Из всего, что Адриенн никогда не ценила, всех ее обносков и отброшенных вещей, эта злит меня больше всего. И вызывает благодарность. И страх.
Когда часы посещения закончились, я зашла в туалет. Одна из медсестер, проводившая меня, стояла у раковины в своих белых резиновых тапках и униформе, ковыряясь ногтем в передних зубах. Она одарила меня гаденькой улыбкой из тех, что изгибает губы, но не добирается до глаз, и сказала: «Вы же знаете, что она притворяется? Они все такие. Мы говорим им за несколько минут до встречи, кто к ним пришел, а потом они притворяются, что узнают свою дочь, сына, жену или кого там. Вы же это знаете?»
Я знала. Конечно я, мать ее, знала. Я видела в глазах Маргарет перед тем, как она обняла меня, этот страх оступиться. Страх незнания, чего от нее ожидают. Это как пытаться подпевать песне, забыв слова и надеясь, что издаваемые звуки будут звучать достаточно похоже, чтобы остальные не заметили; гадая, выдает ли тебя движение губ, когда ты делаешь «оооо» вместо «аааа». Да, я знала, как отличить притворство.
Но ради бога, даже я знаю, что нельзя такое говорить человеку. Не вслух, не в таком месте, не о чьей-то матери. Адриенн бы взбесилась. Не из-за своей мамы, а за себя. Господи, как грубо. Неуважительно. Она бы подобралась, выпрямилась как величественная снежная королева, взглянула бы на женщину свысока и фыркнула бы: «Карен, я бы хотела поговорить с вашим менеджером».
Вот что сказала бы Адриенн.
А я сказала:
– Поди на хер, злостная манда.
Я все еще слышу голос Адриенн у себя в голове, но это не значит, что я всегда им пользуюсь.
Я правда хочу перевезти ее куда-то получше. Маргарет. Мать.
Маму.
Перед моим уходом в последний день поездки Маргарет Свон потянулась и взяла мои руки в свои.
– Ты такая милая девочка, – сказала она. – Напоминаешь мне мою дочь.
Я убеждаю себя, что могу так жить. Кристофер Политано говорит, что вопрос с наследством скоро уладится и когда средства Итана Ричардса будут распределены, я смогу отправиться куда угодно, куда захочу. Знаю, я должна испытывать облегчение. Даже нетерпение. Но в этом «куда угодно» столько возможностей, слишком много, что это меня парализует, особенно когда за этим следуют следующие два слова. Куда угодно, куда захочу. Как будто я знаю, чего хочу. Как будто знаю, кто я. Могу ли я все еще погнаться за мечтами Лиззи Уэллетт и стать счастливой? Я боюсь проверять. Я боюсь копать глубже. Я боюсь, что настоящая я задохнулась и умерла внутри, съежилась и забылась, пока я наряжалась в Адриенн. Что если я попытаюсь снять эти слои, она сгниет и развалится на куски, как только на нее попадут лучи света.
Я все еще сплю в доме, где жила Адриенн, где умер Дуэйн, и да, я тоже этого боюсь. Боюсь оставаться, боюсь уезжать. Я знаю, это жутко, что я до сих пор не переехала, но теперь это единственное место, хоть немного напоминающее дом. Хоть немного мое. Я пробыла здесь с Дуэйном слишком мало, чтобы воспоминания о нем преследовали меня на каждом углу. Я не открываю дверь в кабинет. Притворяюсь, что за ней ничего нет. Я так и не убрала кровь, а теперь прошло слишком много времени; ковер нужно будет заменить, пол заново отполировать там, куда просочилась кровь.
Мне не стоит оставаться. Я это знаю. Может, даже не в этом городе, но точно не в этом доме. Я знаю, людям кажется странным, что Адриенн Ричардс до сих пор живет в доме, где она застрелила своего любовника. Я знаю, что мне нужно найти место поменьше. Мне стоит прислушаться к людям, так жаждущим мне помочь, и последовать их указаниям. Советники и консультанты. Риелторы вроде того, кто продал этот дом Итану много лет назад и позвонил мне на следующий день после новостей о его смерти. Он хотел выразить свои соболезнования… и свое честное мнение, что этот дом слишком большой для одного человека. Я сказала, что еще слишком рано такое обсуждать, пробормотала что-то о воспоминаниях, живущих в этих стенах, и всякую сентиментальную хрень вроде той, что Адриенн публиковала в соцсетях, когда ей нечего было сказать. Но по правде говоря, мне нравится пустота дома. Во всем этом пространстве есть что-то утешительное, словно это подушка между мной и миром. По вечерам я наливаю себе бокал вина и смотрю на блестящий город. Я могла бы затеряться здесь или, может, найти себя.
Или, может, кто-то найдет меня первым и все это закончит. Я вспоминаю Дженнифер Веллстуд, глядящую мне в лицо и не видящую меня. Я вспоминаю Иэн Берда, поглаживающего мое тело, его горячее и учащенное дыхание, когда он шептал имя Адриенн мне на ухо. Я думаю о мужчине, которого он поймал, убившего Лори Рихтер и так отчаянно желавшего сбросить груз вины за содеянное, что признание принесло ему облегчение.
Если бы я верила в судьбу, я бы сказала, что это было послание от Вселенной. Предупреждение о будущем. Но если бы я верила в судьбу, я бы, наверное, решила, что всему этому суждено случиться. Что я всегда должна была спустить курок, а затем сделать это снова. Что Адриенн появилась в моей жизни, чтобы я могла занять ее, и разве это моя вина, что такой путь проложен мне судьбой?
Но я во все это не верю. Мои руки держали ружье, моим выбором было забрать ее жизнь. Я не жертва обстоятельств. И я выдерживала ношу потяжелее этой.
Однако я перестала ходить в «Чилис». На всякий случай.
Я не знаю, как долго это продлится. Пока мне везло, и может быть так будет дальше. Может, я так и буду сидеть в огромном доме, попивать «Сансер» мертвой женщины, гладить кота, который совсем не против новой хозяйки. У него не было именного ошейника, поэтому я назвала его сама; как бы они его ни называли, теперь он Бакстер. Я знаю, чего вы ожидали, и нет, я не назвала его Лоскутком. Вы издеваетесь, что ли? Господи, будто я хотела бы переживать те воспоминания каждый раз, когда открываю банку кошачьего корма. Будто я хочу снова думать о Лоскутке, свалке или Дуэйне.
Но я все равно до сих пор думаю о Дуэйне.
Спортивная сумка Адриенн все еще лежит в шкафу, набитая деньгами, бриллиантами и зубной щеткой, на случай, если мне придется бежать. Думаю, я отправлюсь на север. После всего этого я все равно предпочитаю холод. Мне нравятся суровые зимы, ощущение темного, морозного утра, когда небо на востоке только начинает озаряться светом. Стон озера под затвердевающим льдом. Одеяло свежевыпавшего снега, отягощающего деревья, когда весь мир такой чистый и блестяще белый. Я взяла бы с собой кота. И оставила бы все остальное. Вот что я бы сделала, сделаю, если кто-то начнет любопытствовать. Или если я оступлюсь. Или если не смогу больше этого выносить.
Но я попытаюсь. Жизнь, которую я забрала, должен кто-то проживать; пусть этим человеком буду я. А о Лиззи Уэллетт скажу вам: от нее были одни проблемы. Она была мусором, который нужно было вынести много лет назад. Эта деревенская сука, девка со свалки. Ее больше нет, и это к лучшему.
Никто не будет по ней скучать, даже я не буду, и это правда.
Я почти в это верю.
Эпилог
Свалка, которая была домом Лиззи Уэллетт, теперь пустовала, оставшись черной пустотой на месте выпавшего гнилого зуба. Берд съехал на обочину, вышел из машины и посмотрел на пустое пространство через дорогу, оперевшись о капот. Ему не нужно было подходить ближе, чтобы убедиться, что это место заброшено и оставлено для завоевания подкрадывающейся линии окружающих деревьев. Лес был буйным и зеленым, несколько осторожных побегов сорняков начинали просачиваться сквозь трещины и ухабы, когда-то похороненные под грудами металлолома. Скоро это будет просто часть ландшафта, и только местные никогда не забудут, что было на этом месте. Берд глубоко вдохнул и улыбнулся, выдохнув. В последний раз, когда он стоял на этом месте, в воздухе витал пепел и дышать было почти невозможно даже сквозь маску. Теперь запах изменился. Сладкий, немного резкий аромат скошенной в жаркий июльский день травы.
Эрл Уэллетт жил в городке, в маленькой квартире над гаражом Майлса Джонсона. Берду показалось, что он заметил силуэт Джонсона за сетчатой дверью дома, когда выбирался из машины. Он помахал. Силуэт исчез. Берду стало интересно, как он, но он понимал, что пытаться узнавать нет смысла. Полицейские, которых он встретил во время этого визита, говорили с ним вежливо, но было осязаемое чувство, что присутствие Берда только напоминает то, о чем город пытается забыть. Справедливо, подумал он. Если ему повезет, это будет его последнее появление в Коппер Фолз.
Эрл вышел и помахал ему рукой, пока Берд поднимался к двери. Берд прищурился против солнца.
– Эрл. Как жизнь?
Эрл пожал плечами и отступил, пропуская его:
– Нормально. У вас?
– Хорошо. Спасибо, что нашли время.
Эрл прошел за Бердом внутрь. Квартирка была аккуратной, но скудно обставленной. Продавленный диван у стены был единственным предметом мебели, и Эрл сел с одной стороны, пока Берд оглядывал комнату: в одном углу лежала стопка одежды, в другом были столешница с ворохом бумаг, плиткой, раковиной и небольшой холодильник. Его взгляд скользнул по бумагам – похоже, из страховой компании, и большой белый конверт с напечатанным в углу именем «ПОЛИТАНО И ПАРТНЕРЫ» – и наклонился взглянуть на холодильник. К нему магнитами были прикреплены две фотографии, между визиткой страхового инспектора и старомодной открыткой с надписью: «ПРИВЕТ ИЗ ЭШВИЛЛА, С.К.». Один из снимков Берд уже видел: Лиззи в желтом платье, обернувшаяся через плечо. На другом она была моложе, еще маленькой девочкой с побитыми коленками, и сидела на ступеньках трейлера, не улыбаясь и держа на руках грязного кота.
Позади него кашлянул Эрл, и Берд оглянулся.
– Милые фотографии, – сказал он.
– Ага. У меня всего две, – ответил Эрл.
Берд указал на открытку:
– А что в Эшвилле?
У Эрла странно дернулись губы, будто он начал улыбаться, а потом передумал и сдержался.
– Друг.
Берд ждал дополнительного объяснения, но Эрл молчал. Не любитель пустых разговоров, подумал Берд. Что ж, это ничего. Его отец был таким же. И здесь не нужно было задерживаться. Он выудил конверт из кармана.