– Перестань на меня пялиться! – огрызалась я, как обычно, когда замечала, что меня пытаются изучить.
Юлиан только понимающе улыбался в ответ. Мое поведение его не удивляло – должно быть, что-то похожее он встречал у кого-то из детей. Он не отвечал – но продолжал наблюдать, и в самые неожиданные моменты я ловила на себе его пристальный задумчивый взгляд.
Он взял гитару, предложил мне спеть – и начал играть, не дожидаясь ответа. Как будто ему было все равно, присоединюсь я к нему или нет. Правильная тактика. Я запела.
– Потрясающе, – проговорил он, склонив голову. А потом позвал друга послушать, как я пою.
Быть может, присутствие друга его приободрило; вдруг он посмотрел долгим взглядом прямо мне в глаза. У меня екнуло сердце: все мои «персонажи» меня покинули – я сидела перед ним, беззащитная.
Должно быть, мой испуганный вид подтвердил какие-то его предположения: он протянул руку и тыльной стороной ладони легко, осторожно погладил меня по щеке, словно приручая хрупкую перепуганную птичку. Я бросила на него полный ужаса взгляд и отодвинулась. Он шел по минному полю – на цыпочках, шажок за шажком. Я была легкой добычей. По счастью, Юлиан хищником не был
– и становиться им не собирался.
Его поразило и заинтриговало то, что в разные моменты я веду себя совершенно по-разному; будучи проницательнее большинства людей, он догадался, что эти изменения – не столько истинные проявления моей личности, сколько реакции, вызванные страхом. Проведя со мной несколько дней – и все это время общаясь только с
Кэрол – он однажды взглянул мне прямо в глаза и спросил, мягко и как ни в чем не бывало:
– Ты когда-нибудь сходишь со сцены?
Его проницательность меня поразила.
– Как ты догадался? – воскликнула я.
– Никогда еще не встречал человека, которому хватает сил на такие долгие представления. Откуда у тебя столько энергии? – продолжал спрашивать он, молчаливо приняв правоту своего наблюдения.
– Как ты узнал, что на самом деле это не я? – повторила я.
– Я тоже разыгрываю роли, – ответил Юлиан. – Но ты… знаешь, у тебя столько энергии. Это даже пугает.
Он все заглядывал мне в глаза – а я все отворачивалась. Наконец решилась: взглянула прямо на него. И постаралась не бежать.
– Там кто-то есть, – сказала я, имея в виду того человека, которого я видела в его глазах. А потом спросила: – Я здесь?
– Да, ты здесь, – ободряюще ответил Юлиан.
Он погладил меня по голове. Я отстранилась.
– Больно, – объяснила я. – Любое прикосновение – как будто жжет.
– Я не хочу причинять тебе боль, – мягко ответил он.
Юлиан начал расспрашивать о моем детстве. Я пыталась что-то ему объяснить – но о тех секретах, что стали стенами моего убежища-тюрьмы, рассказывать не могла. Сперва я пыталась что-то объяснить кружным путем, символами и образами, потом бросила эту затею и принялась вместо этого рассказывать о трагических событиях своего раннего детства, к которым ничего не чувствовала. Так, сама того не желая, я направила его на ложный путь в его поисках ответов.
Юлиан пал жертвой моей беды: он чувствовал, что я сижу в какой-то черной яме, видел, что не могу из нее выбраться, и не знал, где искать ответы, которые помогут мне выйти на свет. Его забота обо мне и досада на свою беспомощность смущали меня и раздражали.
Я скрылась в городе в двух часах езды. Два дня спустя вернулась и позвонила Юлиану.
– Где ты? – воскликнул он.
– Здесь, на твоей улице, – ответила я; потом рассказала о своей поездке и о том, что нашла себе жилье – чердак общежития местной языковой школы, в обмен на преподавание студентам английского.
Мне нужно было побыть одной – и я заперлась на своем ново-обретенном чердаке. Здесь меня снова начали мучить кошмары: я просыпалась, но комната вокруг меня не сразу возвращалась к своему реальному облику. Перед глазами, словно в эБ-кинотеатре, продолжали разворачиваться сцены из снов. Я была в ужасе. Но страх застревал у меня в горле – и вырывался наружу лишь тихим жалобным хныканьем, которого никто, кроме меня, не слышал.
Мне приснилось, что мой младший брат связал семерых котят. Он связал им лапки, чтобы они не могли убежать, а потом притянул каждому голову к лапам, так что они не могли ни шевельнуться, ни вздохнуть. Я пыталась его остановить – но он, смеясь, перекинул первого котенка через высокую кирпичную стену, туда, где я не могла до него добраться. Кто-то схватил меня и не давал к нему подойти. Это мать держала меня за волосы и тянула назад. Я отчаянно боролась с ней, чтобы спасти котят, но тщетно – и, проснувшись, обнаружила, что бьюсь головой о стену.
Всякий раз, когда я становилась Кэрол, мое истинное «я» начинал символизировать котенок. Именно так я себя ощущала, когда реальная Кэрол привела меня к себе домой, словно бездомного котенка, найденного в парке. Однажды на берегу ручья я нашла пакет с семью котятами, принесла их домой и спрятала в гараже – так же, как сама пару лет спустя начала ночевать в чужих гаражах. Каждого из семерых я мысленно связывала с одним из цветов радуги, а каждый цвет радуги означал для меня определенные человеческие чувства, для меня самой такие далекие и недоступные.
Первым человеком, к которому я ощутила какие-то чувства как к отдельной личности, был мой младший брат. Во сне Том связывал котят и бросал через стену, где я не могла до них дотянуться – в этом отражалось то, как страх перед чувствами вынуждал меня сковывать себя. Всю жизнь я только и делала, что выбрасывала свое беспомощное «я» за стену, в «их мир», под маской Кэрол.
Защитником моего «я» был Уилли: это он рвался на защиту беспомощных котят. Однако спасти их не мог – сильнее его оказалась моя мать, которая позволила выбросить котят в «их мир», не думая о том, были ли они к этому готовы.
Я была в ярости на то, что Юлиан разбудил во мне чувства. Все эти эмоции в больших дозах слишком опасны – решила я и постаралась как можно больше времени проводить в одиночестве.
Однако способность чувствовать ко мне вернулась – «отменить» ее было уже невозможно. Все труднее и труднее было мне держаться за своих «персонажей», Кэрол и Уилли. Специальная диета, призванная избежать пищевых и химических аллергенов и поддерживать постоянный уровень сахара в крови, стабилизировала мое физическое состояние. Но из-за этого утратилась часть энергии, необходимой для поддержания «персонажей»: ведь эта энергия отчасти порождалась тревогой, связанной с аллергическими реакциями организма. Играть я еще могла, но закрываться от мира мне уже не удавалось. Гипогликемия, хоть и частично поставленная под контроль, по-прежнему оставалась тесно связана с моими эмоциями. И все же невозможно было повернуть время назад и сделать обретенное – необ-ретенным. Я начала понимать, что мой страх – уже не страх перед тем, что эмоции могут появиться, а реакция на их появление.
Чувства, которые пробудил во мне и вывел на поверхность незнакомец из Уэльса, отказывались ложиться и умирать. Огонь уже разгорелся – и Юлиан помог его раздуть. Обратной дороги не было.
Во втором сне я увидела дедушку.
Еще до того, как дедушка умер, мне много раз снился один и тот же сон. Я иду одна по голой земле, в долине, окруженной холмами. Вдруг слышу страшный рев – и огромные океанские волны внезапно, без предупреждения, скатываются с холмов и накрывают меня со всех сторон. Из голой земли торчит какая-то палка, и я отчаянно вцепляюсь в нее. Я зажмуриваю глаза. Не могу дышать. Не могу крикнуть. Огромный океан сокрушил меня и поглотил. А затем прилив сменяется отливом – и волна отступает назад, в холмы, так же внезапно, как и появилась. А я в ужасе цепляюсь за свою палку, напуганная так, что не могу сдвинуться с места. Видимо, именно так большую часть жизни воспринимало эмоции мое истинное «я».
В этом втором сне меня окружала высокая стена. Дедушка уходил от меня через дыру в стене, а я пыталась его остановить. Я дождалась, пока он ушел, и пошла за ним.
Я пролезла через дыру – и вдруг оказалась на знакомом пустыре среди холмов. Начала звать дедушку. Голос мой звучал слабо и отдаленно, словно эхо. Никто не откликнулся.
Я вернулась за стену. Здесь меня схватила мать. Я знала: она хочет, чтобы я осталась на этой стороне, за стеной. Мне отчаянно нужно было назад, но я оказалась в ловушке и не могла найти выход.
Я проснулась, не в силах стряхнуть с себя невероятное чувство уязвимости. Теперь даже одиночество не сулило мне безопасности. Хотела я этого или нет – в двадцать шесть лет мне наконец пришлось выйти в «их мир» и в нем остаться.
В доме мне было страшнее, чем на улице – особенно по ночам, когда начинались кошмары. Ночами я выходила и бродила по холмам, по снегу и палым листьям.
Зимней ночью в лесу совсем не так темно, как можно подумать. Снег словно источает слабое сияние, и атмосфера напоминает не столько ночь, сколько раннее-раннее утро – те предрассветные часы, когда я приходила в гости к дедушке.
В своем непромокаемом пальто я ложилась прямо на снег. Ботинки у меня были дырявые, в них набивался снег, и ноги вечно промокали. Свернувшись калачиком на снежной постели, я тихонько пела себе – и мечтала о том, чтобы набраться храбрости позвонить Юлиану, попросить его прийти и посидеть со мной, защищая меня от кошмаров. Я думала о незнакомце из Уэльса и спрашивала себя: решусь ли я вернуться к нему после этого долгого странствия по собственной душе? Я напевала собственные песни и наслаждалась чувством безопасности.
Настало время прощаться с Юлианом. Я позвонила ему поздно вечером, вдруг – и сообщила, что завтра с утра уезжаю.
– Будь там, я сейчас за тобой приеду, – сказал он.
Он привез меня в детский дом, где я прожила несколько дней почти два месяца назад. Я не снимала пальто, не ставила на пол сумку – мне было не по себе. Как обычно, нужна была открытая дверь. Нужно было знать, что в любой момент я смогу убежать – только на таких условиях я могла попробовать быть собой.