Кэт рядом не было, а другие воспитатели нетерпеливо кричали на нее; по взгляду Энн было понятно, что их крики для нее сливаются в неразличимую массу злых, угрожающих звуков. А ведь это специалисты, думала я и вспоминала подход матери к моему воспитанию. Я смотрела на Энн и думала: я знаю, где ты сейчас.
Все попытки заставить Энн что-то сделать оборачивались страшной истерикой — такой, какой только можно ожидать от ребенка, слепого и глухого ко всему миру, да, судя по всему, и к самой себе. Однако чего-то не хватало. Она не умела себя успокаивать. Я поняла, что необходимо предложить ей ритуал — что-то такое, за что она сможет держаться, что поможет ей успокоиться настолько, чтобы открыть глаза и бросить взгляд на «их мир». Но на глазах у других это было просто невозможно.
Энн пошла за мной, и я вывела ее на улицу, на неогороженную зеленую лужайку. Она шла за мной, а я от нее, стараясь наступать на ее тень. Постепенно она начала обращать внимание на мою тень; теперь то она гонялась за мной, то я за ней, и обе мы не отрывали глаз от теней и ног друг друга. Подняв глаза, я увидела, что несколько учителей наблюдают за нами из окна кухни — и подумала: «Кто же из нас теперь обитает в мире за стеклом?»
Был вечер, и детей укладывали в кровати. Нелегкая задача — уложить спать детей, которые не привыкли к покою и не очень понимают, для чего нужен сон. Один аутичный мальчик в темноте прыгал на кровати вверх-вниз. Энн отчаянно вопила; воспитательница присела к ней на кровать и протянула ей куклу — но это, похоже, перепугало ее еще сильнее.
«Ох уж эти куклы, символы нормальности, — думала я. — Кошмарное напоминание о том, что „нормальным детям“ положено успокаиваться от присутствия людей — или, по крайней мере, их подобий».
Воспитательница начала кричать, чтобы Энн заткнулась наконец, и все пихала ей куклу, а та снова и снова сбрасывала ее с кровати. Я поняла, что больше не выдержу. Отодвинула женщину, убрала куклу и протянула Энн свою расческу. Энн провела пальцами по зубцам расчески, еще и еще раз, прислушиваясь к ощущению и к легкому, едва слышному звуку. Я начала напевать ей мелодию без слов — простенький мотив, повторяющийся снова и снова, которым часто убаюкивала себя, и в том же гипнотическом ритме постукивала пальцами по ее плечу. Ей нужно что-то надежное, думала я. Что-то такое, к чему можно обратиться в любой момент. И пусть потом все специалисты мира отучают ее от «дурной привычки»!
Всхлипывания Энн затихли, взгляд замер. Я взяла ее за руку и, не прекращая петь, начала отстукивать ритм по плечу ее собственной рукой.
Рядом со мной раздались тихие, но ясно различимые звуки. В горле Энн родился тот же ритм. Я начала пропускать ноты в мелодии, одну за другой — и, как я и ожидала, Энн принялась заполнять пропуски, как будто эта мелодия всегда принадлежала ей самой. Я пропускала все больше и больше нот — и вот она уже не просто поддерживала ритм, но мычала песенку без слов сама, не переставая выстукивать ритм пальчиками по собственному плечу. И вдруг — на невероятно долгие пятнадцать секунд, в темной спальне, слабо освещенной ночником — в первый раз она взглянула прямо на меня обоими глазами.
Несколько раз я порывалась уйти, но приходилось возвращаться и все начинать сначала. Без меня Энн снова начинала плакать. Но важно вот что: в промежутках между испуганными всхлипами она мычала нашу мелодию и отстукивала ритм, стараясь себя успокоить.
Следующий день выдался солнечным, и воспитатели решили повезти детей в парк. Из комнатки на первом этаже снова доносились крики Энн. Заглянув туда, я обнаружила, что ее пытаются успокоить уже известным мне способом — вопят ей в лицо: «Заткнись!»
— Я побуду с ней, — сухо сказала я, остановившись в дверях.
— Да ради бога! — отозвалась воспитательница с такой смесью раздражения и облегчения, словно только рада была спихнуть мне эту обузу.
Я достала из кармана хрустальный шарик и повертела перед лицом Энн. Энн потянулась за ним, и я его отдала. Она смотрела на шарик в своей руке — а я в этот миг чувствовала себя собственными дедушкой и бабушкой, когда они общались со мной при помощи предметов. Я запела вчерашнюю песенку; рука Энн автоматически потянулась к плечу, она начала выстукивать ритм, а затем запела вместе со мной. Вдвоем мы мирно направились к автобусу.
Неожиданно для Энн кто-то схватил ее и начал подсаживать в автобус. В толпе детей, в сутолоке непонятных слов Энн снова впала в истерику. И вдруг — рука ее потянулась к плечу, она начала отстукивать ритм и мычать себе под нос мелодию. Автобус двинулся; Энн позволила пристегнуть себя к сиденью. Постепенно она успокоилась — мычание смолкло, и постукивание себя по плечу прекратилось. Энн обнаружила, что может управлять своей тревогой и контролировать объем поступающей информации. Когда мы приехали в парк, повторилась та же сцена: Энн успокоила себя — и мирно вышла из автобуса.
Я пошла к воротам парка. Неуверенными шагами, ступая на цыпочках, Энн догнала меня и взяла за руку. Держась за руки, мы вдвоем пошли прочь от остальных, к видневшимся вдалеке качелям.
Мы сели на качели. Раскачиваясь все выше и выше, я вспоминала другой парк, много лет назад — и думала: быть может, настанет день, когда маленькая аутичная девочка вспомнит человека из «их мира». Женщину по имени Донна, что протянула ей руку и повела за собой.
Послесловие
Многие любят все делить на категории. Я поступаю так с пуговицами, лентами и цветными стеклышками. Что же до людей — честно говоря, мне всегда казалось, что здесь существуют лишь две категории: «мы» и «они». Многие со мной согласны, однако дают этим категориям иные, более пространные и ценностно-окрашенные определения.
Я не верю, что здоровые и разумные люди чем-то «выше» тех, кто имеет психические проблемы или трудности в обучении. Зачастую люди с психическими проблемами сознательно отвергают ту «нормальность», которую многие их собратья, под давлением общества, тщетно стремятся обрести. То же можно сказать и о людях с трудностями в обучении: порой они воспринимают мир намного непосредственнее и глубже «нормальных». Они могут не замечать сложностей и деталей, сбивающих с толку; вместо этого они полагаются на простые инстинктивные реакции и отклики.
В этом смысле я признаю свои психические проблемы и трудности в обучении. К этому нужно прибавить смысловую глухоту, смысловую слепоту, трудности распознавания лиц и нарушения речи. Однако в рамках собственной «нормальности» я вела себя вполне нормально.
Я общалась с людьми, имеющими психические проблемы, трудности в обучении, интеллектуальные и физические отклонения. Общалась и с теми, кого именуют «аутистами». Это единственная группа, говорящая на моем собственном языке так хорошо, что в общении с ними я поняла: многое из того, что я считала индивидуальными чертами собственной личности, — следствия аутистических проблем, наложенных на мои природные индивидуальные свойства.
Несмотря на резкие изменения настроения, тревогу, навязчивости, я не считаю себя «сумасшедшей», хотя временами окружающие почти заставляли меня в это поверить. Впрочем, будь я предрасположена к тому, чтобы «сойти с ума» по-настоящему — не сомневаюсь, моя изоляция, связанная с острым Страхом Открытости[1], и порожденный ею стресс дали бы для этого достаточно причин.
Окружающие часто сомневались и в моем интеллекте, и в способности к обучению. Виной тому стала всепоглощающая природа «моего мира», который помогал мне справиться с ужасом перед эмоциями. И эмоции эти были именно те, которые принято воспринимать как счастье и награду — положительные. По натуре я одиночка, не терпящая затруднений, близости и суеты. Быть может, расстройство формирования привязанностей усилило эту мою черту и довело ее до уровня Страха Открытости; однако, думается мне, я и без этого была нерасположена к восприятию нежной материнской любви, которая, как считают многие, могла бы мне помочь. По иронии судьбы, мать, погруженная в собственный мир и отвергающая мой, обеспечила мне одиночество и свободу, необходимые для обучения. В одиночестве я исследовала свою проблему и нашла способ с ней справиться — создание «персонажей». Без этого, быть может, мне никогда не удалось бы развить ни интеллект (благодаря Уилли), ни способность общаться (благодаря Кэрол). Эти два механизма самоотстранения помогли мне вести самостоятельную жизнь и спасли от заточения в интернате. Они же повели меня в путешествие, в котором, шаг за шагом, я постепенно обрела самое себя, свои чувства и свое место в «их мире». Так что я не жалею о том, что моя мать была «плохой» матерью.
Всему, что знаю, я, как и мой брат Том, научилась сама. С самого раннего детства я стремилась к самостоятельности и независимости: это помогло мне избежать выученной беспомощности и некоторых признаков «умственной отсталости», часто ее сопровождающих.
Все это не означает, что я отрицаю ценность любящих родителей, поддерживающих аутичного ребенка в борьбе со Страхом Открытости — за выход в мир. Напротив! Если любящие родители смогут отстраниться, насколько это возможно, от собственных эмоциональных потребностей и общаться со своими детьми соответственно тому, как сами дети воспринимают мир — тогда, быть может, эти дети обретут уверенность и отвагу, которая позволит им шаг за шагом, в удобном для них темпе, отправиться в это великое путешествие. Помогайте им, не вторгаясь в их жизнь, — и дети поверят, что вы принимаете их такими, какие они есть, и там, где они сейчас находятся. Благодаря этому доверию у них, возможно, возникнет интерес к «вашему миру»; но исследовать мир они будут поначалу своими способами — ведь никаких других они не знают. Только когда они почувствуют себя уверенно, настанет время постепенно, шаг за шагом, убирать «страховку». Так вы поможете ребенку постепенно перейти от ощущения себя как целого мира — к новому ощущению себя в том мире, где обитают так называемые «нормальные люди».