Юлиан взял меня за руку. Я сплела свои пальцы с его пальцами – так же, как когда-то просовывала пальчики в вязаную бабушкину кофту. Он все старался заглянуть мне в глаза. Оба мы были здесь. Были там и какие-то другие люди, но они словно исчезли. Наши ноги соприкоснулись. Я болезненно ощущала его близость – но успокаивала себя, мысленно твердя себе, что все под контролем и опасности нет.
Такое самоуспокоение было для меня чем-то новым. Уилли бывал при мне надзирателем, затем психиатром – но, кажется, в первый раз стал настоящей матерью, говорящей на моем собственном языке. Наконец-то я вышла в «их мир», оставаясь самой собой – и чувствовала себя здесь, как дома.
– Мне пора, – сказала я.
– Я провожу тебя до дверей, – сказал Юлиан.
В первый раз я сама потянулась к нему, чтобы его обнять. Мысленно повторяя себе: «Все нормально, все нормально. Если станет слишком больно – обещаю, тут же уйдем».
Юлиан приподнял мое лицо за подбородок, взглянул мне в глаза. Я блаженно улыбалась.
– Я здесь. А ты? – сказала я.
Юлиан улыбнулся в ответ.
В этот миг страх взял надо мной верх. Торопливо и не слишком вежливо бросив: «Пока!», я повернулась и, глядя себе под ноги, ринулась прочь из дома.
– Все нормально, – повторяла я себе. – Видишь, я же говорила: как только станет слишком больно, уйдем.
Это меня успокоило; я остановилась и вернулась к Юлиану. Подняла голову, грустно посмотрела ему в глаза – так же, как смотрела на дедушку, когда чувствовала, что его реальность от меня ускользает. Но Юлиан не ускользал. По лицу моему катились слезы, но я улыбалась, счастливая и гордая тем, что нашла в себе силы выразить свои чувства – и доверие, чтобы позволить ему их увидеть.
– Я буду по тебе скучать, – сказала я, шмыгнув носом.
– Приезжай как-нибудь еще, – предложил Юлиан.
– Может быть, – ответила я.
– Приезжай еще, – повторил он.
Я снова его обняла – и поспешила на улицу, где ждала меня машина.
С рюкзаком на спине, в черном пальто и шляпе, я стояла на обочине шоссе, ловя попутку на станцию, откуда поезд унесет меня в Бельгию. На поезд из Германии, как и недавно на паром, я садилась одна.
Паром, на котором мне предстояло вернуться в Англию, уже стоял на причале. Мне пришлось бежать. Не только для того, чтобы успеть на паром. Юлиан остался далеко – но мое «я», которое я нашла и сумела удержать, уже так долго было на виду, что я знала, что это и есть выход.
Куда ехать – я не знала; но меня тянуло к океану. Я встретилась со своими эмоциями – и символически, и в реальности; научилась осознавать сразу и «мир», и себя, не теряя ни того, ни другого. И я направилась в Уэльс.
Я приехала к валлийцу домой. Он как раз возвращался в Англию после трех месяцев заграничной поездки; вместе с его отцом я поехала его встречать.
Ехали мы очень долго; говорил в основном его отец.
– Знаете, Донна, наш сын немного странный, – сказал он.
– Вовсе нет, – ответила я.
– Пожалуйста, не говорите ни ему, ни его матери, что я с вами об этом говорил, – продолжал он, – но, видите ли, он немного. как бы это сказать? Вроде как отсталый.
Я мысленно улыбнулась. Валлиец мне сам все это рассказал – а его родители уверены, что он ничего о себе не понимает! Я вспомнила, как он рассказывал мне, что отец помог ему найти работу, о том, как трудно ему всегда было заводить друзей, переживать эмоции и находить для них нужные слова.
– Еще младенцем он переболел менингитом, и это на него повлияло, – объяснял его отец. – Иной раз он такое вытворяет!..
– Да все с ним в порядке, – ответила я. – Он просто такой же, как я.
Валлийца звали Шон; и Шон был пьян. Почти не глядя на меня, он взгромоздился на переднее сиденье. Он знал, что я приезжаю, и быстрые молчаливые взгляды в мою сторону говорили громче всяких слов.
На обратной дороге мы застряли в пробке. Вдруг Шон без предупреждения выскочил из машины. Не обращая внимания на крики отца, добежал до обочины и расстегнул ширинку.
Отец повернулся ко мне и извинился. Я сообразила: видимо, он считает, что поведение его сына должно меня смутить.
– За что же? – ответила я. Для меня-то все было нормально: почему бы не сходить пописать, если приспичило?
– Наш Шон иногда бывает просто как не в себе, – вздохнул он, стараясь скрыть собственное смущение и стыд.
Шон снова сел в машину, теперь на заднее сиденье. Он сидел рядом, но в глаза мне смотреть по-прежнему не мог. В том, что я хорошо его понимала, теперь не чувствовалось угрозы – наоборот, я ощутила потребность сказать ему, что его понимаю. И сказала это – молча, одним взглядом. Так Донна впервые заговорила в «их мире», пусть и без слов. Руки наши соприкоснулись; по моему телу прошла дрожь. Повезло ему, что он догадался напиться, подумала я. Больше мы не смотрели друг на друга.
Вернувшись домой, Шон немедленно куда-то исчез. Вернулся несколько часов спустя, еще пьянее, чем был – кто-то подвез его из соседнего городка. Я сидела прямо, как на электрическом стуле, и смотрела в потолок. Внезапно вырванная из безопасной предсказуемости моего мира под стеклом, я уставилась на человека, вошедшего в комнату.
Лицо Шона молча повернулось ко мне – и в его глазах я увидела тот же взгляд, каким сама много лет назад смотрела на дедушку и бабушку. Взгляд, говоривший: «Я за тысячу миль отсюда, и обратной дороги нет».
Протрезвев, Шон снова собрался уйти. Я попросила его подождать и отвезти меня на станцию. Как и я, он привез с собой из путешествия подарки. Молча положил рядом с моей сумкой плюшевого верблюда. Я взглянула на него – и мне представилось, как верблюд идет по бесконечной пустыне, сам не зная куда. В целом мире нет для него дома. Я отодвинула игрушку, взяла сумку и направилась к дверям.
– Вы уж извините, что он у нас такой, – говорили его родители, сердитые и расстроенные отстраненным поведением сына.
«Он такой» – это напомнило мне о том, что те же черты есть и у меня.
– Все нормально, – ответила я. – Я понимаю.
Но они продолжали что-то говорить о том, что «Шон у них такой»; в их словах мне послышались отзвуки голоса матери. Она тоже стыдилась меня, тоже за меня извинялась. «Не обращайте на нее внимания, она ненормальная!» – эти слова зазвенели у меня в ушах. И я рявкнула:
– Да я прекрасно понимаю, почему он такой! Я и сама такая же. Не в нем дело. И не во мне. Оба мы «такие»!
Что значит «такие» – я понимала, но не могла найти слова для этого «такие», огромного и неотвратимого, как смерть.
Шон гнал машину на станцию, словно безумный; он молчал, и взгляд его загнанно метался по сторонам. Он был напряжен и дрожал всем телом. Вот он ударил по тормозам, с отчаянным лицом открыл мне дверь. Я хотела выскочить из машины и бежать – но он дрожащей рукой схватил меня за плечо, а затем выхватил карандаш и листок бумаги для записей.
Он так дрожал, что почти не мог писать. Несколько раз карандаш рвал бумагу. В глазах Шона стояли слезы досады; на лице его отражалась борьба с самим собой.
Закончив черкать на измятом клочке бумаги, он грубо сунул записку мне в ладонь и сжал мою руку.
– Иди. Иди скорее, пока ничего не случилось! – с этими словами он вытолкнул меня из машины, захлопнул дверь и сорвался с места.
Я стояла на платформе, дрожа, боясь развернуть записку. Может быть, выбросить ее? – думала я. Все это было для меня слишком. Слишком знакомым. Слишком моим.
Куда ехал поезд, я не представляла, да меня это и не волновало. Главное, подальше отсюда. Цвета, свет, люди и звуки людей – все это было для меня невыносимо. Слишком ярко, слишком громко. Я забилась в угол, повернулась к стене, все еще сжимая в кулаке записку, и стала ждать, пока все стихнет.
Доехав до конечной, я вдруг сообразила, что ехала без билета. Пересекла платформу, спрыгнула на пути и двинулась вперед, в сгущающейся тьме, вдоль высокой проволочной ограды.
– Что это ты делаешь? – услышала я голос – и поняла, что он мой собственный.
В виде ответа на этот вопрос я вскарабкалась обратно на платформу, чтобы выяснить, где я очутилась и куда ехать дальше.
Дошла до пустой автобусной остановки и села, радуясь тому, что вокруг тихо и я одна: никто нигде. И вдруг вспомнила, что записка все еще со мной.
В свете фонаря я развернула смятый клочок бумаги. Слова на листке не соответствовали корявому, грубому почерку. Вот что там было написано: «Ты – лучший друг, которого я ждал всю жизнь. Не исчезай». В этой записке был Шон. В этой записке была Донна. И хоть я почти ничего еще не знала, хоть и не понимала, каким словом это назвать, – я ясно чувствовала, что есть еще много таких, как мы, кто бредет во тьме и, быть может, никогда не выйдет на ту тропу, что открылась для нас. Наша тропа темна, и на каждом шагу черные ямы. В каждую можно упасть – и лететь, лететь в бездонную пропасть, так похожую на смерть. Мы идем по этой тропе – каждый в одиночку, улыбаясь заученными улыбками, а мир проносится мимо, и мы глядим на него, как из-за стекла.
Я не исчезла – я начала звонить Шону. Но ему оказалось очень тяжело со мной говорить. Четыре раза он звонил мне в ответ, и всякий раз запинался, обрывал себя на полуслове или принимался «говорить поэтически». На пятом звонке сказал, что с тех пор, как со мной познакомился, у него начались проблемы. Начальник на работе говорит, что Шон «совсем с ума сошел», и очень этим недоволен. Он еще сильнее, чем прежде, отстранился от всего окружающего и живет лишь в своих мыслях.
– У меня проблема, – сказал он после долгого молчания. И замолчал снова. Наконец выдавил из себя: – Я тебя люблю.
И снова повисло молчание – с обоих концов.
– А проблема в том, – наконец договорил он, – что я чувствую: это меня убивает.
– Знаю, – ответила я.
Это был наш последний разговор с Шоном. Больше я не видела его и ничего о нем не слышала. Родители его тоже со мной не связывались. Он просто исчез – так же, как много раз исчезала я сама. Быть может, растворился в океане.