами капитана, в окровавленной на правом боку куртке. Тяжело дыша, он смотрел на Верещагина пустыми глазами, держа в правой руке не оружие, а фотографию. Скользнув взглядом по направленному в лоб автомату, американец поцеловал снимок и, уронив руку с ним на колено, сказал – Верещагин понял его задыхающийся голос:
– Стреляйте.
На снимке женщина на фоне красивого дома обнимала за плечи троих смеющихся мальчишек – примерно четырех, семи и десяти лет.
– Это ваши дети и жена? – спросил Верещагин, сам поражаясь идиотизму ситуации.
В глазах американца – красных, безмерно усталых – появилось удивление.
– Да… – ответил он. – Это были мои жена и дети.
– Были? – надсотник слышал, как совсем рядом стреляют и ругаются на двух языках.
– Жену и младших сожгли вместе с домом черные братья, – сказал капитан. – А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.
Господи, подумал Верещагин.
– Вставайте, – сказал он. – Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! – крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. – Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.
Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятие, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь: