Никто не уйдет живым — страница 7 из 40

Сорок четыре

Когда Стефани проснулась, над ней кто-то стоял.

Грязный свет из окна резал ей глаза. Она прикрыла лицо ладонью и стала ждать удара.

– Чем тебе кровать не угодила? Не думаю, што на полу сильно лучше, типа. – За этим последовал один из редких смешков Драча.

Стефани резко села.

– Где… Ты… Что ты тут делаешь, урод?

Драч отошел назад:

– Кто, я? Ничего, только разбудить тебя пришел. Одиннадцатый час, девочка. Нечего тут валяться на полу, типа, когда работа ждет.

Стефани с трудом поднялась и рванулась к двери.

– Эй, эй, стоять, – Драч цапнул ее за руку.

– Пусти! – Она вывернулась из хватки, оставив ему только пустой рукав.

Драч дернул за него и чуть не уронил Стефани.

Она засунула свободную руку в передний карман толстовки. Нащупала рукоятку ножа. Выхватила его и вскинула к глазам Драча.

– Бляха! – Он выпустил ее рукав.

Ее сердце колотилось от нового возбуждения, незнакомого ей, но это было желанное возбуждение, заставившее время ускориться и помчаться бегом. И она знала, что сможет. Сможет причинить боль этому ублюдку, который запер ее и пробрался к ней в комнату, пока она спала, который ударил ее – «Он ударил тебя!» – и который хотел вынудить ее заниматься сексом с незнакомцами с этом вонючем, темном, злом доме.

– Ублюдок! – она приблизилась к нему на шаг. Он вздрогнул, его бледные глаза выпучились, лицо одеревенело от страха. Стефани приготовилась полоснуть его ножом со всей силы.

Она не успела понять, что происходит, но рука, сжимавшая нож, не сдвинулась с места. Ее потянуло назад. Стефани упала, и ее вытащили из комнаты наружу.

Дверь, далекий потолок, старые обои, красные плинтуса – все это вращалось вокруг нее. Пальцы куда длиннее и сильнее, чем у нее, разжали ей руку, чтобы отобрать нож. А когда она перестала двигаться, зловонный и животный запах, исходивший от костлявых ног Фергала, окутал ее лицо.

Каблук большого грязного ботинка отыскал ее висок и вдавил череп в загаженный ковер. Руку, в которой был нож, с силой дернули прямо вверх, и Стефани испугалась, что ее вырвут из сустава.

Подошва ботинка, удерживавшего ее голову, была шершавой и грубой, как наждачная бумага. Под его тяжестью у Стефани сплющились щеки, из уголка рта потекла слюна. Она не сопротивлялась, чтобы нога не нажала сильнее, раздавив ее череп, словно кочан капусты.

– Драч, ну чего за хуйня. Она тя чуть не порезала, кореш. Если б ей удалось, я б тя заставил собственную кровищу подтирать.

– Не, не. Все не так было. Я, типа, готов был. Всегда готов, когда нужно.

– Не гони! Эта тупая мелкая щелка тя чуть не пришила. Я знал, что ты теперь слабак. Слишком много ганжи курил, как откинулся, и сделался настоящей бабищей.

– Пошел на хер! Я этого терпеть не буду.

– Да ладно? Скажу – и будешь. Или ты драки хочешь? А? А? Не слышу тя! Да или нет, Драч? Да или нет, сука? Прямо тут!

– Не. Не. Уймись. Я ничего такого в виду не имел.

– Да уж конечно, мудила. Думаешь, у тебя мозги есть и прочая фигня, только вот сделать ничего нормально не можешь. Если б меня тут не было, она бы уже на улице орала во всю глотку. Ты тут слабое звено, Драч. А у нас места нет для тех, кто с делом не справляется. Я тя уже предупреждал. Если думаешь, что я тя не кончу, так ты себя дурачишь. Я тя туда засуну, понял? Прямо к ней. И дверь буду держать, пока она с тобой разбирается, как с Беннетом разобралась.

– Хорош. Хватит, да? Откуда мне было знать, што у нее перо? Где она его взяла? Ты тоже виноват. Мы ее вместе запирали. Не видел я, штобы ты ее обыскивал.

– Драч. Драч. Будешь выкручиваться… – угроза повисла в воздухе.

Драч сделался непривычно тихим.

Фергал снова обратил внимание к Стефани. Он убрал ногу и ухмыльнулся:

– Я слыхал, ты отсасывать не готова еще. Ладно, пока уборкой займешься. Не хочешь раздвигать ноги – так вставай, сука, на карачки и по хозяйству помогай. Как те, а? А пока ты драишь пол, детка, у тя будет время подумать, чего случится, если ты не согласишься быть приветливой с нашими гостями.

Сорок пять

– Все вытри. Все, што они трогали, типа. Ты баба, ты знаешь, что в бабских комнатах трогают, ага?

Стефани немедленно поняла, о чем говорил Драч: об уликах. А их в комнате было много. Заглянув через дверной проем в спальню на третьем этаже, куда Драч явно не хотел заходить, чтобы не уличить себя, оставив какой-нибудь след своего присутствия, Стефани увидела кровь на двух стенах и, кляксами, на белой ткани покрывала. Кровь Маргариты.

На одной стене черные, засохшие пятна улеглись длинной дугой. Воображение Стефани подсунуло ей образ женской головы, отдергивающейся в сторону после ломающего кости удара.

Второй след был смазанным, как будто мокрое лицо вдавили в стену и протащили по ней. Рядом с основным пятном виднелись следы пальцев: линии волочения.

Не выходя из дверей, Драч придвинулся к Стефани и указал на пол:

– И на ковре. Видишь? Там, возле кровати. Оттереть надо, типа. Целиком, ага?

Стефани посмотрела в тень под краем одеяла в изножье кровати. Кто-то, лежавший на этом месте, истекал кровью.

Она привалилась к косяку и подавила подступавшие рыдания. Желание сломаться прошло от ног по всему телу, как электрический ток, от которого у нее затряслась челюсть. Она закрыла глаза и напрягла все мышцы, чтобы не сморщиться.

– Лучше приступай, типа. А то Фергал… Надо нам побыстрее с этим разобраться, типа, ага?

В одной руке Стефани держала выданное Драчом ведро, содержавшее все остатки моющих средств, какие он сумел выгрести из-под кухонной раковины. Даже чтобы избавиться от следов насильственной смерти иностранной секс-работницы, Драч не смог отыскать ничего полезного. В ведре, которое он вручил Стефани, была ржавая бутылка полироля «Пледж», почти закончившийся спрей для окон «Виндолен», практически пустой пузырек отбеливателя «Бест Ин» и капелька средства для чистки ванны «Джифф» в пластиковой емкости, не открывавшейся из-за высохшего геля. Не лучшая экипировка для удалений субстанций, в поисках которых эксперты-криминалисты просканируют каждый миллиметр пола.

Драч боялся выйти из дома за новыми чистящими средствами, чтобы его не опознали на улице. «Ничего ты о моем прошлом не знаешь». Это была правда, но теперь она могла делать предположения на основе фактов.

Стефани возвратилась к комнате.

Маргарита попыталась сделать помещение более женственным, прежде чем умерла в нем. Увила карнизы и белые встроенные шкафы черными шелковистыми накидками и шарфами – возможно, чтобы скрыть дешевую и непривлекательную обстановку места, предназначенного для постельных утех. Внушительное количество пузырьков с духами и дорогой косметики загромождало поверхность комода с зеркалом; зеркало было наклонено так, чтобы отражать всю постель для тех, кто в ней находился.

На матрас набросили декоративный плед под зебру, и, видимо, девушка привезла собственные простыни и наволочки, потому что Стефани не могла себе представить, чтобы в доме № 82 по Эджхилл-роуд водилось что-то настолько роскошное, как пухлые, с кисточками, атласные подушки Маргариты.

Стальная вешалка на колесиках, стоявшая рядом со шкафом, ломилась от прозрачного нижнего белья, лайкровой одежды, платьев из латекса и черной ткани. Под ней валялось не меньше дюжины пар туфель и сапог с высокими каблуками.

Однако весь реквизит албанки не мог скрыть под собой возраст и безвкусицу обоев и ковра. Здесь повторялся тропический бамбуковый узор со стен первой комнаты Стефани.

По крайней мере, на окнах не было решеток. Стефани подумала, что именно поэтому Светлану и Маргариту поселили на третьем этаже. Вряд ли это было удобным для дела, потому что клиентам приходилось миновать на пути к девочкам два этажа темного, грязного дома под болтовню Драча. Гораздо удобнее было бы отвести под работу проституток нижний этаж, ту часть здания, которая всегда была закрыта из-за ремонта – по крайней мере, так говорил Драч. Стефани подозревала, что Светлану и Маргариту одолжили или взяли напрокат у этого их «Андрея». Но если девушки хоть как-то могли решать, стоит ли им работать здесь, решетки на окнах стали бы немедленным сигналом тревоги. Однажды Светлана жаловалась на ванную; теперь казалось, что это было для нее наименьшей из проблем.

Ее лихорадочные размышления о Беннете, о котором Фергал говорил так, словно этот человек здесь все еще жил, а также о загадочном обмене репликами, в котором Драчу обещали «засунуть его прямо к ней», немедленно сошли с рельсов, как только Стефани оказалась в комнате.

«Забита до смерти. Кулаками. Ногами».

Стефани прошла дальше. Когда она увидела пушистую черную кошку Маргариты – мягкую игрушку на стуле возле комода, с красным бархатным ошейничком и кулоном в виде сердечка – прилив горячих слез вынудил ее смотреть на комнату, словно бы через лобовое стекло машины под ливнем. Она уронила лицо в ладони и втянула в себя сочившуюся из носа жидкость.

«Господи. Папа. Папа. Папочка».

Они были примерно одного возраста. Маргарита казалась милой и счастливой в тот единственный раз, когда они столкнулись на лестнице. У нее, должно быть, были родители, может быть, братья и сестры, люди, которые ее любили, и, возможно, она только пыталась заработать денег, чтобы продвинуться в жизни, используя единственное, чем обладала: красивое тело. Непохоже было, что Маргарита сидела на наркотиках.

Внутри у Стефани что-то оборвалось. Она рухнула на колени. Плотину, которая сдерживала такое количество страха, сожалений, тревог, надежд и отчаяния, когда она молилась, чтобы все закончилось быстрее, шагая на временную работу и обратно, прорвало. И в единую долю секунды Стефани ощутила, как на нее обрушилась и погребла под собой вся тяжесть ее положения. Ее тело тряслось, словно под ударами тока.

Она больше не могла быть сильной. Ее били, хватали за волосы, таскали по грязному полу и запирали в комнатах, куда не должно было входить ни одно живое существо. А теперь ей нужно было опуститься на четвереньки и оттирать кровь забитой до смерти молодой женщины.

– Зачем? – выдавила она сквозь всхлипы. И быстро окинула внутренним взглядом тщетность своего недавнего существования: бесконечная учеба и повторение пройденного для выпускных экзаменов, чтобы сбежать от мачехи; выматывающая душу работа, наполнявшая ее скукой, медленно тлевшей в животе и вызывавшей желание причинить себе вред; снятые у жуликов никчемные комнатушки, где она жила, потому что была нищей. Все это. – Ради этого?

Чтобы оттирать кровь убитой в доме, видевшем столько потерь, и смятения, и ужаса, что это не укладывалось у нее в голове. Чтобы ею стали торговать, как только она закончит уборку.

«Невозможно. Хватит. Хватит».

– Я не могу. Не могу. Не заставляйте меня. Я ничего вам не сделала. Я только хотела найти себе комнату и ебаную работу! – ее крики перешли в рыдания.

Драч принялся переминаться с ноги на ногу у нее за спиной. Он понизил голос:

– Ну перестань. Мне не нравится тебя такой видеть, Стеф. Ты же знаешь. Ага? Закончим с комнатой да запрем ее, ага? Нам всем надо поучаствовать, типа.

Она перестала плакать и повернулась к нему. И пока она говорила, ей было все равно, убьют ее или оставят жить:

– Поучаствовать? Поучаствовать? Это кровь. Кровь женщины. Она мертва. Я знаю. Он убил ее.

– Ничего ты не знаешь. Было недопонимание, ага? Но теперь все уладилось, типа. – Драч даже себя не мог убедить. Он выглядел так, словно хотел расплакаться, но не из-за Маргариты. Стефани не верила, что он на самом деле осознавал ее смерть; его заботило только самосохранение, собственное выживание.

Он ударил себя по лбу и сморщился:

– Блядь. Блядь. Блядь.

И глядя на этот выплеск эмоций, это сожаление, что его планы пошли не по сценарию, она, наверное, возненавидела его больше, чем когда-либо. И пожелала ему смерти. Это он должен был умереть, не Маргарита.

Стефани посмотрела на кровь. «Прости меня, Маргарита. Прости», – подумала она и проглотила то, что осталось от застрявшего в горле чувства, которое могло быть отчаянием, страданием или даже началом сумасшествия.

– Что со мной будет?

– А?

– Когда я это сделаю. Отчищу ее…

Драч собрался, шмыгнув одной ноздрей. Поднял подбородок.

– Делай, што я говорю, и все будет нормально. Языком не трепли, ага? Я тебя тут поддерживаю. Больше друзей, девочка, у тебя в этом доме нет.

Затем Драч проскользнул вглубь комнаты и встал у нее за спиной, но не так близко, как ему нравилось до случая с ножом.

– Не время щас, типа, обсуждать все, што ты мне говорила, да? Про то, кто виноват и всякое такое прочее, да? Но, только между нами, мне не нравится, как все обернулась. Это все не планировалось, типа. Я к этой хуйне никаким боком, честно-то говоря. Я только бабок зашибить пытаюсь. Так што нам нужно улучить момент, ага? А это значит, што ты должна подыграть. Сечешь? Для виду, все дела. Ну, знаешь, прибраться тут чуток. Потом, может быть, подыщем тебе клиента…

– Пошел в жопу! Просто отвали от меня!

Даже здесь, где недавно умерла женщина, он не сдавался.

Миновав коридор без единого звука, высокая, тощая фигура встала в дверях, и свет померк; руки у нее были как у орангутанга, плечи опущены, чтобы отвратительная голова могла заглянуть в комнату.

Стефани затаила дыхание. Потому что на мгновение, только заметив, как фигура затекает в дверной проем, она была уверена, что в тусклом свете заметила черный, безглазый овал, просунувшийся в комнату, как голова огромной змеи; на нем выделялся молчаливый оскал, открывший слишком много пятнистых зубов во рту, скорее обезьяньем, нежели человеческом.

Звериная морда окунулась в блеклый свет комнаты Маргариты и стала лицом Фергала. Он ухмыльнулся, глядя на Стефани, и кивнул на изножье кровати:

– Пропустила чуток.

Сорок шесть

Уже после того, как Драч ушел со своего поста в дверях спальни, чтобы пройти по коридору к лестнице и там ответить на звонок по телефону Светланы, Стефани впервые ощутила холод в комнате Маргариты. Вытерев нос тыльной стороной вонявшей отбеливателем ладони, она прекратила бесплодные попытки отчистить широкое пятно под кроватью и села на пятки. Посмотрела на стены. Потом на окно.

Но свет не переменился; железное небо до сих пор испещряло немытые стекла точками мороси. Не было солнца, которое могло укрыться за тучей, потому что небо было серым и грязным от дождя уже больше часа. Это падение температуры ей не примерещилось.

Лампа над головой все еще горела тускло-желтым светом, напоминавшим о долгих часах, проведенных в плохо освещенных складах, а отопление уже полчаса как согревало пыльный дом. У комнаты Маргариты не было причин остывать, да еще так, что Стефани пришлось растирать руки.

Вдалеке она слышала, как Драч пытается говорить потише, чтобы его не подслушали: «Ага. Ага, только в восемь, типа. Она занята, да… Конечно. У нас все как положено, типа. Все девочки чистенькие. Анализы в порядке. Лучшие, типа. Не. Не. Сегодня только одна. А вот завтра может и другая появиться… – Он понизил голос еще больше.

Стефани сглотнула и посмотрела на потолок.

– Вы меня видите? Вы меня слышите? Я знаю, что вы здесь. Одна из вас. Маргарита? Это ты? Маргарита, я тебя не брошу. Не оставлю одну.

Она посмотрела на дверь. Драч затих, но она слышала, как он бродит рядом с лестницей. Стефани снова обратилась к комнате.

– Я узнаю, кто вы… что они с вами сделали. Они не уйдут безнаказанными. Я помогу вам. Не знаю, как. Но обещаю. Я вам обещаю.

Комната оставалась холодной и тихой. Из-за мороза, а может, из-за проникшего внутрь чувства печали и страха, настроение Стефани обрушилось в тяжкую скорбь. В голосе прорезалась дрожь.

– Я знаю, что вам страшно… и грустно. Я это чувствую. Вы не знаете, где вы, да? Вы не можете вспомнить. Вы просто присутствуете… здесь. Не можете уйти. Вы пугали меня. Но вы этого не хотели. Вам просто нужна была помощь. Я вам помогу. Я найду помощь.

Она поняла, что впервые в такой ситуации хочет увидеть знак – что-нибудь, что угодно, любое движение, самое мельчайшее подтверждение того, что ее услышали и поняли.

Кроме холода, от того, что окружало ее, не исходило ничего, однако Стефани подозревала, что комната слушает, и что-то здесь пытается дотянуться, нащупать путь внутрь нее. Она чувствовала… нет, она знала, что не одна.

А потом, словно комната задохнулась от шока, атмосфера изменилась. Она ничего не услышала, но уловила внутренним чутьем невидимое движение, или энергию, которая быстро отступила от места, где сидела Стефани – с ведром, в изножье кровати. Будто втянувшись обратно в стены, чувство горя и одиночества исчезло. Давление поднялось, вверх и прочь из нее, от чего кожа на голове покрылась мурашками. И кто-то, кого она не могла увидеть или услышать, пробежал испуганной кошкой вдоль стены и покинул комнату.

Температура упала еще ниже. И место исчезнувшей сущности заняла вонь пота и галитоза, как будто в комнату только что ворвалось немытое тело, распахнуло грязный рот и дохнуло ей в лицо.

Стефани стиснула зубы, сжала кулаки и подняла их в воздух.

– Ты, ублюдок. Ты не можешь навредить мне.

На комоде опрокинулся пузырек с духами.

Стефани вскрикнула.

Черный шелковый саван, трепеща, упал с карниза и бесшумно стек на пол под батареей.

В облаке запаха, усилившегося настолько, что она закашлялась, подавилась и еле сдержала рвоту, как будто ее голову вдавили во что-то мягкое и набухшее смертью, она почувствовала руку у себя на голове. Пальцы, такие холодные, что казалось, будто затылок горит, ухватили Стефани за волосы и вдавили ее лицо в пол. Вторая рука задрала ее толстовку выше талии и открыла спину тому, что казалось ледяным сквозняком.

Она с трудом поднялась на четвереньки и замахала руками за спиной, как будто сбивала нападавшего.

– Нет! Ублюдок!

Ее руки рассекали пустой воздух.

Откуда-то с самой грани слышимости и восприятия до Стефани донеслись шаги, грохотавшие по направлению к комнате.

Она не видела ничего кроме волос, которые занавесили ее лицо и прилипли к слюне, стекавшей изо рта. А теперь ее лицо прижали синяком к полу.

Она закричала, когда холодные зубы прикоснулись к ее спине, над почкой.

Потом все прекратилось. Кроме ее истерики.

Стефани каталась по полу, атакуя пальцами, скрюченными как когти, теплеющий воздух вокруг своего тела. И пинала ногами, так сильно и быстро, как могла, пространство над собой; пинала пустоту, потому что в комнате уже никого не было, как не было руки в ее волосах или зубов, вдавившихся в кожу на спине. Все закончилось.

Сев, она отползла к батарее, где замерла, содрогаясь от потрясения, задыхаясь и хрипя, в то время как адреналин, и кортизон, и страх распространялись по ее телу и согревали промежность джинсов.

Она посмотрела на дверь и увидела лицо Драча, на котором застыло незнакомое выражение. Он был в таком ужасе, что его губы раздвинулись, оголив зубы, а перепуганные глаза стали слишком большими для худого лица, и походили на вареные яйца, нарисованные душевнобольным ребенком.

Подоспевший Фергал встал рядом с ним. Он был в восторге.

– Ах, этот Беннет, говнюк, все никак не уймется. – Он вприпрыжку направился к Стефани.

Она подтянула ноги к телу и обхватила голени. Мышцы лица дрожали, и она не могла их остановить, как ни пыталась. В зеркале напротив она видела, что от страха у нее отвисла челюсть, и она кажется слабоумной. Говорить Стефани не могла, и ее сердце отказывалось унять свой грохот у нее в горле и в голове.

– Я тут подумал, может, ты захочешь взглянуть. – Улыбаясь во весь рот, как будто показывал приятелю фотографию с каким-то безобидным приколом, Фергал присел рядом со Стефани. В длинных пальцах он сжимал смартфон. – Это точно он. Ублюдок жирный. Он седня ночью был у комнаты Светланы. И я его щелкнул. Щелкнул, пока он отирался у двери. Они все становятся сильнее, потому что уже началось. Смотри.

Фергал повернул телефон и показал немигающим глазам Стефани, что было на экране.

Сотрясаясь так сильно, что не могла сфокусироваться, Стефани посмотрела на темное цифровое изображение. Поначалу оно было неясным. А потом мешанина теней и бледных мазков на маленьком экранчике сложилась в полное, безглазое лицо в очках и голову, плотно обтянутую капюшоном дождевика. Когда Стефани разглядела в завывающей пасти что-то, похожее на ряд зубов, она закрыла глаза.

Хихикая как шимпанзе, Фергал сказал с фамильярностью, предполагавшей, что их обоих это забавляет:

– Это он, да? Это правда он. Он вернулся, прямо как обещал.

Сорок семь

В кармане джинсов Драча зазвонил ее телефон.

Фергал резко повернул голову в его направлении и поднял брови. Драч выудил телефон из кармана.

– Какой-то Райан. Третий раз сегодня звонит. И вчера два раза. Не могу сообщения его прочитать. У нее пин-код.

Лицо Фергала оказалось в дюйме от носа Стефани.

– Это что за хер?

Она сглотнула, но не смогла ответить.

Когда снизу послышался далекий голос дверного звонка, а за ним быстро последовал звук кулака, барабанящего во входную дверь, Драч и Фергал обменялись взглядами.

– Ждешь кого-то? – спросил Фергал у Стефани, и запах его дыхания напомнил ей запах испорченного мяса.

– Конешно нет, – сказал Драч. – Говорю же, друзья и знать ее не хотят.

– Рот завали, – рявкнул Фергал на кузена.

– Ладно! Не кипятись, да?

Фергал прижался к ней своим лицом.

– Говори пин-код.

Стефани сглотнула и назвала код. Фергал быстро забил его в телефон. Он бросил на Драча злобный взгляд:

– Вчера это надо было делать, мудила! – Он снова посмотрел на телефон и пробежался по ее сообщениям. – Она ему писала. Этому пиздюку, который звонил.

Он повернул голову, чтобы снова посмотреть в глаза Стефани:

– Я те вопрос задал. Ты ждешь в гости этого Райана? Ты наш адрес ему дала?

Стефани замотала головой. Больше она ни на что не была способна, и была так перепугана, что опасалась даже втягивать в нос бежавшие оттуда сопли. Промежность ее джинсов сделалась холодной и стала натирать.

Вопреки шоку и замешательству, не отпускавшим ее с тех пор, как на нее напал «Беннет», и сделавшимся только хуже, когда Фергал показал ей фотографию мертвого насильника на своем телефоне, Стефани соединила между собой звонок Райана и стук в далекую входную дверь. Она ощутила прилив надежды, от которого чуть не заплакала.

– Открой, – сказал Драчу Фергал.

Драч указал на нее:

– Вчера вечером. Ага, вчера вечером. Она угрожала, типа. Говорила, што кто-то знает, где она, типа. Точно, говорила.

– Я сказал, открой, – рявкнул Фергал на Драча, который почти мгновенно исчез из дверей, торопясь избежать его гнева.

Фергал снова обратил внимание на Стефани; уголки его тонких губ были белыми от слюны, а ненависть, прочитанная на его лице, заставила ее вжаться в батарею.

– Думает, он крутой, да? Спаситель? Думает, может заявиться сюда и все разрулить, да? Ну, чего хочет, того и получит.

– Нет, – прошептала она, и едва выпустив этот неслышный звук, ее горло снова сжалось.

Фергал уже поднялся на ноги и выходил из комнаты с целеустремленностью, от которой Стефани затошнило.

– Нет! – крикнула она. – Не смейте его трогать! – Стефани погналась через комнату за Фергалом.

В дверях тот повернулся и уставился на нее. Больше не требовалось ничего, чтобы вогнать ее в дрожащий ступор. Фергал равнодушно закрыл дверь. И запер ее ключом, который Драч оставил болтаться в замке.

Вдалеке, куда направлялись шаги Фергала, закрылась входная дверь, запирая гостя внутри.

Сорок восемь

Стефани была поражена, что до сих пор не плачет. Возможно, слезы придут позже, если «позже» наступит.

Нет, никакого «позже» не будет, не после того, что они только что сделали в саду. Стефани это видела, и они знали, что она это видела. И увиденное сделало ее неспособной ни на что, она могла только лежать на кровати в позе эмбриона и пялиться в стену своей первой комнаты на втором этаже.

Потрясение ее было так велико, что Стефани не могла понять, помнит ли произошедшее точно или хотя бы в правильном порядке. Она могла проигрывать в памяти лишь кусочки того, что случилось, как будто фрагменты фильма, который смотрела, прежде чем заснуть, проснуться и заснуть опять, чтобы наконец пробудиться и увидеть ползущие по экрану титры. Но образы сцены в саду затопляли ее разум внезапно, и были слишком четкими, слишком громкими и слишком яркими, и она скулила и отталкивала их обратно во тьму.

Она не знала, сколько времени пролежала вот так в своей старой комнате. Наверное, несколько часов.

После того, как пришел Райан, и Фергал запер ее в старой комнате Маргариты, из глубин здания до Стефани донеслись громкие голоса. Она слышала их, прижимаясь к двери. Голоса становились сильнее и громче, тон их менялся. Ей хотелось разбить окно и позвать на помощь. Но страх – да, страх – вызвать недовольство кузенов и спровоцировать расправу, после которой она может не очнуться, заставил ее всхлипывать и прижиматься к двери. Боязнь стала виной, пока Стефани повторяла про себя мантру: «Райан должен был кому-то сказать, что идет сюда. Райан должен был кому-то сказать, что идет сюда. Райан должен был кому-то сказать, что идет сюда».

С тех пор вина обратилась раскаянием. Потому что теперь, больше чем когда-либо, она раскаивалась в том, что не разбила окно и не выпрыгнула с третьего этажа. Она была причиной того, что случилось с Райаном. Как сказал Драч, она была виновата, потому что сказала Райану, где жила и «напиздела ему, типа, про этот дом. Никто не любит стукачек».

– О, господи. Нет, господи, нет, – сказала она себе, когда самая незабываемая сцена снова вспыхнула у нее в мозгу; сцена из середины событий, после того, как она смогла оттолкнуть Драча и ненадолго сбежать из комнаты. Яркая сцена, в которой долговязая громада Фергала тащила что-то за ногу через мешки с мусором, обломки стройматериалов и высокие сорняки дворика: тело, почти неподвижное, только цеплявшееся руками за свое мокрое и алое лицо.

«Райан».

Это было до того, как Драч догнал и поймал ее на лестнице. Он схватил ее за волосы, как раз когда она занесла руку, чтобы ударить в лестничное окно. Другой лапой Драч вцепился в запястье ее поднятой руки, но в тот момент даже он остановился и сказал:

– Лучше не смотри, э? Когда у Фергала крышу сносит, он, типа, ни хера не церемонится.

Ее память вернулась к более ранней сцене: когда Драч вошел к ней в комнату через несколько минут после того, как внизу прекратились крики и вопли. Прекратились, как только Фергал зарычал, будто зверь, а потом проревел:

– Как хошь! Как хошь! Как хошь! – обращаясь к гостю, к Райану.

Лицо Драча, появившееся в дверях комнаты, где умерла Маргарита, было бледным и влажным от пота, он задыхался, как астматик. Он пробежал два лестничных пролета, чтобы проверить ее, чтобы убедиться, что она «ничего тут не пытается сделать, типа».

Одна из рук Драча была красной, часть костяшек уже сделалась сине-фиолетовыми. Он прижимал ладонь к животу, как клешню, а обращаясь к Стефани, морщился. Большой палец одной из ног торчал из новенького кроссовка цвета лайма. Обувь выглядела так, словно ребенок забрызгал ее алой краской из трубочки для коктейля.

А потом ее память притянул к себе звук грязного ботинка Фергала, который опускался на лицо Райана на террасе, а потом топтал его висок, а потом снова лицо, а потом затылок, когда Райан перевернулся и пытался встать на колени.

Одна из рук Райана была сломана и болталась под ребрами, и он не мог подняться с грязной земли. Они сломали ее в доме, прежде чем вытащить Райана в сад. Первым делом они его искалечили.

Сначала звуки, исходившие с террасы, из-под топчущего ботинка Фергала, звучали как «умф, умф, умф». Следующий, заключительный, напомнил Стефани шлепок мокрой тряпки по лобовому стеклу машины. Это было последнее, что она услышала, прежде чем Драч опрокинул ее на спину, а потом втащил вверх по лестнице и отвел по коридору в старую комнату.

– Пузырек у меня. Хочешь его увидеть? А? А? – прошептал Драч над плечом Стефани прямо ей в ухо. – Видит бог, сестренка, я им воспользуюсь. Мамой клянусь, я тебе из него в морду плесну, детка. Спасибо скажи, што после твоих выкрутасов у тебя еще губы на лице остались.

Вот что сказал ей Драч – да, потому что он ссылался на более раннюю сцену, когда появился в дверях, пыхтя, с поврежденной рукой и костлявым лицом, лишившимся цвета после стычки с Райаном на первом этаже. И когда она увидела, что Драч хромает – что рука, которую он обратил против красивого лица Райана, травмирована – Стефани рванулась и напала на него. Ударила кулаками в его широкие губы и заставила визжать. А пока его глаза были полны слез, оттолкнула Драча с дороги и бросилась к лестнице, выкрикивая имя Райана в тусклую, теплую тесноту внутренностей дома. К тому времени, когда она добралась до лестничного окна, Райану было уже не помочь, и он ее не слышал.

Собака лаяла. Стефани вспомнила жестокость в ее лае, когда псина хотела присоединиться к хозяевам и таскать неподвижное мясо по сломанной террасе, на которой Райана забили до смерти. Они убили его кулаками и ногами, как простые обезьяны, чью территорию нарушил чужой самец.

Звуки возвращались к ней. Снова и снова. Умф. Умф. Умф. Шлеп.

Стефани легла на другой бок и уставилась на ок-но, не видя его.

«Осталось недолго».

Скоро они придут за ней. Как они это сделают?

«Как я умру?»

Она посмотрела на светильник и подумала о том, чтобы повеситься. Но на чем? Ремень… колготки…

Она не умела вязать прочные узлы и знала, что не сможет шагнуть с кровати в пустоту. От одной только мысли она чуть не теряла сознание. Часть мозга словно кричала: не могу поверить, что ты об этом думаешь. Но она чуть было не засмеялась над этим желанием. Нет, она продолжит дышать до тех пор, пока эти двое не решат остановить ее сердце и покончить со всем, чем она была: мыслями, чувствами, воспоминаниями и привязанностями. С ней. «Со мной».

Вокруг себя, в атмосфере дома, она чувствовала постоянное нарастание тяжести. Потемнение воздуха. Большой, старый, глубокий вдох втянулся в грязные каменные легкие, выстеленные вульгарными обоями. Это был не тот дом, где она жила еще пару дней назад. Место и время теперь изменились. Ненависть и жестокость пронизывали воздух так же, как прежде это делал секс. Крики и шаги давно потерянных женщин были хором в начале ритуала, полифонией страданий.

Атмосфера стала насыщенной, накопила критическую массу. Да, теперь Стефани чувствовала, понимала, как это работает. Ужасная нестабильная энергия взросла здесь, как только нужные компоненты оказались на своих местах, чтобы запустить реакцию. И она была всего лишь дополнительным топливом, еще одной жертвой чему-то, что пробыло здесь намного дольше нее. Стефани не имела значения, как и Райан, или плачущие девушки, которые уже умерли, но которых все еще избивало и насиловало ночь за ночью что-то, пахнущее болезнью. Фергал, Драч, Беннет: они победили.

Как только ты окажешься в пределах их досягаемости, в мирах, созданных ими, ничто не сможет их сдержать. Лишь ненадолго. Они изменят все, прежде чем ты заметишь, пока ты еще улыбаешься, и доверяешь, и надеешься. Они избавились от всего, что она считала естественным, – от сотрудничества, и вежливости, и приличий, и личного пространства, и законов. От глупых мелочей, которые угасали легко, точно старые лампочки.

Она немного поплескалась в маленьком уголке мира, пока не наткнулась на них, и теперь ее затушат, как искорку, пойманную меж двух немытых пальцев. Когда она поняла, что именно так ее конец будет выглядеть для большинства людей, то, казалось, соскользнула в пропасть, существовавшую где-то в глубине ее сознания. И она не была уверена, кого или что оставила позади.

Сорок девять

Фергал стоял в изножье кровати и ухмылялся, как будто долговязое животное сделало что-то остроумное.

Драч выглядывал у него из-за плеча, как мальчишка помладше, восторгающийся добычей, украденной из школьного портфеля.

– Наверно, дала ему адрес, когда они созванивались. Большая ошибка.

– Да, Драч, это факт. – Фергал выпятил подбородок в сторону Стефани. – И поспорить готов, он пожалел, что пришел.

Он сопроводил насмешку хохотком.

Драч одобрительно усмехнулся шутке.

Фергал придвинул к ней лицо:

– Кому еще ты дала адрес?

В ответ Стефани посмотрела на него, но промолчала.

Ухмылка Фергала сделалась шире, и он показал все свои желтые зубы.

– Драч. У тя же есть кое-что мое? Такая штука, которая держит шлюх в узде?

На это Драч улыбкой не ответил.

– Наверху, кажись.

– Херня!

Драч отпрыгнул назад, потом сглотнул.

– Я вижу его у тя в кармане, баба ты здоровая. Это точно пузырек, потому что хрен у тя раза в два меньше. Давай сюда. – Фергал щелкнул в воздухе абсурдно длинными пальцами, кончики которых были черны от грязи и крови Райана.

Драч вытащил пузырек с кислотой из переднего кармана джинсов.

– Ай-ай-ай. Не держал бы рядом с хозяйством, Драч. Ничего не соображаешь, что ли? Крышка отвалиться может. Хотя если ты себе инструмент сожжешь, девочки жалеть не будут.

На это Драч скривился и положил маленький медицинский пузырек на вытянутые пальцы Фергала. Его собственные руки тряслись.

– Не пришлось повторять ей дважды, да? – Фергал принялся откручивать крышечку пузырька. – Так кому еще ты говорила об этом месте.

Стефани поджала ноги еще сильнее. Сглотнула, чтобы вернуть себе голос.

– Никому. Только ему.

– Правда?

Они собирались убить ее. Любопытно, что она подумала об этом отстраненно. Но хотя неизбежная смерть становилась фактом, она предпочтет удары их кулаков и пинки ног кислоте, вылитой на лицо.

– Он просто нес мне залог. Для новой комнаты.

Фергал похлопал по карману куртки.

– Это правда, нес. И все пойдет в дело.

Мысль о деньгах Райана в кармане Фергала – тяжело заработанных деньгах, которые он привез в Бирмингем, чтобы помочь ей сбежать из этого дома – ранила ее больше, чем если бы у них оказалась ее любимая детская игрушка. Невзирая на все, что она читала в новостях или изучала в модуле криминологии на курсе психологии в старшей школе, или даже видела по телевизору, Стефани осознала, что никогда до конца не понимала, насколько в действительности примитивны и жестоки люди вроде Макгвайров. Никакой опыт не подготовил ее к столкновению с ними и даже с ее мачехой.

– Так кому еще твой парень сказал о своем маленьком визите?

– Я не знаю.

Фергал повернул крышечку пузырька на один оборот.

– Подумай сильнее.

– Он… он не мой парень. Больше не мой. Он теперь живет с другой.

– У меня прям сердце разрывается.

– Он ничего бы ей не сказал.

– Почему?

– Потому что его девушка не захотела бы, чтобы он встречался с бывшей. – Она хотела бы солгать, но поняла, что это правда.

– С какой-то шлюхой, которую раньше трахал. Это я могу понять. А твоя мамаша тя видеть не может. С моей то ж самое было. Батя твой коньки отбросил. Это у нас тоже общее. Кто еще знает, что ты здесь?

– Банк. Агентство по трудоустройству, – сказала она, не обдумав это как следует, и немедленно увидела, что они оба поверили в ее ложь с нежеланием, причинявшим обоим огромное неудовольствие.

– Ага, – сказал Драч. – Она раздавала образцы еды и всякое там, но работы у нее давненько не было.

Фергал повернул к нему голову. Он показывал все свои зубы, и Стефани была счастлива, что это лицо обращено не к ней.

– Драч, те кто-нибудь говорил, что ты бесполезное уебище? А? Которое ничего правильно сделать не может? С тех пор, как мы знакомы? Я вот вспоминаю тот день, когда тя запихнули к нам с Беннетом, в Скрабсе, и думаю, что когда я тя послушал, это была худшая ошибка в моей жизни. Ну, и как мы поступим в этой ситуации?

Вопрос был риторическим, потому что Фергал уже принял решение. И был прав, потому что Драч не предложил ответа, он только молча пялился на Стефани. И она знала, что Драч хочет, чтобы Фергал совершил нечто неприятное, поступок, на который у самого Драча не хватит духу и в котором он участвовать не будет. Его не заботило, как это будет сделано, если делать придется не ему.

Она была свидетельницей смертей Маргариты и Райана.

Если этих двоих поймают… она уже слышала плаксивый голос Драча, и видела слезы в его больших, жалостных глазах, когда он выкладывает полиции, как Фергал убивал Маргариту, Райана, ее, а к тому моменту, без сомнения, и Светлану, и всех прочих женщин, погибших от руки Фергала под этой крышей: «Это не я, типа. Я за себя-то боялся. Думал, што я следующий, да? Мамой клянусь».

Она чувствовала, что застряла в каком-то ужасном сне, где ее дразнили видом следующей сцены, прежде чем та происходила. Стефани хотела только прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как Фергал прикончит Драча; она знала, что это вполне вероятно. Убийства из выгоды, или в приступе слепой ярости, или сумасшествия, становились постоянными, и казались давно уже привычным делом в доме № 82.

Она сомневалась, что у Фергала были какие-то иллюзии относительно характера своего подельника. А после его замечания о знакомстве с Драчом в, как она полагала, тюремной камере, в месте, которое они называли Скрабсом, она еще и сомневалась, была ли между ними родственная связь. Прикрытие, очередная ложь. Она не знала даже их настоящих имен.

– На этом этапе остается только одно, – сказал Фергал.

Драч поднял брови.

Фергал усмехнулся, глядя на Стефани.

– Черная Мэгги. У Черной Мэгги есть к ней дельце. Беннет прав. Был прав все это время. Так что она отправится вниз. Туда. Все равно они все там оказываются. А Мэгги ее захочет. Беннет говорит, она никогда от компании не отказывается.

Пятьдесят

Стефани шла по темному дому в сопровождении двух мужчин. Фергал нетерпеливо шагал во главе процессии, Драч замыкал – с меньшим энтузиазмом, прихрамывая. Она слышала, как он шмыгает у нее за спиной, словно хочет высморкать ситуацию прочь из носа и начать все заново. «Ничего ж не случилось, типа». Стефани чувствовала только облегчение, которое, она знала, будет временным, но по крайней мере пузырек с кислотой остался закрытым, и они не повторили свое представление на террасе в саду. Пока, во всяком случае.

Стефани могла лишь предполагать, в каких отношениях был Беннет с Драчом и Фергалом. Но если его заперли где-то в этом доме в качестве наказания, и если ее собирались бросить туда же, чтобы избавиться от помехи, значит место, куда ее вели, было не желаннее виселицы.

Она подозревала, что невидимые обитатели дома впали в настороженное и выжидающее молчание, как толпа удивленных зрителей с отвисшими челюстями, потому что знали все о месте назначения приговоренных. А именно это Фергал только что и сделал: приговорил ее к казни. «Все равно они все там оказываются. Там, внизу». Так что, вероятно, другие женщины, те, кого она слышала по ночам, были заперты в особом месте в глубине дома. И те, кто там умер, каким-то образом продолжали жить.

Намеки и подтексты – вот все, что у нее оставалось, все, что у нее когда-либо было в этом доме. Если с самого начала в ситуации, вызывающей у тебя сомнения, что-то неясно, надо бежать. Ничто не стоило этого риска. Теперь она это знала. Но знание пришло к ней слишком поздно.

В ее голове всплыло воспоминание о длинном силуэте Фергала, склонившемся, словно в поклонении, перед одинокой внутренней дверью первого этажа. Потому что туда ее и вели. Чтобы встретиться с тем, что обитало в запертых комнатах на нижнем этаже дома, чем был так одержим Фергал, и что заставляло его стоять в одиночестве в затхлой темноте, словно он ждал знака или выслушивал инструкции от нее или Беннета с той стороны двери.

«У всех нас есть свои маленькие странности, типа».

Дверь открылась в день, когда убили Маргариту; с того дня пути назад не было ни для кого.

«Черная Мэгги».

Стефани отворачивалась от лестничного окна, чтобы не зацепить взглядом недавно испачканную садовую террасу. Внутренности дома наводили на мысль, что и здание теперь более активно; оно молчало, но гудело от неприятной энергии. Было это ее воображение или смерть молодого человека пробудила дом от спячки? Стефани казалось, что она заблудилась в его снах, но теперь она молилась, чтобы ей никогда не пришлось столкнуться с его полностью проснувшимся сознанием. И гадала, ушел ли кто-нибудь когда-нибудь из этого дома живым.

Стефани остановилась на площадке второго этажа и закрыла глаза, чтобы немного унять чувство страха и головокружения. Она сделала бы что угодно, чтобы вернуться в свою старую комнату, пусть даже с прожженной в полу дырой.

«Ты отсюда никогда не выберешься».

Она станет одной из них. Пропавшей без вести. Безымянной тенью, рыдающей в ночи и бормочущей за скудно украшенной стеной; одной из них, шепчущих под половицами или бродящих по запущенным коридорам дома, замерзших и одиноких, и ищущих сочувствия.

– О, боже.

Фергал остановился и повернулся к ней.

– Его тут больше нет. – Его лицо было каменным, но в глазах жило что-то, что могло быть возбуждением с примесью восторга, или даже ужасом.

Потом он улыбнулся, убедившись, что она полностью осознала чудовищность того, что ей предстояло испытать и вынести, и от чего она никогда не уйдет, ни в каком физическом смысле этого слова. Фергал гордился своей ролью распорядителя. Стефани подозревала, что кузены могут быть посредниками для чего-то, существование чего один из них отвергал, а другой не до конца понимал.

Лицо Стефани скривилось от слез, которые так и не пролились, потому что она была слишком перепугана, чтобы плакать. Она прижала ладони к щекам, потом положила одну руку на перила, чтобы не упасть.

– Я не… Нет… Я не… Я не уйду. – Она не знала даже, к кому обращается.

Вечная печаль. Ледяная бесконечность. Она навсегда попадет в ловушку, потеряется, и будет внушать лишь страх тем, кто с ней столкнется.

«Это никогда не кончится».

– Чем… я стану?

Останутся ли у нее воспоминания, или только обрывки? Будет ли она дрожать и повторять одно и то же в темноте, вечно желая проснуться, но не в силах очнуться ото сна? Будет ли какое-то подобие воли и выбора в бесконечном плену? Сохранится ли в холодной вечности только ее последнее, перепуганное состояние?

«Беннет. Беннет-насильник до сих пор следует своей природе». Так кто она такая? Чем она теперь была? Она была страх, скорбь, отчаяние и смятение. «Как и остальные девушки». Был ли это ее приговор? «Навечно».

Стефани развернулась и попыталась вбежать по ступенькам на третий этаж. Драч поймал ее в объятия как вероломный спаситель. Фергал быстро поднялся и запустил длинные пальцы в волосы Стефани. Его рука стала тисками, которые держали ее голову прямо. Мерзкое дыхание обдавало ее лицо.

– Ты принадлежишь Мэгги, сучка. Мы все тут принадлежим ей.

Пятьдесят один

Из-под тускло-серого света в огромном холле она ступила в полную темноту. Не отнимая спины от дерева, Стефани стояла и прижималась ладонями к обратной стороне двери, опасаясь покидать точку входа, потому что могла ее больше не найти. Крашеная древесина намокала от пота, стекавшего с кончиков ее пальцев.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы одолеть панику, грозившую перерасти в истерику, после того, как они заперли дверь. Следующим порывом было найти ближайший выключатель. В ответ на это ее пальцы насекомыми поползли по косяку. Выключатель должен был быть рядом с дверью, в которую она вошла, но как бы далеко ни забирались руки Стефани, нащупать его они не могли.

Ей нужно отыскать окно и разбить его. Снаружи, глядя на фасад, она видела металлические решетки на задернутых черными шторами окнах первого этажа, так что там она выбраться не сможет, но возможно, задние окна не забраны, или она сможет закричать сквозь разбитое переднее стекло. Даже Макгвайры, похоже, побаивались сюда заходить, и она могла произвести кучу шума, прежде чем они будут вынуждены ее заткнуть.

Или разбить окно – это слишком просто? Стефани сомневалась, что ее закрыли бы здесь, если бы у нее был какой-то шанс выбить стекло и докричаться до людей снаружи. «Докричаться до этой пустой, мокрой, унылой улицы».

И еще она сейчас была со стороны сада. Чтобы добраться до обращенной к улице части дома, ей придется пройти какое-то расстояние вправо, в полной темноте.

«Так что теперь?»

Лишенная возможности видеть, она прислушивалась к пустоте.

«Мэгги». Что это за Мэгги? Фергал назвал ее «черной».

С мыслей ее сбил Драч, сказавший за дверью, в коридоре снаружи:

– Пойду я Светлану проверю.

Фергал не ответил. Она представила, как он прижимается к двери, как его лоб находится не больше чем в дюйме от ее затылка, и только дерево разделяет два сознания и целое море взаимной ненависти.

– Ну, в общем, я пошел, – осторожно добавил Драч, будто спрашивал разрешения уйти. Скрип его кроссовок, с отчетливой хромотой, направился от двери во внешний коридор.

– Эй! – рявкнул Фергал. Его голос был приглушен деревом, но все равно так близок к ее голове, что Стефани показалось, будто он обращается к ней через дверь. – Ты еще с уборкой не закончил.

Шаги Драча стихли. Стефани знала, о чем говорит Фергал.

– Я думал, типа, Светлана поможет.

– Ты думал херню, потому что ты мудила. Убери все до того, как первый клиент заявится. Я не хочу, штобы какой-нибудь извращенец наступил на зуб и обосрался. Я один видел у лестницы.

Стефани тоже видела. Один из зубов, выбитых изо рта Райана. Она смотрела на него не больше секунды, а потом закрыла глаза и позволила Драчу отвести себя к двери, открытой Фергалом, и затолкнуть внутрь.

– И кровищу подотри на входе. Он там везде накапал.

– А он точно сдох?

– Уж надеюсь. Башку его видел?

– А где он, типа?

– Под матрасом.

– И што мы с ним будем делать?

Стефани стиснула челюсти, вцепилась себе в волосы. Низкий, траурный звук бессильной ярости завибрировал у нее в груди, но она его оборвала.

– Что ты с ним будешь делать? Политилен. В кухне. Беннет им пользовался. Заверни его хорошенько, а когда стемнеет, копай под тем деревом.

Они собирались похоронить Райана в пленке, бросить в безымянную могилу. Всхлип вырвался у Стефани изо рта, что был открыт, словно молил темноту о милосердии. Слезы, горькие от свежей еще скорби и от бессилия, которое было как раковая опухоль, и гнева, вспарывавшего ей желудок, заставили ее дрожать всем телом.

Она уняла свои муки. На случай, если что-то почувствует, как она горюет.

– У меня дела есть, – сказал Драч за дверью, к которой приросло тело Стефани. – Люди придут, типа.

Голос Фергала сделался тише, потому что он повернул голову, чтобы ответить Драчу:

– Доведи меня седня еще раз, и клянусь, Светлана будет твои зубы с пола подметать. Усек?

Усек?

Драч заковылял прочь, и она услышала, как заскрипели ступеньки, когда он возвращался наверх, чтобы отыскать «политилен» и моющие средства.

Фергал оставался у двери. Стефани не знала, что он выслушивает, но сама идея того, что он ждет, пока что-то случится в окутавшей ее темноте, едва не вывернула ее желудок наизнанку.

Только когда испуг разогнал бурю эмоций, порожденную воспоминаниями о смерти Райана, она снова почувствовала, какой слабой сделали ее голод и жажда вкупе со слезами. Она сползла вниз по двери и села на пол. Попыталась унять страх, чтобы он не мешал ей думать, что делать дальше. А пока она ждала и молилась, чтобы ее разум очистился, Стефани напряженно прислушивалась.

Ничего. Нет даже внешних звуков. Лишь далекий белый шум в глубине ее собственного черепа.

Она ощупала пол вокруг ягодиц. Почувствовала линолеум. Она была в кухне. Стефани прижала руки обратно к телу, а потом снова протянула их во тьму. Перед ее лицом ничего не было. Осторожно раздвинув руки в стороны от себя, Стефани нащупала левой ладонью дерево и отдернула ее, словно коснулась провода под током.

Снова потрогала предмет. Дерево, возможно, ламинированное. Кухонный шкаф? Вероятно.

Она задумалась, есть ли в комнате черный ход. Если это была кухня в задней части дома, значит, отсюда должен быть выход в сад. Окна могут быть не зарешечены. А в двери может оказаться стеклянная панель, которую можно разбить и выбраться. Ее дыхание ускорилось, догоняя мысли.

Встав на колени, она коснулась обеими ладонями гладкой и плоской поверхности слева, потом провела ими вбок, до края. Прижавшись к тому, что, как она полагала, было кухонным шкафом, Стефани поползла к дальней стене комнаты. Она чуяла запах плесени и отсыревшей штукатурки, а потом повеяло сточным запахом, как будто она была рядом с канализационной трубой. Это было старое помещение, его давно не использовали.

К рукам липла грязь. Пол был не вымыт. Маленькие кусочки мусора или мышиного помета собирались на ее липких ладонях. Она стряхнула их. Поползла дальше. Замерла, коснувшись ногтями ткани. Исследовала плотную материю пальцами. Занавески? Должно быть. «Пожалуйста, пусть это не окажется длинное платье».

За тканью она нащупала дерево. «Дверь!» Занавешенная дверь. Черный ход.

Стефани нашарила ручку и подтянулась наверх, словно залезала на борт спасательной шлюпки.

Заперто. Она дергала ручку снова и снова, так тихо, как могла. Расставила руки и провела ими по дереву за занавесками. Стеклянных панелей не было.

В темноте она утратила равновесие, качнулась вбок, и в мякоть ее бедра воткнулся острый угол. Еще один шкаф. Ее руки быстро, без приказа, обследовали стенки и содержимое этого препятствия. Коснувшись ребристой стальной поверхности, Стефани поняла, что подобралась к раковине. Наклонившись вперед, она поискала кухонное окно. Ее пальцы касались маленьких стеклянных вещиц, которые сдвигались и звякали, соприкасаясь. Полка со специями или что-то подобное. Потом она нашла холодную штукатурку: стена рядом с набором маленьких полочек.

Она сдвинулась вбок, прочь от двери, не отрывая пальцев от стены, пока крашеная штукатурка снова не сменилась деревом. Чем-то, похожим на очередную доску. Она пробежалась пальцами вверх и вниз по его краю и нащупала впадинки, куда были вкручены шурупы.

Под стойкой, вжимавшейся ей в живот, была раковина. Стефани нащупала металлические краны, опрокинула пластиковую бутылку.

– Черт.

Шум падения бутылки на дно сухой раковины прозвучал куда громче, чем должен был. Она слишком торопливо двигала руками.

Стефани сглотнула и прислушалась к темноте позади себя, вокруг себя.

Ничего.

Итак, заднюю дверь и кухонные окна заделали досками.

«Зачем кому-то это делать?

Потому что это пустое, запертое, закрытое место.

Чтобы не дать выбраться чему-то боящемуся света.

Перестань! Перестань! Прекрати!»

Воображение Стефани могло ее погубить. Оно было помехой в опасном путешествии в неизведанное. Чем-то, что лучше оставить у входной двери, потому что ее воображение было независимой сущностью, которая могла повиснуть у нее на шее, как отвратительная верещащая обезьяна с глазами, белыми и вытаращенными от страха.

Стефани должна была оставаться спокойной, насколько это было возможно. Рациональной.

«Думай. Думай.

Продолжай двигаться».

Сразу за раковиной она ударилась бедром об очередную твердую поверхность. Что-то загремело. Она дотронулась руками до жесткого предмета, стоявшего под прямым углом к раковине. Металл. Конфорки. Ручки для регулирования газа. Три маленькие кнопки, уткнувшиеся в ее ляжку.

Свет!

Свет появился где-то перед ногами: огонь в духовке, за стеклянной дверцей. Стекло было в коричневых брызгах жира, но пивного оттенка свечение все равно просачивалось в кухню.

Стефани немедленно обернулась; дыхание застряло у нее высоко в груди.

На мгновение ей показалось, что темные, громоздкие формы по всей комнате были высокими людьми, склонявшимися к ней. Потом неподвижные очертания обернулись силуэтами, состоявшими из прямых углов: крашеными деревянными дверцами, кухонными шкафами.

Стефани чувствовала себя ныряльщицей в затонувшем корабле. Она увидела дверь, через которую вошла, и заделанное сосновыми досками окно над раковиной, кладовку, другие шкафчики, повешенные высоко на стене, с дверцами из узорчатого матового стекла, крохотный столик и два обитых тканью стула. Выключатель был рядом с запертой дверью, соединявшей кухню с другой комнатой на первом этаже.

Стефани, скользя, пробежала по линолеуму. Неловкими пальцами достала до выключателя. Нажала, и в то же время посмотрела вверх, на лампу дневного света посередине потолка, бурого от старых кухонных испарений.

Свет не зажегся. Если это была отдельная квартира, то электричество в ней могли отключить на щитке, а может, перегорела лампа.

Стоя у двери, она снова осмотрела кухню. Та была старой и дешево обставленной. Плита оказалась из того несчастного временного периода, значимость которого еще не увеличили возраст и ностальгия. Линолеум был желтым, с цветочным узором, испорченным грязными следами, превратившимися теперь по большей части в пыльные контуры. Заднюю дверь прикрывали свисавшие до пола черные шторы. В промежутке между ними виднелись доски.

«Замурована. Ты отсюда не выберешься.

Стоп. Подумай. Шкафчики!»

Стефани бегом пересекла кухню. Три шкафчика висели над посудным шкафом, мимо которого она ползла. Она тихо открыла дверцы. Увидела бечевку, старый календарь с терьерами, болты, гайки, дюбеля, металлические петли, рулетку, крем для обуви, множество рулонов коричневого скотча, отвертку, коробку свечей и маленькую игрушку из упаковки хлопьев.

Она схватила отвертку. Та оказалась крестовой, но ей можно было делать колющие удары. Коробка со свечами оказалась такой легкой, что Стефани упала духом. Но, по крайней мере, там что-то гремело. Внутри оставалась одна белая неиспользованная свеча. Стефани взяла ее в ту же руку, что и отвертку.

Она замедлилась; слишком много шума производили ее руки, роняя в шкафчиках предметы, которые не получалось как следует разглядеть.

Тусклый свет из духовки угасал, как фонарик, где садилась батарейка.

В последнем шкафчике Стефани нашарила столовые приборы и кухонные принадлежности. Она уронила лопаточку и вытащила самый длинный нож за рукоятку из коричневого дерева.

Стефани положила отвертку и свечу в передний карман толстовки. Убрала от лица прядь. Торопясь, заново стянула волосы в хвост, зажав нож в зубах.

Она еще раз, внимательнее, осмотрела кухню. Увидела коробок спичек на плите, над решеткой для гриля. Бросилась к нему.

Сантиметровый слой прилипшей к жиру пыли покрывал верхнюю часть плиты. Стефани дернула коробок, и тот с треском оторвался. Часть картона так и осталась приросшей к плите.

Она выцарапала из коробка одну спичку. Чиркнула ей по терке. Головка спички раскрошилась, и вскоре она царапала по коробку деревяшкой. Стефани попробовала еще одну. То же самое. Еще одну. И еще одну. Когда четвертая спичка зажглась, она чуть не разрыдалась. Окунула свечной фитиль в огонек и бросила горелую спичку в раковину.

О чем только думал Фергал? У нее были нож, свет и отвертка.

Охваченная новой идеей, она подбежала к задней двери и отдернула занавески. Поводила кончиками пальцев по краю доски, пока не нашла первый шуруп. «Да!» Крестовой шлиц. Отвертка даже подошла к первой же опробованной головке.

Стефани исследовала весь дверной проем, пробежавшись пальцами по дереву, которое едва могла разглядеть. «Один, два, четыре, еще два, один, два, три, четыре, пять, шесть, черт…» Не меньше десятка. Чтобы все их отвернуть, потребуется вечность.

«Дверной замок». Сможет она снять дверной замок? Откроется ли дверь, если открутить ручку и накладку? Она не знала.

Ее размышления прервал шум в соседней комнате.

Какой-то предмет мебели, возможно, стул, протащили по полу. За этим последовал мягкий стук, как будто со стула упал ребенок или животное. Потом настала тишина.

У Стефани задрожали плечи, словно она по пояс зашла в ледяную воду. У нее не получалось дышать достаточно быстро. В кухне было холоднее, чем всего лишь миг назад. Руки затряслись так, что она выронила свечу. Пламя погасло.

Она положила все, что сжимала в дрожащих руках, на стойку рядом с раковиной. Потом начала извлекать новую спичку.

Еще один стук в соседней комнате. И еще один.

Стефани сглотнула. Чиркнула спичкой о бок коробка. Недостаточно сильно, потому что старалась не шуметь.

Вскоре к ударам добавился шуршащий звук, как будто что-то прижалось к той стороне стены и медленно двигалось. Да, звук был такой, словно человек или крупный зверь припал к полу и постепенно пересекает соседнюю комнату, направляясь к двери в кухню.

Стефани давно не была в туалете. Ее джинсы и белье все еще были влажными после того, как она обмочилась в комнате Маргариты. В паху снова стало горячо, тепло расползлось по внутренней стороне бедер. Когда моча перестала течь, ткань джинсов быстро сделалась холодной, потому что в комнате уже царил мороз.

Стефани снова чиркнула спичкой, но руки ее сделались слишком тяжелыми и неуклюжими для этой задачи, и у нее не получилось даже попасть по коробку. Она захныкала, заставила себя сосредоточиться. Попробовала еще раз. Головка спички вспыхнула. Стефани нашла у своих ног свечу и подожгла фитиль.

Что бы ни находилось по ту сторону стены, оно достигло двери. Из-за нее послышался новый звук, пожалуй, худший из всех. Звук, напомнивший ей хриплое дыхание, проходившее сквозь что-то влажное, как будто кто-то пытался втягивать в себя воздух через прижатую к лицу мокрую тряпку. За этим последовал стон. Не ее собственный, Стефани была слишком перепугана, чтобы издавать какие-то звуки.

Еще один приглушенный стон. И снова сосущий звук. Или это хрип? Что бы там ни находилось, оно издавало звуки больного животного.

Она думала, что у нее остановится сердце. Она хотела, чтобы ее сердце остановилось.

Стефани пересекла кухню так быстро, что не успела понять, как оказалась на другой стороне. Пламя свечи колыхнулось, потом задрожало в ее трясущейся руке, но не погасло. Она навалилась всем своим весом на дерево, чтобы удержать дверь. В другой руке она сжимала нож.

Из глубины комнат первого этажа послышался новый шум, изданный – только это могла предположить Стефани – еще одним посетителем комнаты по ту сторону кухонной стены. Когда вдалеке хлопнула дверь, она подумала, что ее сердце на самом деле перестало биться. А то, что вошло в комнату, немедленно принялось все обшаривать.

Оно обстукивало стены. Гремело мебелью. Шел рьяный обыск, но кто его вел и зачем – она не хотела себе даже представлять, однако вспомнила о своей соседке со второго этажа и ее ночном госте. Да, это был звук обыска, мотивированного злостью и отчаянием, и оба чувства вышли из-под контроля.

То, что прижалось к обратной стороне двери, начало издавать новую последовательность звуков: сквозь хрип пробивались жалкие причитания. Страх.

Стуки и грохот прекратились. А потом у Стефани сложилось впечатление, что второй обитатель квартиры услышал хныканье и немедленно бросился через всю комнату, чтобы остановиться у кухонной двери. Раздался придушенный взвизг, который мог не быть человеческим, а за ним низкое, похожее на свиное, хрюканье агрессора. Хрипы притихли только тогда, когда то, что издавало жалкие звуки, утащили прочь от кухонной двери, вглубь комнаты.

Тишина воцарилась так же, как всегда делала в этом доме: единым мигом после этих вспышек незримой активности существ, которые, похоже, просто исчезли.

От облегчения, что сцена, похоже, завершилась, голова Стефани просветлела достаточно, чтобы вспомнить предыдущую ночь и переменчивое расстояние, с которого слышался голос пожилой женщины. Темная спальня, где ее заперли, казалось, увеличилась под влиянием гостьи, а затем сжалась, когда она ушла. Стефани решила, что если покинет кухню – а в какой-то момент будущего ей придется это сделать, – она должна двигаться, только если все будет тихо, а температура воздуха придет в норму. Лишь тогда, возможно, пространство дома останется узнаваемым, а ее путь через него – логичным.

С силой проведя пальцами по щекам, она снова попыталась вспомнить кошмарные сны, от которых у нее в голове остались лишь фрагменты. Она видела жуткое, бескровное женское лицо, была маленькой девочкой, заблудившейся в кирпичных стенах, была на потолке, еще там были темная комната со свечами, какая-то коробка или ящик, занавески… остальное было мутью, до сих пор отказывавшейся превращаться во что-то содержательное. И все же теперь у Стефани не было сомнений, что дом или то, что в нем обитало, общались с ней во сне на собственном языке: языке ночных кошмаров.

Стефани глубоко вздохнула, закрыла глаза, выкинула из головы все, кроме самых важных практических вопросов.

Она отыскала в шкафчиках грязную тряпку и обернула ей руку, чтобы уберечься от стекающего по свече горячего воска. Боязнь, что она уронит свой главный источник света, и свеча снова погаснет, была наравне со страхом перед тем, с чем она может столкнуться в комнатах за пределами кухни. Но она полагала, что, по крайней мере, всегда лучше видеть нападающего.

Стефани вернулась и прижалась телом к единственной двери, через которую могла покинуть кухню; зажмурилась и обратила слух к соседней комнате, напрягла его так сильно, как только могла.

Она ничего не услышала.

Стефани шмыгнула и вытерла нос и глаза рукавом.

«Просто доберись до окна. Свеча. Нож. Отвертка».

Там будут и другие окна, и они будут зарешечены, и к тому же забиты досками. Но ей нужно подобраться к одному из них, когда в комнатах будет тихо и не холодно; убрать преграду и разбить стекло. А потом придется кричать и вопить, как никогда раньше. И что бы ни попыталось ее остановить, оно почувствует в себе нож.

«Не думай. Не думай. Не думай. Действуй».

Она зажала нож в зубах, повернула ручку и открыла дверь кухни.

Пятьдесят два

Впечатление, произведенное необычностью второй комнаты, ухудшалось еще и ощущением знакомства с ней. Она видела это место раньше, когда-то давно, хотя ее снам о комнате не могло быть больше недели. Время и пространство, измерения и основы реальности, казалось, занимали в этом доме положение столь же низкое и презренное, как и она сама.

Стены были выкрашены черным и пусты. Потолок был черным. Половицы были черными. Если когда-то в комнате и был светильник, он давно канул в Лету. Ей было трудно понять, где стены встречаются с полом и потолком.

Большой круглый стол в центре комнаты был накрыт пыльной черной скатертью с лизавшей пол бахромой. Стефани предпочла бы видеть, что под ним находится.

Четыре простых деревянных стула были задвинуты под стол так, что спинки касались столешницы. Единственным другим предметом мебели был длинный черный сервант. На нем стояли два старых деревянных канделябра. Они придавали комнате церковный вид, но не дарили покоя, который могло бы дать христианское убранство.

От чувства, что в этой комнате проводился какой-то ритуал, она будто съежилась внутри собственной кожи. Отвращение подкреплялось видом деревянного ящика с фиолетовым занавесом на передней стенке. Стоявший на серванте, он был размером не больше кукольного домика, но от мысли, что маленький занавес может быть неожиданно отдернут изнутри, у нее голова затряслась на плечах.

В комнате пахло пылью и отсыревшей тканью, воняло пустотой и старостью. Но запахи не имели значения в сравнении с атмосферой. Стефани никогда не испытывала ничего подобного и не представляла себе, что материальное пространство может обладать подобным характером. Потому что место это было заброшенным и каким-то образом зараженным порочностью, о сути которой она могла лишь догадываться. И в то же время комната была живой, она вибрировала темной энергией, под давлением которой мысли Стефани обращались в алмаз ужаса.

Это был склеп, мавзолей с кирпичными стенами, выкрашенными черным; камера, существовавшая одновременно в кошмарном прошлом и сейчас. Догадка о ее природе была инстинктивной.

«Дверь. Врата. Вход».

Намерения создателей комнаты казались омерзительными, святотатственными, бесчеловечными. Ничто и никогда не смогло бы очистить это пространство или его исчерненные стены. Комната впитала множество ужасных вещей и могла даровать им жизнь в любой момент. Ее опалило зло, которое нельзя было даже назвать человеческим. Она была создана кем-то, возможно, с помощью чего-то потустороннего.

Мерцание свечного пламени в безрадостной комнате только увеличивало омерзение от этого места. Она не хотела смотреть на комнату, но должна была пройти через нее, и достаточно медленно, чтобы не погасла свеча. Стефани прикрыла слабое пламя рукой, сжимавшей нож. «Когда погаснет огонь, погаснет и твой рассудок».

На другой стороне комнаты Стефани заметила вторую дверь, поначалу замаскированную однообразным цветом стены. Она немедленно направилась к ней.

«Фергал прислушивается. Кого он выслушивает? Беннета?

Ты слышала звуки и скрежет мебели в этой комнате, так что за херня тут шумела? Беннет?

Хлопок двери. Ты слышала, как закрылась дверь.

Эта дверь? Значит, то, что тут бродило, может сейчас быть в следующей комнате, куда тебе нужно войти.

Не открывай дверь.

У тебя нет выбора.

Окна. Нужно подобраться к окну. И выбить его».

Пока Стефани шла к двери и мысли в ее голове гонялись друг за другом, как перепуганные кошки, она начала дрожать, и ей пришлось прижать руки ближе к телу и втянуть голову в плечи. Когда температура комнаты упала еще ниже, она замерла в паническом ожидании того, чему в этом доме всегда предшествовал пронзительный холод.

Шум, сопровождавший невидимое движение, начался за спиной у Стефани. Ей представился ветерок, шелестящий пленкой, наброшенной на что-то материальное, что-то близкое к двери, через которую она только что вошла.

Понимание, что ветра здесь нет, даже сквознячка, а комната была пуста лишь мгновение назад, заставило ее остановиться.

Теперь непрерывный шелест пленки породил в ее воображении образ чего-то вырастающего из пола. А неожиданная вонь разложения намекала, что в одной комнате с ней находится нечто неживое.

Стефани обернулась, широко распахнув глаза и рот.

Она остановилась посередине между дверьми, возле стола. Пламя одинокой свечи, зажатой в дрожащей руке, с трудом высвечивало стены и почти не проникало в углы, но оно выхватило черты того, что появилось в комнате позже или, возможно, много раньше нее.

Свет отражался в тех складках старой пленки, что не были испачканы и затуманены обитателем длинного полиэтиленового савана. Фигура, которую она могла разглядеть сквозь относительно прозрачные участки покрова, казалась темной, тускло-коричневой, как давно выделанная кожа, испещренной черным, как старческие руки.

Закутанная в пленку фигура стояла во весь рост, но с трудом удерживалась на ногах. Стефани не могла долго на нее смотреть, но, бросая быстрые, смятенные взгляды, она поняла, что когда-то это была женщина; подтверждением тому было что-то, похожее на две съежившиеся тыквины, увенчанные черными сосками, которые упирались в полиэтилен.

Тело было худым, если не иссохшим. Неустойчивая поза предполагала, что оно было еще и кривоногим, хотя видная ей часть одной из ног была почти сплошь костью. А когда на безволосой голове открылось то, что, наверное, было ртом, Стефани услышала хриплый голос, прошептавший единственное слово. Ей показалось, что оно сказало «час».

Когда вторая дверь, щелкнув, распахнулась и ударилась о черную стену позади нее, Стефани закричала. И развернулась, чтобы увидеть то, что проникло в комнату с другой стороны. Картинка в ее глазах мерцала, как пламя свечи, а потом задрожала, как будто она была пьяна.

Она с трудом дышала заледеневшими в груди легкими. Хватала ртом черный воздух. Отступала назад, пока не ударилась ягодицами об стол. Забыла, что держит в руке нож, а когда вспомнила, ее желание вытянуть руку и направить острие против создания на полу так и не перешло в действие. Потому что она была слишком напугана и могла только, поскуливая, выдыхать воздух, который сумела проглотить.

Существо, проникшее в комнату, ползло на животе. Вместо ладоней оно отталкивалось от пола костлявыми локтями. Локти стучали по черным половицам с тем же звуком, с каким дерево ударяет в дерево. То, что по ее представлениям было головой, оказалось полностью замотано коричневым скотчем, блестевшим там, где на него падал свет. Стефани немедленно узнала хлюпанье и влажные хрипы и теперь поняла, как рождались настолько ужасные звуки. Там, где на незаклеенном лице был бы рот, из маленькой дырки торчала пластиковая трубочка, через которую существо пыталось дышать.

Оказавшись в комнате полностью, оно замерло, его слепое и пустое лицо дергалось, выискивая что-то; без зрения или слуха оно было беспомощно. Плечи позади замотанного шара головы были укрыты полиэтиленовым плащом, прилегавшим к телу там, где он до сих пор был приклеен лентой, но в иных местах отвалившимся от худого, черного торса, видимо, после прежних мучительных перемещений по душной темнице.

Стефани повернулась и взобралась на стол, чтобы тварь на полу не могла дотянуться до ее ног. Даже не используя ничего, кроме пары острых локтей, та перемещалась по комнате с пугающей быстротой.

В какой-то момент, когда она затаскивала вторую ногу на черную скатерть, свеча погасла, и в холодную вонючую комнату вернулась абсолютная тьма.

Стефани снова закричала, на этот раз так сильно, что ей показалось, будто ее голосовые связки сейчас лопнут, как старые канцелярские резинки, и будут просто болтаться у нее в глотке. Крик наполнил ее голову вспышками света.

Темнота заполнилась звуками шелестящего полиэтилена, и существа направились к столу, на котором стояла на четвереньках Стефани, словно она их притягивала.

Когда что-то врезалось в стол, она развернулась и плюхнулась на задницу, пытаясь защититься.

Рядом с ее головой раздалось тяжелое сухое дыхание. В то же время она почувствовала – настолько же, насколько услышала – легкое деревянное постукивание среди шороха полиэтилена. Она могла только догадываться, что пара изможденных рук шарит по столешнице рядом с ее телом. Когда что-то тонкое и жесткое, похожее на карандаш, коснулось ее бедра, она скорее подавилась, чем закричала.

Рядом со своими ногами она слышала влажные потуги существа с замотанной головой, которое взбиралось на спинку стула, чтобы присоединиться к ней на столе. Обе твари были слепы, но намеревались отыскать Стефани. Они изучали ее.

Стефани сдвигалась вбок, дальше по столешнице. Между движениями она размахивала ножом в черном воздухе. Лезвие ничего не касалось.

Найдя край стола, ближайший ко второй двери, она больше свалилась, чем спрыгнула со стола и побежала туда, где думала найти выход из этой комнаты.

И ударилась в стену, сначала коленом, а потом лбом.

Ее преследователи немедленно заметили ее новое местоположение, и вновь зашуршали своими покровами, наводя на мысли о спешном преследовании.

Нашаривая ладонями путь сквозь тьму и вдоль стены, Стефани нашла выход. Она ввалилась в следующую комнату и закрыла за собой дверь.

Пятьдесят три

Задыхаясь, прижимаясь головой и затылком к двери, Стефани сосредоточила все силы на том, чтобы остановить кружение у себя в голове; водоворот паники и страха, в который обратилось все ее сознание.

Они все еще были в соседней комнате. Она слышала, как одно из существ спотыкается, как инвалид, неожиданно освободившийся от коляски, шаркая ногами, состоявшими в основном из кости, пока второе, задыхаясь, скреблось у подножия двери, которую подпирала Стефани.

В комнате, куда она вбежала, было темно. Окна почти наверняка были заделаны досками, как на кухне. А доски, без сомнения, были прикручены вплотную к оконному проему, чтобы даже лучик света не смел вторгнуться в ад, которым был первый этаж дома № 82 по Эджхилл-роуд.

Стефани подняла трясущуюся руку, сжимавшую погасшую свечу. Похлопала по толстовке и отыскала карман и чуть гремящий коробок; спичек оставалось немного. Ей придется быть осторожной с теми, что еще можно зажечь.

Только когда ее тяжелые выдохи сменились не таким глубоким и более быстрым дыханием, она заметила, чем пахло в комнате. Это был запах смерти.

Воздух здесь был теплый и застоявшийся от времени, но все еще едкий от того, что недавно, должно быть, было невыносимой вонью разложения в невентилируемой, лишенной света комнате. Комнате, где она только что заперлась.

Стефани откашлялась, чтобы очистить нос, рот и горло от запаха. Села на корточки, зажала свечу зубами и вытащила коробок из кармана. Она знала, что даже если ей удастся отыскать спичку, достаточно крепкую и целую, чтобы зажечь свечу, она не захочет даже мельком увидеть то, что здесь находилось, источая миазмы разложения. Но и оставаться в темноте она не могла.

Ей повезло – или нет; она не была уверена. Первая же спичка, которой она чиркнула о коробок, зашипела и вспыхнула. Потребовалось несколько секунд, чтобы взять свечу покрепче и окунуть фитиль в пламя, оставившее послеобраз по центру обоих ее глаз. Когда свеча разгорелась достаточно, чтобы озарить комнату неясным, мерцающим светом, первым, что потрясло Стефани, был вид здешних стен.

Они оказались розовыми. Обои были розовыми в лиловую полоску, ковер – вишнево-розовым, по занавескам шел узор из махровых роз, а трюмо было сделано из темно-красного дерева, или покрашено под него. Комната была чудовищной, но совершенно по-иному, нежели та, черная, откуда Стефани только что сбежала.

Безвкусная, устаревшая, еще одна капсула времени, должно быть, простоявшая нетронутой десятки лет. Как может что-то настолько гротескно-женственное и вульгарное делить стену с комнатой столь ужасающе злой? Потому что черная комната была именно такой: злой.

Только после того, как звуки в соседнем помещении стихли, она выпрямилась и поводила свечой в воздухе. Туманно-желтое мерцание пламени выявило белые дверцы встроенного шкафа и еще один проход, за которым был совмещенный санузел. И только поднявшись, Стефани обратила внимание на кровать: необъятное спальное место, укрытое розовым стеганым одеялом. И она чуть не распахнула дверь и не выбежала обратно во тьму, когда поняла, что кровать не была пустой. Хотя то, что лежало на одеяле, не проснулось от ее вскрика в удушающей черноте.

Столь же неподвижная, как объект ее потрясенного внимания, Стефани смотрела на тело, не мигая, и сжимала в кулаке рукоять ножа, пока у нее не заболела рука. Бежать в квартире на первом этаже больше было некуда. Если существо на кровати шевельнется, ей придется… придется использовать против него нож.

«Но если оно неживое, что ему сделает нож?»

Темная фигура на кровати оставалась неподвижной. От двери Стефани могла разглядеть, что на ней были темные штаны, а ноги в них выглядели короткими и неприятно тощими. Лодыжки внутри узорчатых носков высохли. Дождевик был застегнут до самого подбородка, голова скрыта клеенчатым капюшоном.

Двигаясь вдоль изножья кровати, ближе к стене и трюмо, Стефани подняла свечу повыше, чтобы лучше разглядеть жильца.

Коричневатое лицо утопало в капюшоне дождевика. Большие очки в черепаховой оправе все еще лежали поверх рябой кожи. Линзы увеличивали то, что осталось от распахнутых глаз; те выцвели и провалились в глазницы, напоминая теперь мертвых улиток, высохших в собственных раковинах. Длинные бурые зубы, которые напоминали ей ослиные, скалились в потолок, как будто труп был доволен собой.

«Беннет».

Лицо в телефоне Фергала. Насильник. Человек, которого заперли здесь до нее, лежал мертвым на чем-то, выглядевшим как бабушкина постель родом из восьмидесятых.

Она подошла к занавескам. Смерть запуталась между зловонных складок и цветочных узоров штор, и Стефани закашлялась, чтобы очистить дыхательные пути от запахов давнего разложения. Отдернула занавески и обнаружила прикрученные к стенам сосновые доски.

Рыча от бессилия, Стефани ударила кулаком в дерево, издавшее полый звук, но доска даже не покачнулась – так плотно ее закрепили.

Она привязала одну из штор к стене с помощью шикарного золотого подхвата с кисточками, свисавшего с бронзового крюка. Посмотрев, сколько шурупов ей придется выкрутить, чтобы добраться до стекла, она заметила следы в одном из углов доски. До нее кто-то уже пытался выбраться, используя, похоже, собственные зубы. Нечеткие черные пятна окружали участок дерева, который был изгрызен, причем человеком, стоявшим на коленях.

Стефани отошла от окон и на миг закрыла глаза. Она задавалась вопросом, почему Беннета заперли здесь, какую обиду он нанес Фергалу, чтобы заслужить такую судьбу?

«Это они его убили? Эти твари в соседней комнате?»

Стефани посмотрела на дверь, через которую вошла в спальню, и не смогла вспомнить, чувствовала ли когда-нибудь такую слабость в ногах и руках. «Нужны ли им двери? Или они могут просто появиться?»

Как будто ее мысли были материальными, она услышала шорох чего-то, похожего на нейлон.

Она повернулась; стук сердца отдавался в небе. Когда огонек свечи успокоился, Стефани подняла ее выше над изножьем кровати. Высохшая тварь в дождевике все еще скалила грязные зубы, а невидящие и ввалившиеся глаза все еще смотрели в потолок. Но не сдвинулась ли рука? Правая, та, что ближе к окну? Она не могла вспомнить, была ли раньше коричневатая мумифицированная ладонь в таком положении, настолько близко к телу. На руке не хватало мизинца, и ампутация не была аккуратной.

Шорох ей померещился. «Вот и все, вот и все, вот и все, вот и все».

Стефани повернулась к окну, время от времени поглядывая на труп, и поменяла нож на отвертку. Она просунула наконечник отвертки в первый шуруп и использовала, кажется, все оставшиеся силы, чтобы заставить его податься. И он подался – или это ей показалось – где-то на миллиметр. Выкрутить нужно было не меньше десятка. И как дотянуться до тех, что сверху?

Стефани привалилась к дереву и начала колотить по нему кулаком. Она выкрикивала:

– Помогите! Помогите мне! Пожар! Пожар! Пожар! – рука болела, но Стефани терпела и продолжала молотить по дереву, потому что ее жизнь зависела от того, чтобы ее услышали.

По ту сторону досок промчалась машина. Никто в салоне не мог ее услышать, а прохожих на улице не было никогда; на самом деле, она никого не видела, когда ходила между домом, остановкой и магазином. Но был же сосед, были желавшие познакомиться парни из машины, клиенты, приходившие сюда ради секса; кто-то из них может ее услышать…

Стефани прекратила стучать по доскам. Обернулась. Обернулась, чтобы увидеть ужасную тварь, которая только что села на кровати.

Пятьдесят четыре

Когда Беннет закряхтел, Стефани вскрикнула.

Она побежала к выходу из розовой комнаты. Ударилась руками о ручку двери. Она тащила слишком много всего: нож, свечу, отвертку. И поэтому не могла обхватить круглую дверную ручку.

Стефани бросила отвертку, зажала нож в зубах, повернула ручку, открыла дверь. Оглянулась назад, когда заскрипели пружины, и немедленно пожалела об этом. Существо на кровати перебросило ноги за край матраса и зашипело от возбуждения.

Стефани захлопнула за собой дверь спальни. Бегство ее было таким стремительным, что свеча погасла.

Поворачиваясь в абсолютной темноте черной комнаты, она чувствовала, как ее тело бьет дрожь, и не только из-за неожиданного холода и затхлого, гнилого запаха, в который она снова окунулась; ужас, грозивший перейти в судороги, овладел ее конечностями.

Непослушными руками она достала из кармана толстовки коробок. Открыла его, вытащила спичку. Еще несколько вывалились и рассыпались у нее под ногами. Она закрыла коробок.

В соседней комнате мертвая тварь в дождевике вращала ручку и толкала дверь.

– Господи, господи, господи, – шептала Стефани в темноту.

«Его тут больше нет».

Стефани чиркнула спичкой. Та зажглась.

Она заскулила, увидев, что все четыре стула отодвинулись от стола в ожидании гостей.

Никто в них не сидел – пока. Но то, что находилось в маленьком деревянном ящике на длинном серванте, скрытое за фиолетовым занавесом, начало выбивать приглушенный ритм. И в голове у Стефани мелькнул образ маленьких черных ручек, колотивших в обтянутый кожей барабан.

Старые волосы… черный конский хвост… жесткие волосы, кукольные волосы… выделанная кожа… крохотные черные руки ударяют колотушкой в барабан.

Она уронила спичку, когда та обожгла ей пальцы. Снова утонула во тьме, с барабанным боем в ушах.

Собрав ошметки концентрации, Стефани выловила из коробка еще одну спичку; их оставалось немного.

Упиравшаяся ей в спину дверная ручка перестала вращаться, и Беннет больше не наваливался на дверь. Но он не ушел, потому что Стефани все еще слышала звук его мерзкого дыхания: быстрого дыхания, какое порождается возбуждением, восторгом. Но почему он больше не пытается выбраться?

Словно призванный барабаном, на полу черной комнаты послышался шуршащий звук, который оторвал ее внимание от Беннета.

Что-то, не завернутое в полиэтилен, что-то тяжелое, и в то же время мягкое, двигалось в окружавшей ее темноте. Что бы ни производило этот шорох, это скольжение, оно было скрыто широкой черной скатертью стола. Невеликое милосердие и, она была уверена, кратковременное.

Стефани чудилось, что тьма вокруг нее заполнялась и набухала движением. Она прижалась к двери еще сильнее, в страхе, что нечто приближается к ее лицу, и чиркнула спичкой о коробок.

Никакого огня, только ощущение, как что-то крошится у самых кончиков ее пальцев.

Следующая спичка вспыхнула и заискрила, а потом зашипела и умерла. Стефани уронила ее и достала, как оказалось, предпоследнюю.

Эта спичка зажглась. Прежде чем пламя успокоилось, Стефани увидела движение в дальней стороне комнаты, во главе стола. Там определенно что-то двигалось, но она не могла разглядеть, что именно тревожит темноту.

Она бросила взгляд на деревянный ящик на серванте; фиолетовый занавес все еще был задернут, за ним слышался приглушенный ритм.

Она окунула фитиль в пламя спички. Подождала, пока дрожащий свет окрепнет и вырастет, и откроет взгляду новый и, возможно, последний кошмар, поджидавший то, что осталось от ее рассудка.

Когда фитиль загорелся, Стефани посмотрела на дверь в кухню, словно та давала какую-то надежду на спасение.

«Отравись газом. Начни пожар».

На самой грани неверного свечного света, у дальней стены, она заметила смутные очертания фигуры, почти такой же черной, как и краска. Силуэт, плавно возносившийся над полом. В спазме возрожденного ужаса ее голова затряслась, губы скривились, дыхание обратилось паром возле лица.

– Папа. Папочка. Папа, – бормотала Стефани, как будто он мог прийти сюда на ее зов и спасти ее.

Существо все поднималось и поднималось над полом, как будто нижняя часть его была змеиной, а потолок – назначенной целью. Стефани закричала и бросила свечу в сторону движения. Та пролетела мимо и ударилась о стену. Но пока огонек прочерчивал дугу через комнату, Стефани заметила что-то, похожее на черную косматую голову у самого потолка и пару высохших рук под ней.

«Мэгги. Черная Мэгги. Мэгги. Черная Мэгги».

В голове у нее были голоса. Не ее собственный голос, но чужие голоса. Множество чужих голосов. Голосов, пересекавших потолок, пока она бежала под ними, через комнату, туда, где, по ее воспоминаниям, была дверь кухни.

Голоса кружили, и кружили, и кружили.

Черная тварь поднималась выше, и выше, и выше, чтобы оказаться среди голосов, возглашавших ее имя с потолка.

Барабанный бой стал громче.

Стефани колотила руками по стене, скуля, потому что в слепоте и отчаянии не могла отыскать деревянную дверь, потому что руки ее теперь скользили по сырым кирпичам.

Чернота была у нее в легких; она вдохнула слишком много тьмы, и та втянулась к ней в грудь и в камеры сердца, как грязный дым. Вкус воды, горькой от пепла и обгоревших костей, наполнил ее рот.

Стефани развернулась, выхватила из кармана коробок, а потом выцарапала из него последнюю спичку. Едва чувствуя пальцы, ударила спичкой о неправильную сторону коробка. Потом перевернула его и попробовала еще раз.

Спичка зажглась.

В воздухе, у самого потолка, на лице, которое, к ее радости, нельзя было разглядеть, закрылась пара маленьких белых глаз. Но когда голова медленно потянулась вниз, к ней, словно желая рассмотреть поближе, то, что могло быть волосами, дрожало от чувства, похожего на радость.

Стефани отвернула лицо от нависшей над ней твари и заметила у себя за плечом дверь кухни. Потянулась к ручке. Выскочила из черной комнаты и захлопнула дверь.

Пятьдесят пять

В темноте к ней наконец-то пришла истерика. И безумие. Она приветствовала безумие.

В приливе безмыслия, порожденного непрерывным ужасом, неистовство собственных криков завело ее в место, которого она никогда не знала, но которое иногда чувствовала в глубинах своего разума. Когда она подходила к тому, чтобы оказаться в этом состоянии наяву, то подавляла всякие проблески сознания, чтобы не погрузиться в хаос.

Во тьме кухни она кружила и кружила, и вертелась, и теряла себя, и полосовала ножом пустоту. Била лезвием в пространство над головой, откуда могло свисать лицо, и вниз, где что-то могло подползать к ее ногам.

Она ударялась о шкафчики, но не замечала боли. Растянулась на маленьком столике, только чтобы подняться и рассечь ножом воздух на уровне головы, на случай, если что-то подкралось к ней.

Она схватила стул, и швырнула его в никуда; казалось, что он преодолел огромное расстояние, прежде чем разбить стекло в дверце шкафа. Следом она бросила второй стул.

Ящики были опустошены, их содержимое разбросано повсюду. Часть вещей, которыми она швырялась, отскакивали от стен и бились о ее тело. Она царапала шкафы для посуды. С криком отправляла утварь в полет сквозь тьму, за пределы мира, за последние рубежи себя самой.

Когда ее усталые руки отказались подниматься, она рухнула на колени и попросила темноту о смерти.

– Сейчас. Ну же. Сейчас. Сейчас.

Будет немного больно, а затем – желанное небытие. Ничто уже не имело значения. Она не хотела ни о чем думать, ничего помнить. Она просто хотела перестать существовать.

– Я хочу этого сейчас же. Сейчас. Сейчас. Покончи со мной, сука.

Ее энергия, храбрость, жизненная сила истощились. Она была рада освобождению; борьба за выживание была болью, которой она больше не желала.

А потом она затихла и стала гадать, не мертва ли она уже, не лежит ли новая обитательница дома, какая-нибудь соблазнительная девица из Болгарии или Латвии, закоченевшая от страха, на старой кровати, слушая крики Стефани в ночи.

Она не знала. Но не думала, что умерла. Беннет казался таким худым на той розовой постели. Так что, возможно, он умер здесь от голода, и последние дни его были безжалостной пыткой, в то время как гость за гостем скользили и шуршали вокруг него в темноте.

И с того момента, как он затолкнул ее сюда, Фергал ждал именно этого: кульминации. Он ждал ее криков.

Стоит ли он там до сих пор?

Стефани проползла по осколкам и нашла дверь, через которую попала сюда; казалось, это было так давно, когда она была совсем другой личностью, той, что боялась за свою жизнь. Она подтянула себя вверх по двери. Ударила в нее обеими руками. Скорчила в темноте гримасу.

У себя в голове она видела их морды, их обезьяньи морды, хитрые и пронырливые. Видела быстрые, как у хорьков, глаза. Лица, за которыми скрывались сознания, лишенные жалости, порядочности, человечности. Она слышала голос Драча, перешедший в воспоминание о беспомощности и криках призрака.

Она вдохнула мертвый дом глубоко в себя. Позволила себе быть растоптанной собственным бессилием. Какая ей теперь была разница?

Ее мысли метались: от лица к голосу, к лицу, к голосу, к бедному Райану, обмякшему на грязной бетонной террасе, к милой улыбке Маргариты, к выбитому зубу, к черной крови на выцветшем ковре, к старческому голосу, читающему писание, к девушке, замурованной под полом ванной и смятенно бормочущей. И что-то снова начало разгораться в ней, в самом центре ее существа. Что-то настолько горячее и нестабильное, что уже почернело от нагара ее гнева и ненависти. Она думала о бледном лице Фергала, о лошадиных гримасах Драча; думала о твари, которая когда-то была человеком по имени Беннет, и о том, как эта тварь носилась по дому, удовлетворяя свои желания за счет униженных и безнадежных; видела фотографию его завывающего, идиотического лица, озверевшего от жестоких намерений, на экране телефона.

– Вы слышите меня, крысы ублюдочные? Слышите меня?

Стефани колотила руками в дверь.

– Они идут! Да! И они меня заберут. Но я клянусь, что вам не жить. Вы не уйдете из этого дома живыми. Клянусь, я приду за вами. За вами обоими. Вы узнаете меня, ублюдки! Узнаете меня в этой тьме. Никто не уйдет живым! Никто!

Она обернулась и оскалилась в темноту, показала ей рот, полный зубов. И взмолилась темноте, попросила у отсутствия света и надежды шанс сделать то, за что она отдала бы теперь все, все, что угодно, лишь бы воплотить это в жизнь.

– Ты думаешь, эти крысы достойны тебя беречь? Ты заслуживаешь лучшей компании. Их кровь за мою кровь.

И свозь шум и грохот своих чернейших мыслей она услышала голос: Я приду к тебе. Ибо я положила там провести зиму.

Пятьдесят шесть

Она перешла из одной тьмы в другую, из бессилия в сон, а может быть, соскользнула в небытие. Она не знала, и ее это не беспокоило. Единственным желанием ее было, чтобы темнота оставалась неподвижной и пустой вокруг того места, где она лежала, холодная и бессильная. Но внутри этого места, и внутри нее, темнота была средой, в которой перемещались привидения и видения. Они приходили и уходили, приходили и уходили. Они не говорили ей ничего, словно хватало одного их присутствия.

По бокам головы шуршала пленка. Она не видела, что скрывали покровы, но слышала влажное дыхание ртов под полиэтиленом. Она знала, что рядом – незрячие глаза, и что старые рты открываются, бормоча давно утратившие смысл слова. Они просто хотели быть поближе к ней и хотели быть услышанными. Может быть, этого хватало; она стала аудиторией для того, что было потеряно и забыто во тьме, которой его отдали.

Потом пришли четыре женщины в длинных платьях и встали вокруг нее, склонив головы набок; все они говорили одновременно, как возбужденные птицы в лесных кронах, но она не могла понять ни слова. Может быть, они молились, потому что в руках у них были маленькие книги, похожие на тропари.

Поначалу Стефани думала, что они так неудобно склоняются, чтобы лучше рассмотреть ее, лежащую на грязном полу. Но потом она поняла, что их головы опрокинуты из-за того, что было обмотано у них вокруг шей. Каждый раз, когда женщины появлялись, и она старалась разглядеть, откуда сочится блеклое свечение, Стефани обнаруживала себя движущейся кругами под потолком и неспособной вернуться в тело, оставленное внизу. Когда она пыталась понять, как далеко находится от потолка, то обнаруживала, что смотрит сверху на троих людей, сидящих с воздетыми руками за черным столом.

Лицо лысого мужчины было сплошь дряблая кожа, обвисшая вокруг рта; сохранившиеся пряди волос, похожие на шнурки для ботинок, были приклеены маслом к его черепу. На нем были рубашка, подтяжки и галстук. Женщина в очках и с завитыми волосами делала грубые и омерзительные движения, высовывая тощий язык из широко раскрытого рта. У второй женщины на голове были платок и темные очки. Ее лицо было лишено всякого выражения. В центре стола стоял деревянный ящик.

Все трое смотрели мимо Стефани на что-то, разворачивавшееся на потолке позади нее. Оно производило звук, с каким трутся друг о друга маслянистые руки. На лицах людей были слезы.

Когда она снова оказалась на полу и, возможно, даже пробудилась, вокруг нее в темноте скакал маленький мальчик с запавшими, молочно-синими глазами, которые скорее всего были незрячими, хотя и проглядывали между платком на его лице и ковбойской шляпой из фиолетового фетра. Его колени покрывала толстая корка струпьев, серая рубашка выправилась из шорт, узорчатая кофта была грязной и дырявой. Где-то неподалеку старые сухие руки выстукивали ритм, под который прыгал мальчишка. Он пел всегда одно и то же:

– Вкруг шелковичного куста мартышка ласку гоняла. Остановилась поправить носок, хлоп! – и ласка пропала. Полфунта риса за два медяка, к нему полфунта сала. Четыре девы открыли дверь, хлоп! – и ласка пропала.

Иногда вокруг ее тела был только мрак, но Стефани знала, что она мала. Пылинка в чем-то пустом и холодном, уходящем в вечность.

Она была так незначительна по сравнению с беспредельностью небытия, что ей было тяжело дышать.

День восьмой