Ехать в Европу не было никаких причин — разве только та, что там я еще не была. Моя работа временного секретаря подошла к концу; все вокруг было чужое, ничто меня не удерживало. Перед отъездом я вдруг решила побывать на берегу океана. Выскочила из комнаты, захватив с собой только зубную щетку, и отправилась на вокзал.
Много лет меня преследовали страшные сны об океане. Смысла их я не понимала — но, должно быть, что-то в подсознании толкало меня навстречу этому символическому воплощению моей драмы.
— Куда лучше поехать к океану? — поинтересовалась я у девушки за стойкой.
— Хотите, чтобы я решила, куда вам ехать? — удивленно переспросила она.
— Да, выберите место, — потребовала я.
Она выбрала город в Южном Уэльсе, и я купила билет.
— Куда едете? — спросила симпатичная пожилая дама, сидевшая на платформе со мной рядом.
— Не знаю, — ответила я. — Какое-то валлийское название, понятия не имею, как оно произносится.
То, что я не могу произнести название, меня смутило, и я повернулась к другому соседу, сдвинувшемуся на дальний край скамьи. Он произнес название, и я постаралась его запомнить. Пришел поезд, и все мы сели в один вагон. Мне нравилось сидеть у дверей. Незнакомец тоже сел у дверей, напротив меня, и оба мы уставились в окно.
Этот человек держался как-то по-особенному. Он явно очень робел и смущался из-за того, что сидит напротив меня — и это заставляло меня страшно нервничать. Я слишком хорошо понимала его поведение. Не произнося ни слова, он говорил на знакомом мне языке — и я чувствовала себя обнаженной и беззащитной, с тревогой осознавая, что и ему мой язык должен быть понятен.
Наконец незнакомец из Уэльса решился заговорить — утвердительными фразами, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе. Он меня заинтересовал, но и внушил тревогу: смущало то, насколько «голой» и уязвимой я себя чувствовала, когда ко мне обращались в моей собственной манере. Уже много лет, со времен дружбы с Брюном, я не встречала никого, кто так хорошо владел бы уклончивым языком умолчаний.
Поезд шел три часа. Мы сидели друг напротив друга, смущаясь, нервничая, чувствуя себя непривычно обнаженными. Оба заинтересовались друг другом — и оба были готовы сбежать, едва представится случай. Однако сбежать по собственной воле было невозможно — ведь это означало бы сделать выбор и раскрыть свои чувства. Для тех, кто знаком с нашим языком, это значило бы: контакт между нами реален, и он пугает. Так что мы продолжали сидеть, обмениваясь банальностями — общались при помощи вещей и событий, блуждали в уклончивом жаргоне и сложных поэтических образах, из-за которых обычные наши слушатели так часто не могли взять в толк, что им хотят сказать.
Удивительно, но мы понимали друг друга. Оба мы были «другими» — и в этой инаковости вдруг обнаружилась схожесть.
Дорога заняла почти три часа. Валлиец выходил на одну станцию раньше меня. Он ни о чем не спрашивал — и я понимала, каково ему сейчас.
— Можешь сойти здесь, если хочешь, — сказал он.
Я была потрясена — ему хватило смелости это сказать! Сама я ни за что бы не решилась. Я сидела молча, пораженная тем, что встретила человека, который так хорошо меня понимает — потому что он сам такой же.
— Брошу монетку, — сказал он.
Бросил — и выпала решка.
— Брошу другую, — проговорил он с отчаянной решимостью. Подбросил — монетка упала на пол и укатилась. Поезд уже тормозил, подъезжая к станции.
Он остановился в дверях, глядя на меня. Уклончивый взгляд, старательно-вежливая улыбка, а за ними — молчаливое и отчаянное желание.
— Ты можешь сойти здесь, — повторил он; попросить ему так и не удалось.
Мне было страшно; но в последнюю секунду я решилась — и спрыгнула на перрон.
— Ты с ума сошла! — проговорил он; радостное возбуждение его требовало немедленно от меня отдалиться. Тут он задел мое больное место.
— Спасибо, — язвительно ответила я.
— Нет-нет, все хорошо… — проговорил он торопливо и неловко.
Оба мы дрожали, изумленные собственной отвагой.
Мы зашли в кафе. Он сел напротив меня. Ногой случайно задел мою ногу — и я остро, болезненно ощутила это прикосновение. Но, хоть его близость и пугала, сбежать было еще страшнее — ведь бегство ясно дало бы понять, что это для меня значит. Так что я сделала вид, что ничего не заметила. Но меня трясло, и все во мне вопило: «Беги!»
Он предложил меня угостить. Я настояла на том, чтобы заплатить самой. Это избавляло меня от всяких обязательств; а кроме того, мне всегда было тяжело принимать чужую щедрость. Но — ничего не вышло: ведь он жил по тем же правилам. Что ж, сказал он, тогда сегодня вечером приглашаю тебя на рюмку чего-нибудь — и возражений не приму. Мы договорились о времени и месте.
Я нашла себе комнату в мотеле и уединилась там — потрясенная, перепуганная, радуясь, что наконец осталась одна. Всерьез задумалась, не сбежать ли — не потому, что этот человек мне не нравился, а потому, что чувствовала: он слишком хорошо понимает, как я устроена. Он может подойти слишком близко. Однако, дав слово, я всегда должна была его держать — так что вечером отправилась в гостиницу на свидание с ним.
Я была в ужасе. Чтобы успокоиться, выпила два бокала вина. Вокруг сновали люди — и это было невыносимо. К чему тут какие-то посторонние люди?! То, что я чувствовала, было слишком личным, только моим; даже то, что кто-то сейчас смотрит и видит меня такой, страшно меня раздражало. Вдруг мне пришла счастливая мысль — я спросила, есть ли в гостинице фортепиано.
В огромном, сияющем огнями банкетном зале обнаружился рояль. Я села за него, надеясь, что отсюда вовремя замечу приближение незнакомца, и робко начала играть.
Вошел незнакомец. Остро сознавая, насколько личной была сейчас моя музыка, я постаралась как можно убедительнее сообщить, что играть мне наскучило.
— Продолжай, — попросил он.
Я послушно начала заново, забыв, где остановилась, и запинаясь от волнения. Незнакомец слушал, тронутый моей музыкой. Оба мы дрожали, чувствуя, что между нами происходит нечто страшно реальное. Я предложила пойти прогуляться.
На ходу разговаривать оказалось легче. Идти — это ведь почти что бежать. Движение создавало ту самую необходимую мне «открытую дверь».
Несколько часов мы бродили в темноте. Вышли на берег океана — и в уме моем начала складываться песня, обращенная к морю. В отчаянии смотрела я на своего незнакомца и впервые в жизни мечтала о том, чтобы набраться храбрости и разделить свое вдохновение с другим. Но одна мысль об этом пугала почти до обморока. Когда мы повернули назад, я все же набралась храбрости и запела — для себя, только для себя, не желая даже мысленно признаться в том, что пою для другого.
Но незнакомец меня понимал — ведь сам он говорил на том же языке. Он не вторгался в мой мир. Не хвалил. Ничем не давал понять, что слышит меня и понимает. Просто находился рядом. «Просто был».
Мне хотелось плакать; казалось, после долгого тоскливого странствия я наконец вернулась домой. Но, как обычно, слезы даже не подступили к глазам. Вместо этого я засмеялась и начала болтать, скрывая свой страх за обычными банальностями.
В темноте мы дошли до крутых холмов. Залезли на чью-то ферму: двое трехлетних детей на детской площадке без взрослых. Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться. У меня упало сердце. Я остро сознавала, что сочетание прикосновения и чувства для меня недостижимо.
Мы повернули обратно в город. Идя рядом с ним, я вдруг ощутила нечто странное. По коже пробежал холодок. Оба мы остановились, потрясенно глядя друг на друга.
Словно девочка в театральном магазине год назад, он робко протянул руку и коснулся моей руки.
— Ты настоящая? — спросил он.
И я, пораженная, едва сумела выдавить:
— Да.
— Мне сейчас показалось, будто ты прошла сквозь меня, — проговорил он.
— Знаю, — ответила я, словно в каком-то странном полусне. — Я тоже это почувствовала.
Мне казалось, ветер дует прямо сквозь меня. Я разглядывала свои руки и ноги, изумленная тем, что у меня, оказывается, все-таки есть тело.
Эмоции всегда несли мне угрозу, подобную угрозе смерти. Меня начинало трясти; казалось, смерть подступает, и все, что способно прокричать мое сознание — «Я умираю, спаси меня, бежим отсюда!» Вот и сейчас этот ужас нахлынул на меня, словно океанская волна — но я не бежала. В ушах моих оглушительно ревело молчание: я стояла, объятая смертным страхом, забыв обо всем, потеряв всякое ощущение себя. Я позволила этому чувству охватить меня — не убегая, не прячась. Просто стояла и ждала. И выжила. Никто из моих «персонажей» не выскочил автоматически, чтобы меня спасти. Донна начала выигрывать битву. Только на этот раз билась она не за то, чтобы стать чьим-то отражением. Она сражалась за то, чтобы выйти к человеку, в котором отражалась сама.
Мы сидели и разговаривали — не столько друг с другом, сколько каждый сам с собой, просто позволяя другому слушать — пока не взошло солнце. Мне казалось, этого человека я знаю всю жизнь.
Слова не имели значения: этот незнакомец был мне так знаком, как будто это я сама сидела рядом со мной. На этот раз я не смогла отогнать свой страх, питающийся, словно стервятник, чувством близости. Проиграла ему — и, проиграв, победила.
Мы стояли молча, глядя, как накатываются на берег океанские волны. Был уже полдень; мой поезд отходил через час. За один день знакомства с моим незнакомцем я продвинулась больше, чем за годы встреч с теми, у кого не было надежды до меня достучаться, ибо никто из них не мог меня «отразить».
Мы не обнялись на прощание. Не пожали рук. Даже не смотрели друг на друга — оба чувствовали, что и один взгляд скажет слишком многое. Однако, зная, что боится он, что боюсь я, что обоим нам нужно научиться проходить через свой страх — мы дали друг другу нерушимое обещание не терять связь. А потом я повернулась и, не прощаясь, бросилась бежать вдоль по улице, за поворот, на станцию, к поезду, готовому отвезти меня обратно к моим вещам в Лондоне.