Никогда — со времен девочки, встреченной в парке, когда мне было три года — никто так меня не зачаровывал. Я ли жила в его мире, или он в моем? Быть может, оба мы существовали в мире, совершенно не похожем на «общий» — а я никогда до сих пор не встречала человека, который живет там же, где и я.
Мы с Брюном постоянно оказывались рядом. О том, что чувствуем, не говорили — просто чувствовали это и молчали, ибо уважение к личному пространству другого человека призывало нас к молчанию.
В сущности, мы почти не общались напрямую. Просто разговаривали о природе, о вещах вокруг нас, обсуждали фильмы или стихи, нами прочитанные или написанные. О том, что означает для нас то или другое, мы не говорили вслух. Каждый из нас говорил скорее с самим собой, чем с другим — и просто оказывал другому честь, позволяя стать слушателем.
Я расчесывала Брюну волосы. Он покупал мне завтрак, и мы ели вместе, сидя на траве, под особым деревом. Смотреть друг другу в глаза нам было очень трудно — и, когда это все же случалось, меня охватывало все то же пугающее чувство потери себя.
Люди говорили, что мы любим друг друга. Я обиженно требовала, чтобы они не унижали то, что происходит между мной и Брюном, сравнивая это с обычными человеческими отношениями.
За год мы с Брюном очень сблизились, однако я так и не перестала бояться и страшно нервничать в его присутствии. Иногда даже смотреть на него казалось мне какой-то пыткой, почти нестерпимой. Как правило, рядом с ним я дрожала и запиналась. Он был очень на меня похож и знал, как вести себя в таких случаях — просто смотрел в пространство, не давая мне догадаться, что что-то заметил.
Он принимал меня просто и безусловно, так же, как я его — и это позволяло нам быть рядом не «друг для друга», а… просто быть.
Мы не старались отчаянно дотянуться друг до друга, как было бы в «их мире». Единственное, что было важно, — что кто-то мог коснуться меня эмоционально в «моем мире».
Однажды мы как-то случайно взялись за руки. Я пришла в ужас. Боль от эмоционально окрашенного прикосновения оказалась почти нестерпимой. Мы сели рядом, не разнимая рук, и молчали, привыкая к этому новому чувству. Мне казалось, я вот-вот умру.
Однажды я подвозила домой одну девушку из университета. Мы проезжали мимо специальной школы, и я, указав на нее, заметила, что в свое время здесь училась.
— Не может быть, — ответила она. — Это же специальная школа.
— То есть? — не поняла я.
— Школа для детей с особыми нуждами, — объяснила она. — У меня мама там работает речевым терапевтом.
— Может быть, это только теперь так, — наивно предположила я.
— Нет, там всегда была специальная школа, — настаивала она.
— Можешь мою маму спросить.
Мы с Брюном лежали рядом на траве. Я рассказала ему о том, что сказала эта девушка.
— Я тоже ходил в специальную школу, — признался Брюн, а потом добавил: — Меня отправили в детский дом, потому что родители считали, что я сумасшедший.
Он рассказал, как он жил в детском доме, и что в детстве ему трудно было общаться с людьми. Родители подозревали у него шизофрению.
Брюн правильно воспринимал окружающих людей, ему просто было с ними очень некомфортно. Брюна не мучили галлюцинации — только проблемы с общением и страх эмоционального контакта, с которым он справлялся почти что лучше меня. Если он шизофреник, значит, и я тоже!
Эта мысль меня испугала: однако все, что случалось читать о симптомах шизофрении, не слишком-то ко мне подходило. Да, я боялась близости и чувствовала, что другие люди вторгаются в мой мир — но в этом не было ни маниакальных идей, ни паранойи. Да, предметы для меня иногда упрощались до своих элементарных признаков — цвета, звуков, ощущений — но в этом не было ничего угрожающего.
Порой я вела себя неуправляемо, а порой послушно делала все, что мне говорили, но и это объяснялось не маниакальными идеями или бредом — дело было в том, что любая близость, от физического контакта до духовного взаимопонимания, потрясала меня и повергала в глубокую растерянность.
У меня были проблемы с речью, но не связанные с разорванностью мышления. Бессмысленной мешанины слов у меня не бывало никогда. Я без всяких эмоций повторяла то, что говорили люди вокруг меня, говорила со странным акцентом, заикалась, а иногда, в минуты сильного волнения, как будто забывала родной язык — и все это было связано со страхом перед всепоглощающей глубиной моих недоступных эмоций.
Я хотела взаимодействовать с миром — и создала маски, через которые могла общаться, немного сбрасывать внутреннее напряжение, пытаться доказать свою разумность и психическое здоровье. Но мои «персонажи» — не мифические чудовища: это семья, населяющая мой замкнутый и страшно одинокий мир. Они служили мне переводчиками, своего рода мостиками между «их миром» и «моим».
У меня бывало ощущение, что дух наблюдает, как я позволяю людям играть с моими персонажами и отвечаю им так, как они того ожидали. Это было похоже на опыт выхода из тела. Это происходило в те минуты, когда актриса в моем теле «включала автопилот», и я теряла из виду пульт управления, позволяющий мне вернуться на землю. Но и такой опыт не характерен лишь для шизофреников — скорее, это крайняя степень того, что случается со многими.
Я позвонила отцу.
— Почему я училась в специальной школе? — начала я без предисловий.
— В какой специальной школе? — уклончиво ответил он.
— Ты знаешь, о чем я говорю, — и я назвала адрес школы, чтобы пробудить его память.
— Ах, эта школа! — откликнулся он, вспомнив.
Я объяснила, что мне рассказала о ней женщина, мать которой там работает.
— Что со мной было не так? — спрашивала я. — Я была сумасшедшей?
— Нет, что ты! Просто, видишь ли… маленькая ты была, ну, немного странной — но во всем виновата твоя мать! На самом деле с тобой все было в порядке!
— А что со мной было? — расспрашивала я. — Пожалуйста, объясни! Я никого не обвиняю, мне правда нужно знать! Что со мной было?
— Тебя считали аутичной, — ответил отец.
Я спросила, почему.
— Ну, ты никому не давала подходить к тебе близко, да и разговаривала странно — просто без конца повторяла все, что говорят другие. Но не удивительно. Ведь мать постоянно орала на тебя и лупила, а того, что ты говорила, никто не слушал, — виновато объяснил он.
Я поблагодарила его.
Что означает слово «аутичный», я в то время не знала. Мне казалось, это значит просто «погруженный в себя». Да, я была погружена в себя. И что? Это я всегда знала. Всегда знала, что не люблю, когда меня трогают, когда говорят мне что-то ласковое или стараются узнать меня поближе. От матери я уже слышала, что в детстве долго не говорила сама, а только повторяла все, что говорили люди вокруг меня. Но все еще не понимала, почему это так сильно повлияло на мою жизнь. Наверное, я все-таки была психически больна — решила я и с головой зарылась в психологические книги, чтобы выяснить, чем же я таким болела. Но об аутизме ни в одной из них не рассказывалось, так что я продолжала блуждать во тьме.
Я переехала в город, сняла часть дома, купила себе фургон и поселилась в нем на заднем дворе. Пианино мое жило в доме. Я жила в саду с двумя кошками; козла я оставила в горах — там, где его дом.
Все свободное время я писала музыку, а теперь начала писать и песни — на это вдохновило меня знакомство с Брюном. Если я не писала музыку, то запоем читала книги по социальной психологии.
От Брюна я закрылась. Однако, в отличие от других людей, с которыми я так поступала прежде, он не прекратил существовать. В его обществе я чувствовала себя слишком реальной — и мне хотелось бежать. Различие для меня было очевидным. От одних людей я уходила, от других — убегала. Проблемы начинались, когда те, от кого я уходила, продолжали навязывать мне себя, считая, что я от них бегу, а те немногие, от кого я бежала, считали, что я просто ухожу, и чувствовали себя отвергнутыми и брошенными. Эти различия, на первый взгляд тонкие, исходили из прямо противоположных эмоций: я чувствовала все — или ничего.
На этот раз меня с силой отбросило в привычное убежище — в ничего-не-чувствие. Борьба за восстановление своего истинного «я» обернулась своей противоположностью — теперь я уже не уходила: я бежала.
На сцену выпорхнула Кэрол — и взяла свое! В это время я превратилась прямо-таки в маньяка общения: сплошные вечеринки, смех, танцы, люди. Уилли восседал в кресле директора театра. Кэрол открутила время назад и теперь играла роль вечного подростка.
Теперь в университете я постоянно с кем-то общалась.
Тим жил в кампусе. Когда мы с ним познакомились, я помахала ему рукой, сказала «привет» и тут же о нем забыла. Он был высоким и темноволосым, изучал медицину — собирался стать, как и его родители, врачом. Я на него тоже особого впечатления не произвела. Мы просто сосуществовали; в то время я даже не узнала в нем того человека, что приснился мне два года назад.
Тим обожал музыку — я тоже. В то время я как-то забыла, что живу в фургоне на заднем дворе и что в доме у меня стоит собственное пианино. Очень много времени я проводила за роялем в университетской музыкальной комнате.
Мы с Тимом начали играть друг другу свою музыку. Сам Тим писал мало, но прекрасно играл. Кэрол разрешила ему играть музыку и песни, которые никогда не решилась бы исполнять на публике Донна. Песни Тиму нравились; у него был прекрасный голос. Он вынес эти песни из теней мира Донны, которая никогда и ни с кем ими не делилась, и перенес на яркий свет. Кэрол пела с ним вместе.
Тим любил эти песни, как свои собственные; благодаря музыке он начал завязывать отношения с Кэрол. Каким-то образом Тиму удалось нажать еще одну кнопку — и Донна вновь начала выныривать из глубины; петь она больше не хотела и отдавать ему свою музыку не собиралась.
Меня возмущало то, как Тим пел мои песни, но пленила его потрясающая способность играть мою музыку почти так, как звучала она у меня в голове, когда я ее сочиняла. Мысленно я слышала оркестр — и почти оркестровое звучание получалось у Тима.