Мы старались проводить вместе весь день. Так было в выходные – а в будни мы вместе ехали на работу, встречались в обеденный перерыв, звонили друг другу, просто чтобы поздороваться, а дома тот, кто пришел первым, с нетерпением ожидал возвращения другого. Мы стали очень близки – и понимание этого, как всегда, означало начало конца.
Я начала бояться Тима. В глазах его появилась какая-то новая глубина – я начала понимать, что очень много для него значу.
Однажды мы пошли потанцевать. В его обществе я чувствовала себя относительно безопасно, как будто он умел отгонять все, что меня пугало. Но сейчас, когда мы танцевали вместе, я ощутила, как накатываются на меня волны страха. Мне стало жутко. Я вгляделась Тиму в глаза, надеясь там найти исход из этого неизъяснимого страха. Тим наклонился ко мне и сказал вполголоса: если есть какая-то женщина, с которой он хотел бы связать свою жизнь, то это я.
Для меня это было как удар по лицу. Я заледенела, застыла во времени и пространстве. Тело мое продолжало танцевать – но он одним ударом убил то чувство безопасности, которое я обрела с ним. Сомнений не было: Тим стал взрослым.
И вернулась Кэрол – такая же, как прежде: болтливая, пустая, искушенная в поверхностно «взрослых» отношениях. Дом сотрясался от смеха и музыки. Кэрол распевала во все горло – а Донна исчезла. Кэрол разыскала в записной книжке номер Стеллы и пригласила в гости девушку, которая когда-то, в школе, использовала выходки Кэрол для покрытия собственных проделок. Стелла любила ходить по ночным клубам. Кэрол потащила с собой и Тима.
– Карен! – воскликнула Стелла, проталкиваясь сквозь толпу к цветущей женщине в платье с леопардовым принтом и распахнутой шубе.
– Ты же помнишь Карен? – спросила она. – Помнишь, я тебя с ней познакомила, когда мы были еще маленькими?
– Привет! – сказала Кэрол и села.
Карен говорила только о мужчинах. Философия ее была проста: все мужики козлы, пользуйся ими, пока они не использовали тебя. Я рассказала ей, что, уходя, оставляла мужчинам все, даже многие свои вещи. Она ответила: что ж, пора тебе узнать, что такое настоящая жизнь.
И Карен, и Кэрол обожали сплетничать. Чем ближе подходил разговор к тому, кто, с кем и как, тем оживленнее становилась беседа. Разговор перешел на Тима. А что у тебя с ним? – со значительной миной поинтересовалась Карен, и Кэрол ее не разочаровала. Карен, со свойственной ей решимостью, немедленно изложила Кэрол пошаговый план стратегии, призванной «захомутать твоего мужика» раз и навсегда. Кэрол дала задний ход: она сомневалась в том, что Тиму вообще нужны иные, не платонические отношения, и в свое оправдание сообщила, что, мол, на мужчин насмотрелась уже во всех видах и «не хочет повторять свои ошибки». Карен решила, что за этим кроется неуверенность в себе, и принялась учить Кэрол «подавать правильные сигналы».
Энтузиазм Кэрол по поводу новой подруги заинтересовал Тима. Он захотел сходить к Карен в гости. Кэрол внесла в это знакомство элемент ответственности. Предполагалось, что она поможет Тиму преодолеть его предполагаемую застенчивость. Это была роковая ошибка – ответственность в число достоинств Кэрол никогда не входила.
Начались ссоры: дом звенел от обвинений, споров, пространных выяснений отношений. Уилли, сильной стороной которого было чувство ответственности, в спорах всегда выигрывал.
Тим решил пожить у друга – и попросил Уилли поехать с ним. Карен по телефону сказала, что это отличная мысль, и добавила специально для Уилли: только не грызи его, в конце концов, он же не виноват, что он такой застенчивый.
Дорога была долгой. В комнате стояло много кроватей. Уилли спросил, какая же из кроватей его.
На обратном пути Кэрол болтала без умолку – мило и легкомысленно, о самых банальных вещах, в манере, означавшей «я готова уйти». Тим высадил ее у дома и уехал.
Вернувшись вместе с другом домой, он обнаружил, что я убрала все его вещи в коробки и поставила к нему в комнату.
– Ты меня выгоняешь! – обвинил он меня.
– Вовсе нет… – начала я отвечать – и умолкла, не понимая, какими словами об этом рассказать. Как объяснить, что я просто не могла ходить по дому, в котором вещи Тима надвигались на меня со всех сторон, что среди них я чувствовала себя как в ловушке. Чувствовала: среди них больше не безопасно. Я не хотела, чтобы он уходил. Просто не хотела больше впускать его в свой мир.
Я хотела, чтобы все стало, как раньше – но невинность наших отношений была разрушена, и сам Тим стал теперь другим человеком. Вскоре он съехал. А через некоторое время ко мне вселилась Карен.
Заканчивался последний университетский год, и все грознее вставал передо мной вопрос о том, что делать дальше. Даже думать об этом было невыносимо. Университет для меня был единственным укрытием от хаоса. Он создавал структуру моей жизни, связывая меня с интересными, но далекими и не опасными вещами – книгами и теориями. Он давал мне независимость – возможность выбирать, чему учиться, как, с какой скоростью. Многочисленные и разнообразные лица университетской жизни помогли мне создать некий фасад нормальности. Я решила продолжать учебу. Для научной работы я выбрала тему «Девиантность и нормальность»; материал брала из жизни людей, многие из которых, как и я прежде, жили на улицах.
Прирожденная подражательница, я легко запоминала целые разговоры почти так, как они звучали – как будто записывала на пленку. То, что я, как Уилли, поняла в самой себе – ускользающее от меня чувство причастности и невозможность самовыражения – я положила в основу теории о том, почему некоторые люди используют, мучают, уничтожают самих себя и друг друга. Отчасти это была все та же попытка понять все эти стороны в себе самой; в конечном счете я пришла к выводу, что во всех людях действуют одни и те же механизмы, завязываются одни и те же узлы – интеллектуальные, эмоциональные, социальные – просто у некоторых этих узлов больше, чем у других. Это заставило меня задуматься о том, что сделала для меня Мэри. Она помогла мне распутать интеллектуальные узлы; однако эмоциональные и социальные все еще оставались на своих местах и вносили в мою жизнь хаос.
Я выбрала себе научного руководителя – как мне показалось, симпатичного. В конечном счете симпатия к нему едва не стоила мне научной работы.
В сущности, выбрала я его за голос. У него был красивый музыкальный голос – я обнаружила, что могу слушать его бесконечно. От него мне не приходилось «отгораживаться»: он говорил и говорил, а меня это совершенно не беспокоило. Это первое; а второе то, что его взгляд на мир, кажется, не слишком сильно отличался от моего. Он сомневался в существовании какой-либо неоспоримой реальности, все считал относительным, а кроме того, происходил из рабочего класса и не забывал об этом – это помогало ему понять, что означает для меня «мы и они».
Пока я писала работу, поведение мое становилось все более и более странным. Свою работу я охраняла, как зеницу ока, и не показывала ему даже отрывков. В личных беседах, едва заходила речь о какой-либо связи моей темы с собственной жизнью, я становилась крайне уклончивой. Научный руководитель приставал ко мне с вопросами – я отвечала ему загадками. Было бы легче, умей я врать – однако любая ложь в моих устах больше сообщила бы о том, что я пытаюсь скрыть, чем о моей способности скрываться, убегать и прятаться.
Мой научный руководитель, быть может, был добрым человеком, однако, пытаясь преодолеть мою уклончивость, становился саркастичен и временами язвителен. Должно быть, его и удивляло, и забавляло то, что все саркастические замечания я пропускала мимо ушей. В других отношениях я была умна, но тонкие намеки и подколки оставались выше моего понимания. Наконец он это понял – и, оставив колкости, напрямую спросил, почему я не отвечаю на его вопросы. Он назвал меня «энигма». Придя домой, я посмотрела это слово в словаре.
Он очень старался меня разгадать – а я от него бегала, как только могла. Неверный мир, в который я погрузилась, не мог служить мне защитой; порой я спрашивала себя, не для того ли бросилась во все эти треволнения, чтобы хоть что-то почувствовать.
Быть может, о том же спрашивал себя и мой научный руководитель. Он заметил постоянные перемены во мне, ярче всего отражавшиеся в перемене костюмов. Однажды он спросил, замечаю ли это я сама.
Как и созданные мной «персонажи», одежда отражала мою личность – и постоянные перемены в ней.
Когда я была самой собой и мечтала исчезнуть – надевала что-нибудь простое, удобное и совершенно незаметное, ничего не сообщающее обо мне. Это было ближе всего к моей истинной натуре. В другие дни я одевалась консервативно, как человек, преждевременно состарившийся – это мое «я» пережило слишком много битв. А иногда, наоборот, являлась, разодетая ярко и вызывающе. Я входила в кабинет руководителя, словно ходячая картина или театр одной актрисы: у этого моего «я» не было чувств, которые можно задеть, или глубины, которой можно бросить вызов.
Забота и внимание научного руководителя не слишком помогли моей диссертации, но очень помогли мне самой. В этот период он был в моей жизни единственным бесстрастным зеркалом. То «я», что отражалось в его замечаниях, оставалось со мной, словно моментальные снимки в фотоальбоме, напоминая мне о том, кто я и где я.
Я боялась показывать работу научному руководителю, поэтому оттягивала написание и сдачу окончательного текста до самого последнего момента. С мастерством литературного хирурга я вычистила из своего диплома все богатство выражений. В нем не осталось ничего личного, кроме короткого посвящения. Яркие иллюстрации из жизни, которые я использовала для подтверждения своих тезисов, словно насмехались над моей полной неспособностью выражать публично собственные чувства. Диплом получился бесстрастным и стерильным, словно набор хирургических инструментов. Как обычно, в нем отражалась моя оторванность от «их мира» и тех частей самой себя, что, как мои «персонажи», вступали с «их