Мама кивнула и всхлипнула.
– Хорошо… тебе лучше присесть и…
– Мам! Ты не слушаешь! Я пытаюсь объяснить тебе, что Мандей пропала! Почему никто не хочет меня слушать? Почему мне никто не верит?
Мама замерла, глядя на Майкла; по ее лицу катились слезы.
– Ты права, Клодия, – прошептала она. – Ты все это время была права. Нам следовало поверить тебе еще в первый раз, когда ты об этом заговорила.
«В первый раз? – подумала я. – О чем это она?»
– Милая, послушай меня. Мандей… Мандей больше нет. Ее нет уже почти два года.
– Что ты имеешь в виду? – Я повернулась к Майклу. – О чем она говорит?
Он покачал головой.
– Извини, Клодия.
– Извини? За что?
– Клодия, Мандей умерла два года назад, – мягко произнесла мама, взяв меня за запястье, чтобы помочь устоять на ногах. – Она и Огаст были… были…
Взрыв нашего пузыря, наверное, был слышен во всем мире.
– Нет, – прохрипела я, пытаясь отпрянуть от мамы.
– Да, Горошинка, – сказала она, крепче сжимая мою руку. – И мне так жаль! У тебя по-прежнему случаются эти… приступы, когда ты забываешь все, что случилось.
Два года? Два года! Но это значит…
– Погодите… сколько же мне сейчас лет?
Мама сделала глубокий вдох.
– Тебе скоро исполнится шестнадцать.
– Не может такого быть… Мне даже четырнадцати нет, – пробормотала я. – Ты сказала, что я могу устроить вечеринку! Я должна подавать заявление в школу!
– Да. Да, ты подаешь заявление в старшую школу. Снова. Мы забрали тебя оттуда. Ты помнишь последний день? Помнишь, что тогда случилось?
Я пыталась вспомнить, вернуться в прежде, но все казалось таким запутанным, как и мои слова на письме… Я взглянула на Майкла, ища поддержки, но он продолжал смотреть в пол. Два года?
Мама. В ее волосах теперь было больше серебристых бликов, чем золотистых, – больше, чем я когда-либо видела.
БЗ-З-З-З-З.
– Это неправда, так не бывает, – пробормотала я. Мама погладила меня по щеке.
– Мисс Уокер учила тебя на дому весь последний год. Мы отдали тебя в танцевальный класс, чтобы помочь вернуться к обычной жизни. А Майкл… он был рядом с тобой с самого начала. Но, может быть, мы слишком сильно надавили на тебя… Мы попытаемся снова. Потому что все, абсолютно все хотят, чтобы ты поправилась.
Я уставилась на Майкла. Он действительно выглядел старше, чем мне помнилось. Выше, худощавее, взрослее. Неужели я была настолько слепа?
– Мисс Валенте, – выдавила я. – Она знает про Мандей… она…
– Она переехала обратно в Нью-Йорк вскоре после случившегося.
Комната вращалась сразу в обе стороны.
– Что… что случилось с Мандей?
Мама покачала головой, вытирая лицо.
– Нет! – Коврик в прихожей вывернулся у меня из-под ног, и я упала на пол, обхватив колени. Они ошибаются! Я знаю Мандей лучше, чем себя: она любит крабовые чипсы и сладкий чай, она умеет делать сальто назад, она выиграла в пятом классе соревнование по грамматике… и она не может быть мертва. Просто не может!
Верно?
– Идем, солнышко. Тебе нужно поспать. А утром мы еще поговорим.
Я кивнула, слабость и непонимание мешали сопротивляться. И тут мне в голову пришла еще одна мысль:
– А Эйприл знает… про меня?
– Да, Горошинка. Она знает.
Май
Хотите, я открою вам тайну? Я знала, что Мандей мертва. Я просто надеялась, что она лежит в багажнике какой-нибудь машины, разрубленная на кусочки, или зарыта где-нибудь в лесу. Не в морозильнике у всех на виду. Это делало особенно острой ту боль, которую испытывал любой, кто когда-либо видел ее. Некогда будучи красной, она превратилась в беззвездное небо, в бесконечную полночь, в дыру во вселенной, поглощающую весь мир, делающую всех слепыми. Оникс, черное дерево, черные чернила…
Отчасти я была рада тому, что Мандей не назвали Фрайдей – Пятница. Это было бы чересчур драматично.
Прежде
Я бы хотела, чтобы моя мама была такой, как мама Клодии.
Вчера вечером мама била Огаста так, что он в конце концов не смог подняться. Сказала, что он это заслужил. Я думала, он просто потерял сознание, но когда Эйприл потрясла его, он не очнулся. Эйприл пыталась спасти его, но мама ее остановила. Она заставила Эйприл положить его в морозильник. Мне очень страшно. Я хочу рассказать об этом кому-нибудь. Но что, если они разделят нас, как в прошлый раз? Я могу больше никогда не увидеть Клодию.
Огаст все еще в морозильнике. Я твержу Эйприл, что мы должны что-нибудь сделать. Но она боится. Она хочет сначала найти тетю Дорис, чтобы нас не разделили. В центре отдыха все говорят о том, что всех в «Эд Боро» выпнут отсюда. Значит, или нас снова разделят, если узнают про Огаста, или мы будем жить на улице, как какие-нибудь бомжи.
Сегодня я едва не сказала Клодии о том, что случилось с Огастом. В школе все смеялись надо мной и моими волосами. Я жутко испортила их, они стали жесткие и пестрые. Но Клодия сказала, что ее мама может все исправить. Вот тогда я ей чуть не сказала. Но я боюсь того, что она может сделать. Что, если она расскажет своей маме или учителям? Тогда все узнают! Что они подумают о нас? Мне не следовало писать все это. Если мама когда-нибудь найдет этот дневник, она меня убьет.
На телевизионной пресс-конференции Тип Чарльз выдавливал из себя оправдания, обильно смоченные слезами.
– Я не знал. Я просто не знал, – рыдал он. – Я звонил, но она не позволяла мне говорить с ними. Она не подпустила бы меня к ним близко, пока я не дал бы ей денег.
Он спрятал лицо в ладонях, и родственники, стоящие вокруг него, принялись утешать его. Родственники Мандей. Где они были все это время? Почему не искали ее?
– О том, что моих детей больше нет, я узнал вместе со всеми остальными – увидел по телевизору. Это неправильно. Как она могла так поступить с моими детьми?
Полиция опрашивала Эйприл, маленькую Тьюздей, соседей, школьную администрацию. Не понадобилось много времени, чтобы сложить два и два.
Огаст пробыл в морозильнике полтора года.
Мандей… по меньшей мере, два месяца.
Миссис Чарльз не было дома, когда за ней в конце концов приехали. Ее не было там, когда приставы заглянули в неудобно расположенный у входной двери морозильник и нашли там трупы двух детей. Ее не было там, когда Тьюздей вырвали из объятий Эйприл, умолявшей не делать этого. Ее не было там, когда соседи сообщили полиции о ее местонахождении.
Миссис Чарльз находилась немного дальше по улице, возле дома по соседству с Дарреллом. Она спокойно курила косяк и слушала приближающийся вой сирен.
Гора плюшевых мишек выросла перед дверьми дома Мандей, вываливаясь на улицу. Сотни свечей, горящие целый день, среди моря цветов и табличек «Покойся с миром». Репортеры торчали перед баскетбольными площадками, разбирая запутанные подробности истории, пока ребята играли трое на трое.
БЗ-З-З-З-З.
Боже, видели бы вы эти похороны!
Вы увидели бы толпы людей из всего «трехштатья», выстроившиеся перед церковью Святой Голгофы. Полиция окружила весь квартал, удерживая людей в его пределах, а новостные фургоны превратили все боковые улицы в парковки.
Вы увидели бы битком набитую церковь с телекамерами на балконах, сотни белых гвоздик и лилий, которыми была завалена кафедра. Старые дамы в высоких черных шляпах, церковный хор в праздничных облачениях, мэр, сидящий в первом ряду.
Вы увидели бы целые лужи… нет, океаны того, что мама назвала крокодиловыми слезами, которые проливали наши одноклассники. Те же самые одноклассники, которые смеялись над сожженными волосами Мандей, называли ее шлюхой, а потом лесбиянкой. Шейла и Эшли утешали друг друга, их лица были мокрыми от соплей и слез. Джейкоб Миллер сидел рядом со своим братом, низко опустив голову.
Вы увидели бы служек в белых перчатках и угольно-черных облачениях – они протискивались сквозь толпу, раздавая бумажные платочки, церковные веера и программки, в которых среднее имя Мандей было напечатано с ошибкой.
Вы увидели бы, как папа вместе с несколькими соседями помогает нести гроб – их траурные костюмы не сочетались друг с другом, а ботинки нуждались в чистке. Тип Чарльз был слишком выбит из колеи, чтобы нести что-либо, кроме себя самого. В церкви он был одет в футболку с портретом Мандей на груди – фотография была сделана четыре года назад.
К слову, о фотографиях – их было совсем немного. Мать Мандей не смогла ничем поделиться. У ее отца было несколько старых расплывчатых фото, сделанных на дешевый телефон-«раскладушку». Поэтому моя мама отдала все снимки, какие нашла. Почти семь лет в фотографиях – мы танцуем, украшаем рождественскую елку, требуем лакомства на Хеллоуин… и из всех них вырезали меня. Как будто этого «мы» никогда не существовало. В программке я была лишь таинственной рукой, держащейся за руку Мандей.
Где я была во время всего этого? В третьем ряду, перед перламутрово-розовым гробом, в котором лежала моя лучшая подруга. Огаст лежал рядом с ней в таком же гробу, только перламутрово-голубом. Его фотографий было еще меньше. Игроки команды «Редскинз» предложили полностью оплатить похороны. Должно быть, кто-то сказал им, что розовый был любимым цветом Мандей. Кто-то, но не я.
Мама обнимала меня одной рукой за плечи. На ней было черное платье с запа́хом, выходные туфли, и она все время хмурилась. Разглядывала присутствующих, внимательно и оценивающе, и рылась в своей памяти, пытаясь понять, где она могла их видеть. Потом до нее дошло: никто из этих людей не знал Мандей. А я задавалась вопросом – знала ли ее я сама?
– Спасибо вам всем за то, что пришли сюда, – сказал пастор Дункан, стоя на кафедре. – Мы собрались здесь затем, чтобы проводить в вечную жизнь Мандей Черри… я хочу сказать, Мандей Шери Чарльз и Огаста Деванта Чарльза. Эти проводы чрезвычайно горестны для нас, ведь дети не должны уходить из жизни такими юными… но все мы должны верить в промысел Господень…