Он принимал меня просто и безусловно, так же, как я его – и это позволяло нам быть рядом не «друг для друга», а. просто быть.
Мы не старались отчаянно дотянуться друг до друга, как было бы в «их мире». Единственное, что было важно, – что кто-то мог коснуться меня эмоционально в «моем мире».
Однажды мы как-то случайно взялись за руки. Я пришла в ужас. Боль от эмоционально окрашенного прикосновения оказалась почти нестерпимой. Мы сели рядом, не разнимая рук, и молчали, привыкая к этому новому чувству. Мне казалось, я вот-вот умру.
Однажды я подвозила домой одну девушку из университета. Мы проезжали мимо специальной школы, и я, указав на нее, заметила, что в свое время здесь училась.
– Не может быть, – ответила она. – Это же специальная школа.
– То есть? – не поняла я.
– Школа для детей с особыми нуждами, – объяснила она. – У меня мама там работает речевым терапевтом.
– Может быть, это только теперь так, – наивно предположила я.
– Нет, там всегда была специальная школа, – настаивала она.
– Можешь мою маму спросить.
Мы с Брюном лежали рядом на траве. Я рассказала ему о том, что сказала эта девушка.
– Я тоже ходил в специальную школу, – признался Брюн, а потом добавил: – Меня отправили в детский дом, потому что родители считали, что я сумасшедший.
Он рассказал, как он жил в детском доме, и что в детстве ему трудно было общаться с людьми. Родители подозревали у него шизофрению.
Брюн правильно воспринимал окружающих людей, ему просто было с ними очень некомфортно. Брюна не мучили галлюцинации – только проблемы с общением и страх эмоционального контакта, с которым он справлялся почти что лучше меня. Если он шизофреник, значит, и я тоже!
Эта мысль меня испугала: однако все, что случалось читать о симптомах шизофрении, не слишком-то ко мне подходило. Да, я боялась близости и чувствовала, что другие люди вторгаются в мой мир – но в этом не было ни маниакальных идей, ни паранойи. Да, предметы для меня иногда упрощались до своих элементарных признаков – цвета, звуков, ощущений – но в этом не было ничего угрожающего.
Порой я вела себя неуправляемо, а порой послушно делала все, что мне говорили, но и это объяснялось не маниакальными идеями или бредом – дело было в том, что любая близость, от физического контакта до духовного взаимопонимания, потрясала меня и повергала в глубокую растерянность.
У меня были проблемы с речью, но не связанные с разорванностью мышления. Бессмысленной мешанины слов у меня не бывало никогда. Я без всяких эмоций повторяла то, что говорили люди вокруг меня, говорила со странным акцентом, заикалась, а иногда, в минуты сильного волнения, как будто забывала родной язык – и все это было связано со страхом перед всепоглощающей глубиной моих недоступных эмоций.
Я хотела взаимодействовать с миром – и создала маски, через которые могла общаться, немного сбрасывать внутреннее напряжение, пытаться доказать свою разумность и психическое здоровье. Но мои «персонажи» – не мифические чудовища: это семья, населяющая мой замкнутый и страшно одинокий мир. Они служили мне переводчиками, своего рода мостиками между «их миром» и «моим».
У меня бывало ощущение, что дух наблюдает, как я позволяю людям играть с моими персонажами и отвечаю им так, как они того ожидали. Это было похоже на опыт выхода из тела. Это происходило в те минуты, когда актриса в моем теле «включала автопилот», и я теряла из виду пульт управления, позволяющий мне вернуться на землю. Но и такой опыт не характерен лишь для шизофреников – скорее, это крайняя степень того, что случается со многими.
Я позвонила отцу.
– Почему я училась в специальной школе? – начала я без предисловий.
– В какой специальной школе? – уклончиво ответил он.
– Ты знаешь, о чем я говорю, – и я назвала адрес школы, чтобы пробудить его память.
– Ах, эта школа! – откликнулся он, вспомнив.
Я объяснила, что мне рассказала о ней женщина, мать которой там работает.
– Что со мной было не так? – спрашивала я. – Я была сумасшедшей?
– Нет, что ты! Просто, видишь ли… маленькая ты была, ну, немного странной – но во всем виновата твоя мать! На самом деле с тобой все было в порядке!
– А что со мной было? – расспрашивала я. – Пожалуйста, объясни! Я никого не обвиняю, мне правда нужно знать! Что со мной было?
– Тебя считали аутичной, – ответил отец.
Я спросила почему.
– Ну, ты никому не давала подходить к тебе близко, да и разговаривала странно – просто без конца повторяла все, что говорят другие. Но не удивительно. Ведь мать постоянно орала на тебя и лупила, а того, что ты говорила, никто не слушал, – виновато объяснил он.
Я поблагодарила его.
Что означает слово «аутичный», я в то время не знала. Мне казалось, это значит просто «погруженный в себя». Да, я была погружена в себя. И что? Это я всегда знала. Всегда знала, что не люблю, когда меня трогают, когда говорят мне что-то ласковое или стараются узнать меня поближе. От матери я уже слышала, что в детстве долго не говорила сама, а только повторяла все, что говорили люди вокруг меня. Но все еще не понимала, почему это так сильно повлияло на мою жизнь. Наверное, я все-таки была психически больна – решила я и с головой зарылась в психологические книги, чтобы выяснить, чем же я таким болела. Но об аутизме ни в одной из них не рассказывалось, так что я продолжала блуждать во тьме.
Я переехала в город, сняла часть дома, купила себе фургон и поселилась в нем на заднем дворе. Пианино мое жило в доме. Я жила в саду с двумя кошками; козла я оставила в горах – там, где его дом.
Все свободное время я писала музыку, а теперь начала писать и песни – на это вдохновило меня знакомство с Брюном. Если я не писала музыку, то запоем читала книги по социальной психологии.
От Брюна я закрылась. Однако, в отличие от других людей, с которыми я так поступала прежде, он не прекратил существовать. В его обществе я чувствовала себя слишком реальной – и мне хотелось бежать. Различие для меня было очевидным. От одних людей я уходила, от других – убегала. Проблемы начинались, когда те, от кого я уходила, продолжали навязывать мне себя, считая, что я от них бегу, а те немногие, от кого я бежала, считали, что я просто ухожу, и чувствовали себя отвергнутыми и брошенными. Эти различия, на первый взгляд тонкие, исходили из прямо противоположных эмоций: я чувствовала все – или ничего.
На этот раз меня с силой отбросило в привычное убежище – в ничего-не-чувствие. Борьба за восстановление своего истинного «я» обернулась своей противоположностью – теперь я уже не уходила: я бежала.
На сцену выпорхнула Кэрол – и взяла свое! В это время я превратилась прямо-таки в маньяка общения: сплошные вечеринки, смех, танцы, люди. Уилли восседал в кресле директора театра. Кэрол открутила время назад и теперь играла роль вечного подростка.
Теперь в университете я постоянно с кем-то общалась.
Тим жил в кампусе. Когда мы с ним познакомились, я помахала ему рукой, сказала «привет» и тут же о нем забыла. Он был высоким и темноволосым, изучал медицину – собирался стать, как и его родители, врачом. Я на него тоже особого впечатления не произвела. Мы просто сосуществовали; в то время я даже не узнала в нем того человека, что приснился мне два года назад.
Тим обожал музыку – я тоже. В то время я как-то забыла, что живу в фургоне на заднем дворе и что в доме у меня стоит собственное пианино. Очень много времени я проводила за роялем в университетской музыкальной комнате.
Мы с Тимом начали играть друг другу свою музыку. Сам Тим писал мало, но прекрасно играл. Кэрол разрешила ему играть музыку и песни, которые никогда не решилась бы исполнять на публике Донна. Песни Тиму нравились; у него был прекрасный голос. Он вынес эти песни из теней мира Донны, которая никогда и ни с кем ими не делилась, и перенес на яркий свет. Кэрол пела с ним вместе.
Тим любил эти песни, как свои собственные; благодаря музыке он начал завязывать отношения с Кэрол. Каким-то образом Тиму удалось нажать еще одну кнопку – и Донна вновь начала выныривать из глубины; петь она больше не хотела и отдавать ему свою музыку не собиралась.
Меня возмущало то, как Тим пел мои песни, но пленила его потрясающая способность играть мою музыку почти так, как звучала она у меня в голове, когда я ее сочиняла. Мысленно я слышала оркестр – и почти оркестровое звучание получалось у Тима.
Я снова начала прятаться от людей. Переехала вместе со своим пианино в однокомнатное бунгало и выходила оттуда лишь для того, чтобы записать на пленку новые песни, которые сочиняла постоянно, неделя за неделей. С каждой новой песней я прокрадывалась к Тиму и показывала ему свое сочинение.
Тим стал моим самым близким другом со времен Триш, с которой я дружила в семь лет. Я стала ночевать у него, на матрасике у его кровати.
Мои отношения с Тимом отличались от отношений с Брюном. Близости с Тимом я не так боялась: он умел приближаться ко мне, не захватывая меня целиком, как Брюн. Рядом с Тимом, чувствуя, что мне невмоготу, я всегда могла ускользнуть в какую-нибудь из своих масок – но могла и чувствовать себя так, словно мне всего три года, и это было нормально. Порой мне казалось, что и ему самому не больше.
Мы с Тимом стали близкими друзьями и вместе переехали в новый дом. Вечерами он из своей комнаты пел мне колыбельные. Я позволила ему расчесывать мне волосы и пригласила его в свой мир.
Тим был из тех людей, что принимают окружающих такими, какие они есть. С психикой у него все было в порядке, но он был застенчив и, как и я, прятал свое истинное лицо за множеством очень убедительных масок. Как и я, он уходил от любого человека, с которым сближался – но я не попала в эту статистику.
Наконец-то у меня – у нас обоих – появился свой дом. Чудесный дом, каждая вещь в котором была особенной. Рай для трехлетних детей. Я по-детски привязалась к Тиму, а он – ко мне. Порой мы разговаривали друг с другом всю ночь напролет.