— Что со мной произошло? — спросила я.
— Это называется «паническая атака», — объяснила Мэри.
Она спросила, что стало ее причиной; я ответила, что не знаю.
Она помогла мне проследить все эти полчаса, шаг за шагом; словно отстраненный наблюдатель, я смотрела за тем, как Донна беспомощно мечется по улицам.
Я объяснила все свои действия. Мэри настаивала на том, чтобы выяснить, что означает для меня старик-покупатель. Она слишком на меня давила. Я-то обсуждала все это так, как обсуждают последние новости в газете. На мой взгляд, старик был просто знакомый: он сделал вид, что не замечает меня, и я расстроилась. Мэри копала глубже: она спросила, не напоминает ли он мне кого-то или что-то из прошлого. Она подошла слишком близко к правде. Отвечая на такой вопрос, я уже не могла сохранять над собой контроль. Да, он заменил мне дедушку. Признание сделано — и Донна, сидя в кабинете у Мэри, горько рыдает над предательской жестокостью мира. Рыдает отчаянно — а поскольку она не терпит чужих прикосновений, то никто-никто на свете не может ее утешить.
Мы заговорили о реальной смерти моего дедушки. Ни она, ни я не упоминали ключа к настоящей проблеме: что он, как и все остальные, умер для Донны в ее три года — когда Уилли принялся бросать на людей свирепые взгляды и Кэрол вышла из зеркала, чтобы всех веселить и развлекать. Если ожидания «их мира» убили Донну, то лишь потому, что она была к ним совершенно не готова; создания, порожденные ее воображением, заняли ее место, начали жить собственной жизнью и преуспевать там, где она терпела крах. Кэрол училась танцевать, Уилли — сражаться, а мое настоящее «я» все сидело в кроватке, загипнотизированное цветными пятнами. Как будто для «их мира» я умерла. Донна исчезла, с ней умерли и все остальные — и никто не заметил. Наоборот, люди решили, что Донна наконец начала жить.
Мэри изменила свой подход ко мне. По-видимому, она решила, что проблемы у меня не просто психологические, а в первую очередь социальные. Мы начали разговаривать о будущем. Она спросила, кем я хочу стать. «Психиатром, как ты», — в пику ей ответила я.
Мэри заставила меня поверить, что на свете нет ничего невозможного — прежде о таких высотах я и мечтать не осмеливалась. Должно быть, она считала, что моя неуравновешенность связана с тем, через что мне пришлось пройти, и что это вполне естественно.
Я и сама искала ответы. Разговоры наши метались туда-сюда, пока мы не пришли к некоему соглашению, что в недостатке у меня социальных навыков виновата семья.
Несомненно, моим родным недоставало социальных навыков, с соблюдением многих общепринятых норм они действительно не справлялись — причиной всего этого был низкий социальный статус и нестабильность семейных отношений. Мы с Мэри, казалось, пришли к согласию в том, что большинство моих проблем связаны с тем, как реагировали и реагируют на меня люди; заключение понятное, учитывая, что большая часть социальных контактов для меня была трудна, малопонятна или попросту непосильна, а также то, что мир я видела как противостояние «мы и они».
Я решила вернуться в школу. Получу аттестат зрелости, думала я, и устроюсь работать в банк.
Банковские служащие ходят в форме. А тех, кто ходит в форме, уважают. Я хочу, чтобы меня уважали. Значит, хочу работать в банке. И неважно, что собственными деньгами я швырялась как попало или что до сих пор с трудом складывала и вычитала в пределах двадцати.
К тому времени я уже год ходила к Мэри. Мне было восемнадцать. Очевидная нестабильность моего положения, с возрастом все более заметная и непростительная, начала меня пугать. Временами мне казалось, что мне уже за двадцать, временами — что еще и шестнадцати нет, а порой я чувствовала себя трехлетним ребенком. Я рассказывала обо всем этом и объясняла, что, видимо, слишком рано ушла из дома — хотя, кажется, своего дома-то у меня никогда и не было. Наивным оправдывающимся тоном я говорила: что же мне делать, вот если бы можно было в восемнадцать лет найти себе приемных родителей… Тут я посмотрела на Мэри — и мне показалось, что в глазах у нее блестят слезы. Меня тронуло то, что мои слова вызвали у нее такие эмоции, которые я сама не могла проявлять. И отреагировала я на это с тем уважением, о каком всегда мечтала по отношению к проявлениям собственных эмоций — промолчала и сделала вид, что ничего не заметила.
Угнаться за миром мне не удавалось, и я это знала. Ярче всего это проявлялось в безработице: найти работу я не могла уже два месяца. Передо мной предстала суровая реальность: восемнадцатилетняя девица, бросившая школу в пятнадцать лет, ничего толком не умеющая, с нестабильным, мягко говоря, трудовым путем — рассчитывать может хорошо если на половину стандартного заработка. Крис от меня отвернулся, друзей у меня не было, ни с кем из семьи я давно не общалась — и Мэри стала для меня целым миром.
Мэри организовала мне встречу с консультантом по трудоустройству из колледжа неподалеку от моей квартиры. Она на меня надеялась — и я поверила ее надеждам и шагнула через порог колледжа решительно, словно входила в новый дом.
Дружелюбный человек за столом на первый же мой вопрос ответил: «Нет». Нет, вряд ли мне удастся, пропустив столько лет, снова попасть в школу. И дело даже не в том, что я пропустила целых три года, а в том, что хочу перепрыгнуть через два класса и пойти прямо в выпускной. Я объяснила, что стипендий школьникам не платят, а семья меня деньгами не поддерживает, так что я просто не могу себе позволить учиться в школе еще три года.
Тогда он сказал: а ведь необязательно признаваться, сколько лет ты пропустила. И это сработало. Оставалось только пройти входное собеседование. На собеседовании в школе я сказала, что, мол, ушла из школы, потому что приходилось зарабатывать себе на жизнь, а теперь хочу наверстать пропущенный год — а о других двух годах умолчала. Я объяснила, что часто переходила из одной школы в другую, и документов, наверное, теперь уже не отыщешь. Подчеркнула, что после ухода из школы много читала и занималась сама — так что, может быть, мне что-то зачтут? Как видно, я все сделала правильно: скоро мне пришло письмо о том, что я зачислена. Стоило это сорок долларов.
Мэри была в восторге. Крис мою идею не одобрял. Рядом с девушкой, которую он превосходил не только по возрасту, но и по образованию, он чувствовал себя увереннее.
Меня можно было убедить в чем угодно, и Крис часто надо мной из-за этого подшучивал. Например, однажды сказал, что весь песок на пляже искусственный, делается специальными машинами, и предложил мне самой удостовериться — взять немного песка в рот и пожевать.
— Чувствуешь? — сказал он. — Просто пластмасса!
Я была впечатлена — и, вооруженная этим новым знанием, бросилась демонстрировать всем окружающим, как хорошо разбираюсь в жизни. Но люди почему-то удивлялись и мне не верили, и я очень возмущалась их невежеству.
Крис тем временем хихикал надо мной в кулак — и раскрыл свой розыгрыш лишь несколько месяцев спустя. Другие люди разубедить меня не могли — я переставала верить в обман, только если сам обманщик в нем признавался, иначе оставалась растерянной и в сомнениях. К этому времени мне было восемнадцать. Крис считал, что образование избавит меня от наивности. Насчет наивности такого рода он заблуждался.
Впрочем, Крис не был совсем уж бессердечной скотиной. Думаю, он как-то по-своему меня любил. Как-то на своей работе он познакомился с моим отцом и пригласил его к нам на чашку чая.
Встреча вышла натянутой и неловкой. С отцом я не виделась уже несколько лет, не считая нескольких случаев, когда проходила мимо его работы. С матерью тоже не встречалась. Тем, кто не знал о моем существовании, она в это время ничего обо мне не рассказывала, а тем, кто знал, с энтузиазмом сообщала, что дочь у нее шлюха и наркоманка. Меня не было рядом, опровергнуть это я не могла — и в конце концов сочувствовать ей начали даже те, кто сначала винил ее или помалкивал.
И вот отец сидит на кушетке у меня в гостиной, в моей квартире. Шутит, смеется, вообще держится как ни в чем не бывало. Как будто принял и всегда принимал меня такой, как есть. В тот вечер ему у нас так понравилось, что, уходя, он пообещал обязательно зайти еще.
Нам с отцом не позволялось свободно общаться друг с другом с тех пор, как мне было три года. Мать вечно отгоняла его от меня — рявкала на него и ревниво требовала, чтобы он «прекратил со мной сюсюкать». Она была уверена, что моя детская речь — бессмысленная болтовня и ничего более, и не собиралась поощрять тех, кто готов был разговаривать со мной на моем уровне.
Отец разговаривал со мной действиями: смехом, тоном хрипловатого голоса, тем, как напевал или насвистывал, как обретали голос в его руках разные предметы. Кошки у него пели и плясали. Пачка сигарет вела беседы с коробкой спичек. И теперь, когда он пришел ко мне, — все было так же. Крис никогда еще меня такой не видел. Из-за этого он почувствовал себя еще незначительнее.
Отец никогда не подталкивал меня делать то или другое — ему просто нравилось все, что нравилось мне. Быть может, он был чем-то вроде перекрестка между настоящей мной и Кэрол. Мое возвращение в школу в его устах звучало как приключение — и я начала ждать этого с нетерпением, не просто для того, чтобы стать более похожей на Мэри и более для нее приемлемой, но и с радостным чувством, что в школе меня ждет «что-то особенное», чего не стоит упускать. Я решила: если учеба поможет мне найти ответы на свои вопросы — черт побери, сдохну, но буду учиться!
Я заплатила сорок долларов. Выбрала школьные предметы с дальнейшим прицелом на психологию. Я хотела стать такой, как Мэри. Еще выбрала музыку, а биологию и социологию пришлось взять, потому что они шли в той же группе. Обязательным предметом был английский.
В первый день учебы я явилась в школу сияющая, как солнышко, и безупречно одетая — я очень старалась произвести впечатление. Разве что платочка в нагрудном кармане не хватало.