– Нам бы чемоданчик… – деликатно вклинился я в рассказ хозяйки где-то на полпути из Эрмосильо в Гомес-Паласио, куда молодой Волин мчался один, без компаньерос, со срочной шифровкой, по пути отбиваясь от полчищ зловредных ранчерос и коварных сикейрос.
– Ах, простите меня, старую, – засуетилась ненастоящая Ванда Прилепская, – я тут болтаю, а промедление смерти подобно… На минутку пройдите в кухню, хорошо?
Минуту спустя нас с Сердюком позвали обратно. На столике лежал слегка потертый «дипломат» желтой кожи.
– Артур, Пантелеймон! – обратилась к нам хозяйка, пододвигая чемоданчик в нашу сторону. Голос ее был взволнован, а тон строг. – Возьмите и передайте ему. Здесь все, что нужно человеку в беде… Нет-нет, не успокаивайте меня, я знаю. Раз вы пришли за его «тревожным» чемоданчиком – значит, Паша в беде. Так мы условились. А я ведь его предупреждала, когда он только-только уходил из разведки в политику: напрасно, Пашенька, ты это затеял, зря, губишь свой талант на корню. Хорошие, качественные разведчики-нелегалы, говорила я ему, большая редкость, зато политиков – на пятачок пучок. Опытного нелегала предать может один человек, от силы. И то, скорее всего, под пыткой. А политиков – тех наоборот: предают все, кому не лень. Да еще с удовольствием.
32. МАКС ЛАПТЕВ
Спасибо вооруженному спецназу: не окажись его рядом, продавец газет был бы немедля разорван на куски.
– Это подло! гадко! гнусно! – кричала на него Сусанна Евгеньевна, потрясая кулачками. – Вы обманули женщину! Зачем вы обманули женщину? Зачем вы назвали себя журналистом? Как вам не совестно, в ваши-то годы?!
– Я не называл себя журналистом, – сердито оборонялся продавец газет. – Вам русским языком было сказано: я – работник прессы! Это общее понятие, оно включает и репортеров, и печатников, и экспедиторов, и розничных торговцев… Мы все – пресса!
– Но вы же сказали, что ведете журналистское расследование! Вы мне солгали! солгали! Боже, как противно!
– Если бы я вам сказал правду, вы бы меня давно убили!
– Да кому вы нужны, чтобы вас убивать! Убивают самых лучших, честных, самых достойных… – В голосе Сусанны зазвучали нешуточные слезы. – Мой бедный Звягинцев погиб, а вы, таракан вареный, жалкий и низкий трусишка, почему-то живы!
– Я жив не «почему-то», а потому, что вы хотели устроить мне несчастный случай, но вам помешали, – не сдавался работник прессы. – И насчет тараканов я попросил бы без намеков! Это, к вашему сведению, иньюриа вербалис – оскорбление словом.
– Вся ваша жизнь – один несчастный случай и одно большое оскорбление! – восклицала Сусанна, заламывая руки. – Если человек в таком возрасте идет на улицу торговать газетами, то с ним все ясно. Это как скверы мести или в подъездах полы мыть. Вы кто – алкоголик? бомж?
– Я – не бомж, а редактор газеты… ну то есть я был им.
– А-а! – вдова кинула на него победоносный взгляд. – Теперь я припоминаю точно! Редактор-расстрига! Этот таракан приходил к моему дорогому Звягинцеву просить деньги на новую газету именно потому, что его вышибли из старой… Максим, – обратилась она ко мне, – товарищ капитан! Прикажите его арестовать! Он проник в частные владения, врал, втирался в доверие, а когда его попросили, как человека, немножко посидеть в багажнике…
– Ничего себе – «немножко»! – оскорбился бывший редактор. – Часа три, не меньше, а до этого – в чулане… И по поводу таракана еще раз прошу оградить меня от хамства. Пусть она вам лучше расскажет, товарищ капитан, как они своего дорогого Звягинцева под газоном закапывали.
– Ложь! Наглая беспардонная ложь! – топнула ножкой Сусанна. – Только сейчас вы утверждали, будто сидели в чулане и в багажнике. Откуда же вам знать, что и где у нас закопано?
– Вы про это сами и говорили, – не без злорадства сообщил ей в ответ недавний узник. – Между чуланом и багажником.
– Вздор, ничего такого я не говорила… кажется… – На лице вдовы Звягинцева отразилось сомнение. – Сергиенко, я разве это говорила?
Сергиенко потерянно кивнул.
– Правда, что ли? – с удивлением сказала Сусанна. – Надо же, какая я дура! Ну допустим, сболтнула по-женски, было дело. И что? Разве я когда-нибудь говорила, что я его убила?.. Будьте честным, – обратилась она к торговцу газетами, – вы это от меня слышали?
– Нет, – признал тот, – этого я от вас не слышал.
– Вот! – торжествующе объявила вдова. – Спасибо, я ошибалась в вас. Вы благородный и симпатичный человек, и выглядите молодо, и усы вам замечательно идут… Кстати, вы женаты? Впрочем, об этом после… Максим! – Она опять повернулась ко мне. – Я хочу сделать заявление. По поводу моего бывшего мужа гражданина Сергиенко Эс Вэ.
Я приблизительно догадывался, каково будет заявление. К этому все шло. Лиса, попав в капкан, ради свободы пожертвует одной своей лапой. А если чужими – так и всех четырех не жалко.
– Пожалуйста, – сказал я вежливо. – Излагайте.
Сусанна Евгеньевна поправила серебристую прическу, сделала глубокий вдох и выдохнула.
– Это страшный человек! – Она указала пальцем на понурого гражданина Эс Вэ. – Держите его крепко-крепко и не выпускайте. Он владеет гипнозом! Он погрузил меня в транс, и я даже не могла пошевелиться, когда он делал свое черное дело…
Обвинительную речь перебил шум шагов: в гараж вернулись Шульга и Грудцын, которых Рябунский, едва заслышав про газон, мигом наладил во двор – проверять.
– Дерн поднят вместе с травой и потом снова уложен, – доложил сержант. – Под слоем дерна явные следы земляных работ, примерно недельной давности. Надо дождаться понятых и можно копать.
– Вот и доказательство моих слов! – воскликнула Сусанна. – Копайте, труп вам все подтвердит… То есть я хочу сказать, что рядом с телом бедного Звягинцева вы найдете такую кувалду. Я забыла, как она не по-русски называется… идиотское такое слово, там еще два мягких знака…
– Мьельнир, – нарушил свое молчание Сергиенко. У него было лицо человека из очереди к стоматологу. Страдальческое и отрешенное. – Мьельнир, бестолочь! Молот Тора!
– Слышали? Его собственное признание! – обрадовалась вдова. – Чистосердечное! На той кувалде наверняка остались отпечатки… Видите, он маньяк, хуже Пяста. Тоже не мог смириться, что у нас все кончено. Явился из Норвегии, из ревности укокошил бедного Звягинцева, под газоном его закопал, меня тоже заставил копать, держал в нало… в заложницах. Я вам про это уже говорила!
– Вы мне про это еще не говорили, – мягко поправил я.
– Да? – удивилась Сусанна. – А про что я вам уже говорила? В смысле, про что я вам еще не говорила?
– Про одну из двух старых алмазных шахт Звягинцева, например, не говорили, – предположил я. – Которые в Якутии. Про то, как муж переписал ее на ваше имя, и там сразу нашлось десять камней, пятьсот каратов в общей сложности…
– Ты же, гулльвейг, сказала мне – пять камней! – снова подал голос Сергиенко. Судя по тону, над его зубами уже основательно потрудилось сверло бормашины. – Всего сто каратов!
– Тебе и пяти много! – с раздражением прикрикнула на него безутешная вдова. – Сколько ни дай, все просадишь! Ты, любимый, такой же корыстный тип, как и мой золотой Звягинцев, да будет земля ему пухом. Но тот хоть цедил мне эти жалкие копейки, а ты, чучело, все их забирал. И благо бы на нас тратил, или на нашу дочь, или пускай на казино. Ведь ты же все вбухивал в идиотские раскопки! В эти свои мерзкие, гадкие, поганые, никчемные норве…
На середине последнего слова Сергиенко бросился на Сусанну Евгеньевну. То ли он и впрямь кое-что перенял из бойцовских повадок своих древних конунгов, то ли парни Рябунского, увлеченные препирательством бывших супругов, на секунду отвлеклись и проявили роковую беспечность, но факт есть факт: спецназовцы лихорадочно защелкали затворами «кедров» лишь в тот миг, когда Сергиенко, прикрываясь Сусанной, уже держал возле ее горла лезвие кинжала, невесть откуда взявшегося.
– Стреляйте в него, стреляйте, он меня убьет! – истошно завопила Сусанна. – То есть нет, подождите, не надо, не стреляйте, а то еще промахнетесь и попадете в меня!
Рябунский озадаченно нахмурился. Спецназовцы чуть занервничали, стягивая кольцо. Наибольшее хладнокровие проявил экс-редактор.
– Ничего страшного, если разок и промахнутся, – желчно заметил он. – Она с ним заодно. Не верю я ни в какие гипнозы.
– Пожалуй, я тоже не верю, – согласился с ним я. Зверская гримаса Сергиенко выглядела чрезмерной. Прежнее, страдальческое выражение смотрелось куда естественней. – Володя, ты бы отвел ребят на пару шагов назад: не будет он ее резать. Милые бранятся – только тешатся.
– То-то я смотрю, он ножик странно держит, – задумчиво согласился Рябунский. – Вроде у горла, но как-то невзаправду и очень издалека… Парни, отбой. Объявляю всем устный выговор за проявленную халатность. Это вам будет стоить сегодня лишних двух часов тренировок.
– Ладно, отпусти меня, чучело, – спокойным тоном сказала вдова Звягинцева. – Ни хрена ты, любимый, делать не умеешь.
Сергиенко все еще по инерции жутко скалился, напрягал мускулы, сводил брови к переносице. Недолго думая, Сусанна врезала ему локтем поддых и без труда освободилась, пока ее бывший муж с вытаращенными от боли глазами ловил ртом воздух.
Кинжал звякнул о бетонный пол. Шульга подобрал холодное оружие, попробовал пальцем лезвие, хмыкнул, передал Володе, а тот – мне. Это был довольно красивый и совершенно тупой музейный экспонат. Им даже цыпленка зарезать было бы непросто.
Тем не менее и Сусанну, и Сергиенко заковали в металлические браслеты – на всякий случай. Во избежание новых проблем.
– Женщину в наручники – это кошмарная низость, – объявила вдова во всеуслышанье. А персонально мне добавила: – Вы, капитан, об этом еще сильно пожалеете. Завтра же меня освободят, а вас выгонят из органов к чертовой бабушке… Мне просто надо вспомнить один телефонный номер…
Чтобы не мешать Сусанне Евгеньевне вспоминать, я тактично отошел подальше, вглубь гаража. Работник прессы увязался за мной.