Глава 25
– Это была самозащита.
Я держала слова в голове, потому что хотела быть готовой сказать их. Зная, что скажу это, только это, когда меня спросят. Но очень долгое время меня вообще никто ни о чем не спрашивал. Медик проверил мои жизненные показатели, спросил, не ранена ли я, а потом согласно кивнул, когда я ответила: «Я в порядке». Он сказал мне оставаться на месте, и я послушалась. Сидя на тротуаре на темной улице, как неподвижный островок среди мигающих красным и синим полицейских машин и торопливых передвижений офицеров, вбегающих в дом и выбегающих из него, огибая меня, словно я обычный куст или пожарный гидрант. Просто часть ландшафта. Некоторые поглядывали на меня, но никто по-настоящему не смотрел. Я не могла их винить. Я была самой неинтересной вещью в округе, просто тихая груда под пледом; все приехали посмотреть на мертвого мужчину в доме. Я наблюдала за полицейским, расхаживающим по улице, поднимавшимся по низким ступенькам к вычурным входным дверям соседей, окруженным венками или броскими хризантемами в симпатичных горшках. Он методично переходил от дома к дому, стучал, оглядывал окна, чтобы не пропустить, если где-то зажгется свет. Один раз дверь приоткрылась, и кто-то выглянул наружу, пока полицейский указывал на дом за мной и что-то быстро говорил. Наверное спрашивал, слышал или видел ли кто-то что-нибудь, но дверь слишком быстро закрылась, чтобы ответом было что-то кроме «нет». Я беспокоилась, что стайка любопытных соседей выйдет посмотреть, что случилось, вытягивая шеи в поисках материала для сплетен, но все оставались внутри. Наблюдали из удобства своих домов, если вообще это делали, и старались не сдвинуть занавески. Но, может, они все выйдут, когда полиция уедет, забрав меня с собой. Может, будут говорить, что всегда считали эту женщину, эту пару странными. Видели что-то темное или неправильное, указывавшее, что все неизбежно плохо кончится.
Может, город больше похож на Коппер Фолз, чем я себе представляла.
Полицейский, стучащий в двери, добрался до конца улицы и повернул назад, останавливаясь поговорить со своим коллегой в нескольких футах от меня. Он махнул на окружающие дома, покачал головой и пожал плечами. Я поерзала на тротуаре, пытаясь подвигать пальцами ног в туфлях, которые кто-то вынес мне изнутри, когда заметил, что я сижу босиком. Я сама не обратила на это внимания. Но, конечно, я была в шоке. Я знала это, потому что так сказал Курт Геллер.
– Скажите, что это была самозащита и что вы хотите поговорить со своим адвокатом, прежде чем сделаете заявление, – сказал он. – Они попытаются убедить вас заговорить. Не делайте этого. Вы не можете этого делать сегодня.
– Не могу? – спросила я, и Геллер заговорил отеческим тоном:
– Никто в вашем положении не сможет справиться с этим разговором, Адриенн. Не сразу. Вы потеряли мужа и убили человека. Вы травмированы, чувствуете вы это или нет. Когда вас отпустят, уходите.
По правде говоря, я этого не чувствовала. Я не чувствовала ничего, кроме усталости, пронизывающей до костей, как бывает, когда весь день что-то передвигаешь. Раньше я так уставала, когда расчищала заросли, соскребала ржавчину, выкапывала машину из спрессованной груды снега и льда, после того как Дуэйн неосмотрительно въехал в нее и похоронил машину в третий раз за зиму. Тогда я махала лопатой, как молотком, чтобы разломить корку грязного льда, смешавшегося с грязью и гравием настолько, что его было почти невозможно расколоть. Я работала, пока руки не начинали болеть, а подмышки не заливались потом под зимним пальто. Я копала и копала, весь мой мир сужался до движения лопаты и тяжелого дыхания, пока не доводила дело до конца. А потом меня охватывало измождение, наваливалось так, что приковывало к первому месту, где я села и перестала двигаться. Так, что я не могла делать ничего больше, даже наклониться, чтобы расшнуровать ботинки, или поднять руку, чтобы расстегнуть пальто.
Сутки в качестве Адриенн Ричардс не потребовали от меня работы лопатой или соскребания – для этого у нее был персонал, черт, даже у кота был гребаный автоматический лоток, убиравший себя самостоятельно каждый раз, когда тот ходил в него, но усталость была такой же. Я весь день ходила под личиной другой женщины, как во второй коже, и она оказалась тяжелой. Я хотела лишь вернуться в дом, скользнуть в невероятно шелковистую постель и закрыть глаза. Провести ночь, будучи самой собой. Просто Лиззи, живой мертвец, не обремененный тяжестью Адриенн Ричардс несколько коротких часов, пока не придется просыпаться и снова ее надевать.
Но я не могла сбросить ее. Не сейчас, еще нет. Может, еще не долгое время, и усталость навалилась сильнее, когда я поняла, что мне ничего не оставалось, кроме как двигаться дальше.
У меня в голове всплыли слова Геллера: Вы травмированы, чувствуете вы это или нет. В прошлой жизни мне бы пришлось дать пощечину мужчине, сказавшему мне такое. Но теперь я была за это благодарна, как бы снисходительно ни звучали эти слова, или, может, именно поэтому. Это все упрощало. У Адриенн не было друзей, но у нее были люди вроде Курта Геллера или Ричарда Политано, которые с радостью подсказывали ей, кто она, как она себя чувствует. Это напомнило мне жуткую историю, которую я читала в юности, где женщина просыпается посреди ночи от того, что муж осторожно раздевает ее, она тянется к прикроватной лампе, но он останавливает ее руку. Что-то не совсем так, не совсем правильно, но она слишком сонная, чтобы об этом думать; это даже немного сексуально. Они занимаются любовью в темноте, а потом она просыпается на следующее утро и обнаруживает мужа на полу спальни, пролежавшего мертвым много часов подряд. Ее тело покрыто кровавыми отпечатками пальцев, и на зеркале в ванной написано: «РАЗВЕ ТЫ НЕ РАДА, ЧТО НЕ ВКЛЮЧИЛА СВЕТ?»
У Адриенн всегда были люди, держащие ее за руку, ведущие сквозь темноту, чтобы она делала то, что от нее ждут. Теперь они вели меня. Если я хотела знать, каково быть ею, мне нужно было просто попросить – и как с женщиной из истории, я сомневалась, что они поймут разницу.
– Миссис Ричардс?
Я подняла взгляд. Передо мной стоял мужчина. Первыми я увидела его коричневые потертые туфли. На его лице среднего возраста были усталые глаза и жидкая светлая борода, из-за которой мне стало его немного жаль, не потому, что она была ужасной, а потому, что в его жизни, по всей видимости, не было никого, кто любил бы его достаточно, чтобы указать ему на это. У него не было обручального кольца, но на шее висел золотой значок с надписью: «ДЕТЕКТИВ». Я уставилась на него и кивнула, гадая, нужно ли изобразить страх, но потом поняла, что мне не нужно притворяться. Указания Геллера были гениальными; я была травмирована, чувствую это или нет, поэтому травма могла выглядеть как мне вздумается. Если бы я закричала и начала рвать на себе волосы, это было бы травмой. Если бы казалась слишком спокойной, это бы тоже было травмой. Травма выжгла каждую деталь сегодняшних кошмарных событий у меня в уме, если только, конечно, в моей истории не было несоответствий, потому что в таком случае она, наоборот, украла часть моих воспоминаний. Травмой можно объяснить все. Это моя новая религия.
– Миссис Ричардс, я детектив Фуллер, – сказал мужчина. Он протянул руку, и я протянула свою, но вместо того, чтобы ее пожать, он поднял меня на ноги. Плед соскользнул с моих плеч, когда я вставала, и я поежилась, обнимая себя руками. Сзади меня донесся звук колесиков, катящихся по камню: я повернулась и увидела появившуюся в дверях каталку с телом в черном мешке, пристегнутом к ней. Кто-то уже его застегнул, а Дуэйн был всего лишь массой внутри. Я даже не могла точно сказать, где голова. Никаких прощальных взглядов, подумала я. И никаких прощаний: каталка исчезла в фургоне, и один из полицейских захлопнул дверцы.
Я повернулась к детективу, наблюдавшему за мной с приподнятыми бровями.
– Это была самозащита, – сказала я.
– Мы все это обсудим, миссис Ричардс. Но мы бы хотели поговорить с вами в участке.
– Разве мне не нужен адвокат?
– Это просто обычный разговор. Вам не нужно делать заявление. Но криминалисты еще какое-то время будут в вашем доме, поэтому пойдемте. Давайте переместимся в более удобное место, а? Вы можете проехаться со мной.
Он махнул рукой, и я пошла за ним, плетясь в тесных туфлях Адриенн. Я оставила плед там, где он упал, хоть ночь была холодной и я уже скучала по его весу на моих плечах. Я задумалась: хотел бы Геллер, чтобы я с такой готовностью сотрудничала с полицией, но спрашивать было уже поздно. Я намерена была снова звонить ему той ночью, только если меня арестуют.
Участок оказался недалеко, но я потеряла ориентацию, как только мы отъехали от дома Адриенн на несколько кварталов. Я вытягивала шею в поисках знакомых достопримечательностей, но ничего не видела, и у меня в животе стянулся узел клаустрофобии. При солнечном свете и с другими людьми анонимность города предоставляла свободу; теперь же из-за миль пустых улиц я чувствовала себя загнанной и незащищенной, потерянной в море однообразного камня и закрытых витрин, пустых лобби за стеклами, бледно сиявшими в свете уличных фонарей. Затем дорога свернула, и в поле зрения появилась группа зданий повыше.
– Приехали, – сказал Фуллер, и я ответила лишь: «Ммм», потому что не знала, к какому из зданий это относилось и, может, не должна была. Участок оказался огромной, толстой кирпичной коробкой с одним рядом узких окон, гнездящихся сбоку. Он больше смахивал на крепость, чем на тюрьму, как будто был сделан, чтобы не впускать людей, а не удерживать их внутри. Фуллер провел меня ко входу, мимо стойки охраны с зевающим полицейским за ней, в лифт, на котором мы молча поднялись на шестой этаж. Когда двери открылись, мы вышли и повернули направо по длинному коридору, откуда по обе стороны двери вели в пустые комнаты.
– Сегодня у нас маловато работников, – сказал Фуллер, заводя разговор. – Каждый раз, когда мы вырываем победу у «Янкис», некоторые парни излишне радуются и пытаются сжечь город.