В четвертом часу раздражение достигло того пика, когда «неудобно, стыдно, страшно» побледнело окончательно. Она накинула синий шелковый халат — папин подарок — и решительно двинулась к Максиму. Постучала для проформы, хотя даже сама свой стук в таком грохоте не услышала. Толкнула дверь — оказалось не заперто. Вошла.
Максим лежал с закрытыми глазами поперек кровати. Уснул? В таком шуме? А все остальные пусть мучаются?
Алена подошла к сабвуферу — от него самое зло… Но никаких кнопок, тумблеров или выключателей не обнаружила. Обследовала еще две колонки, потом догадалась, что рулит этой вакханалией ноутбук. Тронула тачпад — экран ожил. Как тут что остановить, она не знала, поэтому просто отключила микшер ноутбука. Внезапная тишина показалась не менее оглушительной, и голос за спиной, грубый, хриплый, прозвучал, как выстрел:
— Какого черта?
Алена вздрогнула и обернулась. Приподнявшись на локтях, на нее в упор, исподлобья смотрел Максим, и сна у него при этом ни в одном глазу.
— Ты что здесь забыла? — хмурился он.
— Мне твоя музыка спать мешает, — пролепетала Алена, сгорая от стыда. Он что подумал: она тут прокралась к нему в комнату и шарит в его вещах, в его ноутбуке?
— Ты совсем офигела?! — Он даже не то что злился, он явно был ошарашен. — Тебе кто дозволил сюда войти?
Он пружинисто поднялся с кровати, пошел на нее, она тут же встала из-за стола и невольно отступила.
— Я просто выключила звук. Ну четвертый час же уже. Я спать хочу…
— Да что ты? — хмыкнул он, приближаясь. И вид у него был такой… В общем, не сулящий ничего хорошего.
Она снова отступила и снова, пока не уперлась спиной в стену. Он же неумолимо надвигался, не сводя взгляда. Алена от волнения сомкнула веки, буквально на секунду-другую, а потом, даже не открыв еще глаз, почувствовала, что он совсем-совсем близко. И точно: Максим стоял прямо перед ней, выставив руки вперед и уперев их в стену по обеим сторонам от нее. И смотрел так, что все слова встали комом в горле, а внутренности сотрясала уже знакомая, такая сладкая и такая мучительная дрожь. Его дыхание жгло кожу, взгляд выворачивал душу. И невозможно было прочитать, что он на самом деле думает, чего хочет. Потому что там, в этих глазах, бушевала такая кипучая смесь самых противоречивых чувств, что Алена попросту не выдержала и вновь зажмурилась. Сквозь шелк халата стена казалась очень холодной, почти ледяной, а от тела Максима, наоборот, исходил жар, от которого она сама была готова плавиться. Это невыносимо! Она распахнула веки, посмотрела ему прямо в глаза, в расширенные черные зрачки, окаймленные темно-серым ободком радужки.
Голос не слушался, и она взволнованно зашептала:
— Максим, я правда ничего не трогала у тебя, я только убрала музыку…
Но слова ее он как будто пропустил мимо ушей, продолжая молча давить ее взглядом, вытягивая душу. Ну что еще ему надо?
— Максим… — снова заговорила она. Получилось громче, но как-то жалобно, даже слезно. И губы дрожали.
— Послушай меня, — оборвал он ее, — не встречайся, не общайся, вообще никак не контачь с Мансуровым, поняла? Если он куда позовет — отказывайся. Ну и с Шиловым то же самое.
Вот так поворот! Алена аж возмутилась. С какой такой стати он ей приказывает? Нет, понятно, что ему это все не по нутру. Надо же, какой пассаж — лучший друг сблизился с ней, с дояркой-деревенщиной! Он-то наверняка рассчитывал, что все-все от нее будут нос воротить, а тут вдруг такое… Но какая все же наглость — не общайся! Ну уж нет. Не нравится? Придется потерпеть. Ей вот тоже многое не нравится.
От злости Алена даже осмелела. Пригнулась и прошмыгнула у него под рукой. Рванула к двери, но на пороге оглянулась и с вызовом бросила:
— Я сама уж как-нибудь разберусь, с кем мне общаться, а с кем — нет.
— Дура…
Максим еще что-то хотел сказать, но она не стала слушать, вылетела из комнаты. Ей и так достаточно оскорблений. Но слова его никак не шли из головы, а взгляд так и стоял перед глазами…
14
Утро понедельника навалилось со всей своей отупляющей тяжестью. Полтора часа сна, что Максиму удалось урвать, не ощущались совершенно. Казалось, вот он на секунду прикрыл веки — и вот уже на телефоне голосит Оззи Осборн, выставленный на гудок будильника, видать, из приступа мазохизма. Голову разрывало. Тело же будто придавили к кровати неподъемной плитой, пальцем не пошевелить.
На ощупь Максим отыскал орущий телефон, вырубил Let Me Hear You Scream и с блаженством окунулся в тишину. Однако ненадолго. Зудящее чувство тревоги, неумолкаемое даже во сне, пробилось сквозь дрему к сознанию, взвинтив синапсы. И тотчас сон как рукой сняло.
В первый момент Максим даже не понимал, отчего так плохо-то на душе. Но тут из коридора донеслось: «Доброе утро, Артем», и тревога сразу обрела понятную форму. Ее голос. Младший недовольно буркнул что-то Алене в ответ.
Через не могу Максим поднялся с постели, шатаясь, поплелся в ванную. Казалось, центр тяжести сместился к голове, оттого его то шатало, то клонило вниз. Прохладный душ помог взбодриться, но чертова тревога никуда не делась, даже наоборот — сверлила изнутри еще агрессивнее, буквально сводя с ума. И не просто тревога его терзала, а целый клубок чувств: и страх, и горечь, и отчаяние, и какого-то черта ревность.
В последнем Максим никак не желал признаваться самому себе. Думал ведь как: если ревнуешь кого-то, то, считай, все, попал, уже зависишь от этого кого-то. А зависимость неизменно принижает, лишает свободы духа, делает тебя как личность слабее. Причем любая зависимость, даже если это вполне безобидная привычка. Но вот такая привязанность к другому человеку — самая унизительная. Потому-то он и отказывался признавать это даже на уровне сокровенных мыслей, давил и душил в себе это болезненное чувство, как мог, как умел, находил ему уйму других объяснений, злился, психовал, всячески пытался отстраниться. Но, если уж честно, не очень-то у него выходило. И если в школе все минувшие дни получалось худо-бедно держаться, глядя, как Мансуров обхаживает ее и, что во сто крат хуже, как она все это благосклонно принимает, то вчера его совсем скрутило. Казалось бы: ну знал же, что свидания эти — всего лишь фикция. Знал, а терзался невыносимо. И ладно бы его мучили лишь угрызения совести, как поначалу. Эти угрызения, пусть и мучительны, но, во всяком случае, понятны и объяснимы. Но нет же, ревность его снедала куда яростнее совести. Ничем не мог заниматься, ни на что не получалось отвлечься. Мысли в голове гудели, как рой растревоженных ос. Мать, отца, Артема, горничную, Кристину — никого не выносил. Стоило к нему обратиться — взрывался: «Отстаньте от меня!».
В голове все настойчивее стучала мысль: «Надо срочно прекратить спор этот гадский. Как угодно, но прекратить. Иначе я попросту свихнусь».
Только вот как? Обещание, данное Ренату, сковывало по рукам и ногам, заставляя беситься от собственной беспомощности. Никогда не умел он изобретать всякие ходы и выверты, привык действовать прямолинейно. И тут никак не мог придумать такой вариант, чтобы и остановить это безумие, и не подставить друга. Друг, черт его побери!.. Прибить его хотелось.
Была бы его воля, Максим просто вывалил бы всю правду ей или же в ее присутствии высказал бы все Шилову. Так даже лучше. Пусть с ноткой эпатажа, но зато всем все стало бы ясно. Но Мансуров… Они же как братья, с самого детства вместе. Столько всего вместе прошли, из стольких передряг друг друга вытаскивали. Взять хотя бы их последний залет, тем летом, когда Максим из-за собственного дурного нрава не на шутку сцепился с пэпээсниками. Ночевать бы ему тогда в «аквариуме» битым, но Мансуров уломал своего отца, чтобы тот вызволил друга, потому что знал: господин Явницкий забрать-то Макса заберет, но потом всенепременно учинит какую-нибудь гадость. А может вполне статься, что и не заберет, а устроит показательный урок. А сколько раз Ренат его выгораживал — так вообще не счесть. Ну и просто помогал, когда надо. Он в этом отношении безотказный. Да и с Аленой этот замес ведь случился по большому счету если не с подачи, то с молчаливого одобрения Максима. Он же стонал: «Колхозница, деревенщина, позорище!..» Идиот! Нет, скотина. Даже вспоминать те моменты было тошно. И от самого себя тошно. А Ренат — что? Внял жалобам друга. Вот и…
Так что, как ни крути, Макс сам виноват. И пусть не он этот спор затеял, но мог его пресечь. А не пресек, потому что упивался обидой.
А теперь можно до умопомешательства беситься, ненавидеть Шилова, обвинять Мансурова, злиться на нее, психовать, но главный виновник всех своих бед — он сам.
Впервые за последние три недели Максим ехал в школу в отцовской машине. Впервые ехал вместе с Аленой. Артема он отправил на переднее пассажирское сиденье, сам уселся с ней рядом.
Единственное, до чего удалось додуматься, — это просто попросить ее не встречаться с Мансуровым и Шиловым, не встречаться и все. Без объяснения причин. По-человечески. Да, вчера он уже пытался, но был тогда на взводе. И она появилась так неожиданно, еще и в неглиже. Точнее, в этом своем халатике шелковом, кружевном. Тоже, нашла в чем приходить! Удивительно, как он вообще соображал. Потому и получилось так сумбурно, ну может, даже грубо. Она сразу взъелась: «Сама разберусь». Угу, разберется она…
Но заговорить оказалось сложно. Поскольку и сам не в кондиции, несмотря на душ, крепкий кофе и бодрящие мысли, и Алена всем своим видом выказывала нежелание общаться. Ее понять можно: что она от него видела, кроме грубости? Но сейчас-то он ей грубить не хотел. А она отсела от него так, что чуть ли не вжалась боком в противоположную дверь, и напряглась до предела. Это просто ощущается, даже если закрыть глаза и не видеть, как плотно она сжала коленки, как нервно переплела пальцы, как стиснула челюсти. Казалось, каждое слово она будет по умолчанию воспринимать в штыки.
Еще и Темочка сидит на переднем сиденье и явно вслушивается. Они молчат, а он все равно слушает, ждет, как будто знает, что надо им поговорить. Как в последнее время бесит его этот Тема! «Впрочем, не младшего в том вина, — одернул себя Максим, заглушив вспыхнувшее было раздражение. — Просто когда все идет наперекосяк, каждая мелочь выводит из себя».