– Я хочу сделать все правильно.
Я посмотрела на него, скрестив руки на груди. Тогда у меня еще не было видно живота.
– Да? – спросила я.
Мальчик, мой мальчик, поднял взгляд и посмотрел мне в глаза.
– Да, – сказал он, а затем добавил так тихо, что мне пришлось напрячь слух: – Я хочу на тебе жениться.
Может, это и правда. Я не знаю. Может, у Дуэйна тоже были тайные мечты о барбекю и детишках, или, может, он просто не хотел идти по предопределенному пути. В Коппер Фолз он был героем, золотым мальчиком, который бросил ноу-хиттер и имел перед собой великолепное будущее. В университете штата он был бы лишь маленькой рыбкой в большом пруду, даже не стартовым питчером, несмотря на стипендию. Может, он боялся не быть особенным. Но по мнению местных будущему Дуэйна помешали, а я была коварной распутницей, испортившей все своими злыми яичниками.
– У него была вся жизнь впереди, – говорили они. Я серьезно, они это говорили. На нашей свадьбе. Представьте, каково услышать такое по дороге к алтарю, как будто парня, за которого вы выходите замуж, настиг рак. Тогда у меня был срок четыре месяца, живот все еще едва выпирал, что только сделало хуже, когда я потеряла ребенка. Я знаю, в городе есть еще люди, считающие, что я все это придумала, что я вообще не была беременна. Но я была. Я доносила ребенка до ноября. Погода была мокрой и холодной, холоднее обычного, а мой живот к тому времени вырос настолько, что нарушал мое равновесие. Тем утром я вышла и увидела вырывающийся изо рта пар, но не заметила лед. Я упала, и потом мне сказали, что это было началом, в тот момент плацента отслоилась, а мой ребенок начал умирать. Но я не знала. Я ничего не знала. Я встала, мне было больно, но кровь не шла, и я решила, что все в порядке. Всего неделю спустя медсестра в больнице не нашла сердцебиения, только тишину. Потом они накачали меня препаратами. Я была благодарна настолько, что чувствовала себя виноватой.
И вот она. Моя печальная история. Потом были еще события, конечно, но ничего нового. Еще десять лет в Коппер Фолз. Десять лет, ставшие остатком моей жизни. И если вы гадаете, почему я осталась, то вы не знаете, каково это – быть восемнадцатилетней девушкой с ипотекой, мужем и ноющей грудью, которая безостановочно сочится для младенца, которого нет. Вы никогда не строили жизнь для семьи, чтобы потом оказаться в клетке на двоих. Это не то, что вы себе представляли, но то, что вы знаете. Это безопасно. Можно жить так и дальше. Правда в том, что мы с Дуэйном никогда даже не обсуждали развод, как и не обсуждали ребенка, когда его не стало. Мы были словно двое утопающих посреди океана, цепляющихся за жизнь на хлипком куске дерева. Конечно, всегда можно ослабить хватку, позволить себе утонуть, опуститься на самое дно. Но если он не отпускает, стоит ли быть первой?
И, может, я не хотела отпускать. Может, я все еще его любила. Я даже представляла, что Дуэйн хотел первого ребенка и, возможно, захочет попробовать снова. Все думали, я поймала его, но в нашей жизни, во мне, было достаточно вещей, которые нравились Дуэйну, которые понравились бы любому мужчине. Проведя жизнь в таких условиях, я знала, как по максимуму воспользоваться недостачей. Я знала, как сэкономить. Как охотиться на оленей и их разделывать. Как придать дому, полному дешевого б/у хлама, вид чего-то лучшего. Я знала, как позаботиться о мужчине, который не мог позаботиться о себе сам. Когда с Дуэйном произошел несчастный случай, это я убедила докторов не отнимать у него всю ногу. Когда он получил компенсацию, это я выбила выгодную сделку у Дага Бворта. Когда у нас закончилось обезболивающее и мой муж извивался на кровати, потея и крича, с обрубками пальцев на ноге, я нашла способ избавить его от боли – хоть это значило, что я теряла лучшую вещь в своей жизни, и при этом знала, что лишь отбрасывала гору страданий в будущее. Я пообещала любить, почитать, утешать и хранить. И, как сказал папа, обещание есть обещание.
Так мы и жили. Так и прошло десять лет. И все было не так жалко, как вы, наверное, себе представляете. Даже после всего произошедшего я находила способы быть счастливой. В конце концов я поступила в колледж, пусть и прошла всего несколько курсов, а не полноценное обучение, на которое надеялась. Я подрабатывала в ветклинике, пока все не закончилось. У меня был дом на озере с его скрытым потенциалом. И в отличие от папы я не была предана Тедди Рирдону или отсталым, идиотским традициям Коппер Фолз, людям, все еще называвшим меня «шлюхой» или «дешевкой» за моей спиной, а иногда даже проходя мимо. Мне нечего было терять, раз я уже была распутной девкой со свалки, – и даже Дуэйн перестал жаловаться, что я арендую чужакам, когда увидел, сколько денег это приносит.
У меня была жизнь. Я хочу, чтобы вы это понимали. Может, в ней не было ничего особенного, но она была моей. Если бы у меня был выбор, я бы продолжила ею жить.
Глава 17
Адриенн не слишком хорошо готовила, в кладовке не было ничего, кроме специй, макарон и нескольких банок супа. Но винная стойка была заполнена. Она вытащила бутылку наугад, едва взглянув на этикетку, и пошарила по двум ящикам в поисках штопора, пока не поняла, что бутылка с отвинчивающейся крышкой, а не с пробкой. Почему-то это показалось еще одним знаком того, как низко они упали. На пике их с Итаном успеха папарацци на Ибице сфотографировал Адриенн в красном бикини, попивающей охлажденный джин на палубе яхты, принадлежащей оскароносному актеру. Это было далеко от этого момента, когда привилегированная сука сидела одна в своем доме, попивая «Шираз» из бутылки с крышкой в ожидании визита полиции, пока ее мужчина прятался где-то в дешевом отеле за городом. Ее ненавистники упивались бы, увидев ее сейчас, и она почти хотела, чтобы ее увидели. Она испытала бы извращенное удовольствие, испортив тщательно культивированный бренд одним видео: никакого лестного ракурса или фильтра, просто десять уродливых секунд, где она пьет вино прямо из бутылки и отрыгивает на камеру в конце. Может, для полноты картины она засняла бы это, сидя на унитазе. Ну как я вам теперь, сучки?
Но тогда все поняли бы, что что-то не так.
Она потянулась к бокалу.
Вино было скорее фиолетовым, чем красным, и она глубоко вдохнула, поднося бокал к губам. Она уловила мимолетный запах темных фруктов, спелой черники, согретой солнцем позднего лета и окрашивавшей пальцы соком от одного прикосновения. Вино было на языке, в ее животе. Вкус не был знакомым, совсем не как черника, но то, как напряжение в висках растворилось при первом глотке, влекло за собой ощущение дома. Она долила себе вина, подошла к большому окну и села, прислонившись лбом к стеклу. Ей нужно что-то поесть и устоять перед желаием осушить всю бутылку. Нельзя быть пьяной, когда заявится полиция. Но можно быть где-то посередине, не невменяемой, но и не трезвой – это может быть неплохо, подумала она, делая еще один глоток. Богатая сука, одна в вечер вторника в своем дорогущем дизайнерском доме, немножко напилась, может, посмотрела какое-то дерьмовое реалити-шоу: чем больше она поддавалась раздражающему стереотипу, тем меньше шансов, что кто-то углядит в этом жуткую правду. Да, она будет пить.
Но сначала ей нужно было подумать. Она взглянула на темный фасад дома через дорогу. Плющ разрастался по его углу и фасаду, пуская побеги, похожие на цепляющиеся за камень теневые пальцы с черными и блестящими в свете фонарей листьями. Окна выглядели слабо освещенными квадратами, занавешенными, чтобы кто-то вроде Адриенн не мог заглянуть внутрь – или, может, чтобы соседи могли выглядывать, не будучи замеченными. Она с дрожью поняла, насколько она видима, сидя в освещенном окне, словно животное в террариуме. Наблюдал ли за ней кто-то из дома напротив? Ее муж клялся и божился, что он не показывался, пока ее не было, и она верила ему – он не меньше ее не хотел оказаться в центре этого, но ей нужно было напомнить ему быть осторожным, особенно ночью. Если бы он неосторожно прошел мимо окна в неправильный момент, если бы он забыл выключить свет, нельзя сказать, кто мог таиться по ту сторону в полной готовности его заметить. Даже кто-то, проходящий по улице, мог бы заглянуть внутрь. Конечно, они видели ее, сидящей у окна. Она задумалась, как она выглядит снаружи. Была ли она лишь формой, силуэтом женщины с бокалом в руке? Мог ли кто-то, проходящий внизу, различить движение ее глаз, заметить сжатые губы?
Она подняла бокал, сделала еще глоток и почти поперхнулась при виде появившейся из-за угла машины. Патрульной машины бостонской полиции, голубой с белым, которую ни с чем нельзя перепутать даже с выключенными мигалками. Она сидела неподвижно, пока та проехала мимо дома, и с облегчением вздохнула, когда машина поехала дальше – но нет. Она крепко сжала ножку винного бокала, задышала чаще, сердце заколотилось в груди, когда машина развернулась и остановилась перед следующим домом. Она поборола желание встать, переместиться к другому окну, чтобы лучше видеть. Она думала, что у нее больше времени, но наверняка наступит момент: дверца машины откроется, выйдет полицейский и вскоре послышится стук в ее дверь. Нет времени думать, планировать; настало время лгать.
Машина припарковалась в тени под деревом. Она могла разобрать темный силуэт мужчины – или, может, высокой женщины – за рулем, но ничего больше. Она ждала движения, звука открывающейся дверцы, поблескивания полицейского значка. Прошло тридцать секунд. Минута. А затем проблеск: в машине появился мягкий свет, когда человек достал телефон из кармана.
Она сжала зубы. Она хотела, чтобы все закончилось. Он что, собирался сидеть, наблюдая? Выжидая? Чего? Может быть, ордера, разрешения от кого-то свыше? От этой идеи ее кожа покрылась мурашками. Это параноидальная мысль, продукт чувства вины – но что, если это не так? Если они уже заподозрили достаточно, чтобы получить ордер на обыск, и если у них уже хватает доказательств для него…