И что я, люблю, что ли? Как этот, не знаю, страдалец из сопливой книжки?
Дурдом, подумал я, небрежно боченясь плечом в стенку, чтобы никто не подумал, будто я чего-то конкретно дожидаюсь, — ну и недосохшие пятна чтобы не рассмотрел.
Сперва, как всегда, прошла тетя Марина с подносиком, за ней — мелкие пацаны из третьей палаты. Они решили вступить со мной в важную заговорщицкую беседу про Пиковую даму с ночным шухером и даже попытались предъявить мне, а чего это их никто на шоу не позвал. Я их шуганул, рассвирепел и шуганул еще раз. Пацаны обиделись и угрюмо замаршировали в раздатку, чудом обогнув тетю Марину — она выворачивала в коридор с подносиком, на котором антифизическим образом удерживались елочки наполненных тарелок, стаканов и баночек.
Наконец появились девчонки. В неправильном строю. Обычно-то впереди важно вышагивала Лилька, вокруг которой, как утята при мамаше, вертелась всякая мелочь, а Ильсияшка красиво шла в стороне, задумчиво поглядывая по сторонам. Теперь мелочь прицельно маршировала впереди, за Камиллой топала мрачная Лилька, а Ильсияшка замыкала стадо. По сторонам она не смотрела, а поигрывала молнией на воротнике олимпийки. Зрелище было почему-то чарующим. Кадык прищемишь, дура, сурово подумал я, вспомнил, что кадыков у девчонок в результате страшного генетического сбоя и божьего попущения не бывает, и велел себе не отвлекаться. Пропустил мимо соплюшек, которые, поравнявшись со мной, присмирели и оборвали щебетание, и шагнул навстречу Лильке.
— Привет зачарованным.
Лилька посмотрела на меня зверем и попыталась обойти.
— Не понял, — сказал я. — Я тебя обидел чем или что? Чего не здороваешься-то.
Лилька, кажется, смутилась, оглянулась на Ильсияшку, так и игравшую замочком поодаль, и жалобно прошептала:
— Нам знаешь как влетело. Главное, со всех сторон, типа, мы не знаю что сделали. И не уймутся: сами не лечитесь, другим не даете, нервы дергаете, на прокапывание вас надо. Задолбали, блин.
— Я, что ли, виноват? Я, наоборот, как герой, хату предоставил и вообще.
Лилька кивнула со вздохом.
— А ты как хотела, — сообщил я, хитро переходя к основному пункту повестки. — Это ж больница тебе, лечебное учреждение, тут нос отрежут и фамилии не спросят. Кто наезжает-то?
— Да все. Танька, Виталь Денисыч, тетя Марина вон тоже устроила, нашлась, понимаешь…
— Ну, живы же все, никого не выгнали, в школу не сообщат.
Лилька уставилась на меня и испуганно спросила:
— А что, могут и в школу?..
— О господи. Ага, скажут: цинично играла в это самое, отдельно взятую карту. Совсем уж не истери. Я спрашиваю, не выгнали никого?
Лилька помотала головой, которая явно была занята перевариванием ужасов, связанных с больничным стуком в школу.
— А эта где, еще одна? — спросил я так небрежно, что половину букв не выговорил.
Лилька уставилась на меня, как жаба на повидло.
— Ну, такая, постарше тебя, дохлая, в халатике, и еще трикошка у нее синяя, с олимпийкой, — сказал я и торопливо соврал: — Ей вчера, по ходу, худо было, а сейчас нету, вот я и подумал…
— Ильсияр, что ли? Да вон же она стоит, — удивилась Лилька и повернулась показать.
Я ж ей слепой, или тупой, или все сразу. Все сразу, кстати. Ильсияшка рассеянно посмотрела на меня и вернулась к сосредоточенному вжиканию. Олимпийка у нее была синей, как и штаны. И халатик у нее тоже есть. Не коричневый, правда, — но, может, я вчера не в себе был. Фу, пошляк, подумал я самодовольно и осадил себя уже всерьез: фу, фу, я сказал. Уж красотку я бы ни с кем перепутать не смог. Или смог?
Я уставился на Ильсияшку. Она снова взглянула на меня, мельком улыбнулась, завжикала молнией, но поняла, что я так и пялюсь. Подняла брови и вопросительно посмотрела в ответ.
И как это понимать, интересно? Лилька, между прочим, тоже таращилась, но хоть по этому поводу сомнения меня не терзали. И впрямь болею. Я отвел взгляд, уперся в блестящий замочек и шею, очень белую, поспешно отвел взгляд еще раз, откашлялся, собираясь сказать что-нибудь спасительно смешное, но не успел. Синее плечо Ильсияшки пошло бугорком. Я испуганно моргнул, не сообразив, что это не плечо и не выскочивший вдруг из шва пучок ниток. Просто в конце коридора мелькнуло что-то того же цвета, что и костюм Ильсияр.
Не что-то, вернее, а кто-то.
— Щас, — сказал я и быстро пошел туда. За спиной, кажется, хмыкнули, но это как раз пофиг. Да и все пофиг — потому что я не успел.
Не было никого в конце коридора. Я сунулся на лестничную площадку, послушал, посмотрел сквозь перила вверх-вниз и вернулся в отделение. Потоптался там, убедился, что в противоположном конце все рассосались, и юркнул в комнату сестры-хозяйки. Дверь была приоткрытой.
Я громко кашлянул, осматриваясь. Кладовка была пустой — в смысле, народу не было, вещей-то было полно, побольше, чем в прошлый раз.
Я на всякий случай заглянул в шкафы, прошелся вдоль стены, раскачивая висящие на стене куртки, и у окна замер. Там опять висела моя куртка. И под ней лежали остальные вещи: штаны, кофта, шапка и футболка, все аккуратно сложенное поверх кроссовок.
Как я их в прошлый раз не заметил. Или их не было в прошлый раз? Точно, не было, тетя Таня же кроссовки мне в РКБ отдельно притаскивала. Кто-то попозже комплект сформировал, но трусы спер. Да подавись ты ими.
Но был, был какой-то прошлый раз, когда я так зашел — а меня ждет моя вещь. Я потер лоб и нос, отгоняя неожиданный запах сена и чего-то едко-гадкого до слез, и огляделся, чтобы понять, откуда так прет. Запах ушел. Послушный какой. Надо взять на вооружение это потирание носа. И одежду тоже взять надо. Мало ли.
Я взял одежду и побрел в палату, все еще пытаясь вспомнить что-то — что-то дико важное. Народ то ли засел завтракать прямо в раздатке, то ли разбежался по палатам с удивительной скоростью. Коридор был пуст, одна тетя Таня стояла, грозная такая. Вывернулась из холла со столом и смотрела на меня сурово. Чего ей надо-то опять.
— Измайлов, — сказала она. — Подойди-ка сюда.
А сама развернулась, ушла к столу и воссела там, типа директор. Штатив для капельницы торчал рядом с ней, как знамя трансформеров.
Я остановился и посмотрел на нее.
— Чего встал, подойди-подойди.
— Так я подошел, вы здесь стояли, когда звали, — сказал я, начиная закипать.
Что она себе думает, промывательниц начальник? Напугать хочет? Тогда пусть нормально пугает, а то я подготовиться не успеваю.
— Измайлов, подойди, — сказала тетя Таня гораздо громче и стукнула по столу карандашом, который взяла зачем-то.
Я подошел, но не потому, что испугался.
— Ты, Измайлов, окончательно страх потерял, что ли?
Тут мне смешно стало. Смешно, и все. Как я мог потерять страх, если я его нашел по-настоящему сравнительно недавно и был этому совершенно не рад. И тут здрасьте, такие наезды.
— Ты чего заулыбался? — ласково спросила тетя Таня. — Тебе неприятности нужны, настоящие?
Я перестал улыбаться, подумал и спросил:
— Тетя Таня, вы меня сейчас о каких-то опасностях предупредить хотите или просто пугаете?
Она откинулась на спинку стула и воскликнула:
— На него посмотрите, а?
Я огляделся, заподозрив, что вокруг незаметно собралась толпа зрителей, которая почему-то смотрит мимо меня. Не было никого. А тетя Таня продолжала:
— Мало того что нарушает все подряд, герой, понимаешь, так еще и дурачком прикидывается!
Я чего-то растерялся и разозлился, а поэтому заговорил сквозь зубы, чтобы слова прошли сквозь распирающую щеки ненависть и глупые встречные слова:
— Слушайте, когда я дурачком прикидывался? Чего вы наезжаете-то? Вы же лечить должны, а не обзываться и не пугать.
— Должны мы ему! Это ты нам должен, миленький мой.
— Да? — удивился я.
— Да! Должен как раз лечиться, слушаться, вести себя нормально. А ты что делаешь?
— А что я делаю?
— Слушай, Измайлов, не нарывайся. Ты зачем одежду взял?
— Так моя же одежда.
— Мало ли что твоя. Ты в больнице лежишь, изволь болеть. Я больше за тобой по всей территории бегать не буду. Чего киваешь?
— Не бегайте.
— Измайлов. Измайлов. Не нарывайся.
— Да чего «не нарывайся», где я нарываюсь-то? — заорал я и орал что-то еще, уже почти не соображая и не сдерживаясь.
Пацана нашла, тоже мне. Я себе и другим пацанам пацан, а ей я человек, мужчина, и на меня наскакивать не надо, отскакивать придется, и, может, на копчик и с хрустом.
Я перевел дыхание и обнаружил, что тетя Таня встает с торжествующей улыбкой — такой, будто я подбородок открыл, а у нее как раз рука в замахе.
— Ты не взрослый и не здоровый, мальчик мой, — пропела она. — Ты больной, психически. Орешь тут, буянишь. Сейчас тебя феназепамом обколют, в психиатрическое переведут — и там вот права качать будешь.
— Не переведут, — сказал я, отступая. В психиатрическое мне было никак нельзя. Мама с папой расстроятся, да и вообще. — Сама в дурку ложись, не докажешь ничего.
— Я-то? — Она искренне рассмеялась. — Я-то докажу. Да и чего доказывать — вон камера все снимает, там весь твой диагноз пишется.
В углу под потолком и впрямь висела камера, чуть побольше вебки. Я перевел взгляд на тетю Таню. Она торжествующе улыбалась. Как победивший враг. А я успокоился. Нет, не так. Не успокоился, а точно в холодную ванну резко сел — она холодная, а кожа и кровь закипела, и мир стал шире и четче.
Я бросил одежду на пол и шагнул к столу. Тетя Таня отшатнулась. Я, не обратив на нее внимания, подхватил штатив капельницы, в два шага унес его в угол, прислонил к стене, сделал еще два шага — уже по штативу, не знал, что так умею, дотянулся до камеры, сдернул ее одним движением, провода только щелкнули, съехал на пол, едва не выворачиваясь из тапок, но ступая в свои следы — их не было, но я-то помнил, как шел, — вернул штатив на место и сказал тете Тане, которая все еще смотрела в угол, поднеся зачем-то руки ко рту:
— Больше не пишется.