Но никуда вламываться, к счастью, не пришлось: вскоре во двор плавно въехал отцовский «Кадиллак», из которого вышли сначала Артем, потом — Алена. Осталось только дождаться, когда она поднимется к себе…
17
Когда-то в детстве Артем выпросил у родителей щенка. Не нужен был ему щенок, в отличие от большинства семилетних мальчишек, он никогда не мечтал о собаке. А вот брат его, прекрасный старший брат, мечтал. Максу было девять, всего-то два года разницы, а каким взрослым он тогда казался Артему. Взрослым, сильным, смелым и независимым.
Сколько себя помнил, Артем всегда хотел быть похожим на брата, восхищался им, тянулся к нему. Но тот неизменно отталкивал, осыпал насмешками или попросту грубо посылал. Порой доводил до слез.
Мать обещала, что с возрастом все это пройдет, ведь два года — это сущий пустяк. И они подружатся. Но Максим продолжал не замечать младшего брата.
Вот тогда-то Артем подслушал, как отец сухо и бескомпромиссно заявил в ответ на просьбу Макса, что никаких собак в своем доме не потерпит. А Макс любил собак. Он всегда их тормошил, подкармливал. Даже уличные бродяжки его запомнили и всегда семенили за ним свитой. Но он хотел свою. Потому-то Артем и выпросил. Хотел подарить брату, от чистого сердца. Но тот… даже вспомнить обидно. Не принял подарка, психанул, крикнул что-то грубое в запале и в итоге отдалился еще больше.
Щенка потом забрал себе отцовский водитель.
Со временем обида на брата прошла, а желание сблизиться осталось, но к нему разве подступишься?
Артем, в общем-то, понимал, отчего Макс такой — из-за отца, естественно. Тот всегда шпынял по поводу и без старшего сына и явственно, словно напоказ, благоволил к младшему. Но Артем ведь тут ни при чем. Он даже, как мог, сглаживал острые углы в их отношениях, но от этого отец еще больше им умилялся, а брат презрительно называл подхалимом.
Наверное, Артем мог бы и дальше терпеть это пренебрежение. Но потом появилась она. Мерзкая Алена. Нет, сначала все было не настолько ужасно. Она сразу всем не нравилась. Она была для их семьи общей неприятностью. Но затем все стало меняться. Отец, для которого Артем всегда был единственным и любимым, вдруг размяк. Интересовался только ее делами, смотрел на нее так, как никогда не смотрел ни на кого, в кабинете с ней вечерами запирался. Они там болтали непринужденно — Артем подслушивал из библиотеки, — словно сто лет друг друга знали. А вот с ним отец никогда так не общался, в лучшем случае выспрашивал о школьных успехах.
Больно было и обидно. До слез. Отца он счел предателем.
Но когда эта клуша деревенская заявила, что они и с Максом поладили, Артема попросту перекрыло. Она не соврала — он понял это сразу. Он и раньше подозревал, точнее, предчувствовал, что нечто подобное может произойти. Хотя сам же и отвергал эти подозрения. Ведь кто она и кто Макс, да еще с его-то запросами. Но интуиция, видимо, оказалась мудрее логики. И поладили наверняка — это еще мягко. Иначе он ни за что не рассказал бы ей про отца.
Мысль отомстить всем разом пришла в голову неожиданно. Весь вечер он мучился: как все это провернуть? Через кого? А вдруг всплывет, что он причастен? Боялся, конечно, до дрожи. Однако и терпеть дальше, глядя, как эта мерзкая Алена все у него шаг за шагом отвоевывает, сил уже не хватало.
Зря боялся. Все оказалось проще простого: нашел в соцсети Шилова, создал фейковый аккаунт, написал сообщение, отправил. И замер в ожидании. Напрямую назваться Аленой не рискнул — тогда Шилов понял бы, что это никакая не Алена. Однако намеки оставил. «Если не дурак — поймет», — решил он.
И надо же — все получилось как нельзя лучше. И Шилов как будто по писаному сыграл, и Макс отреагировал нужным образом, и самого Артема при этом никто не заподозрил.
И стало легче. Значительно. «Да, отец все еще кудахчет около нее, но и это вопрос времени», — решил про себя Артем. Неожиданно ему понравилось ощущать себя кукловодом. Это так приятно тешило израненное самолюбие. И кто говорил, что месть не приносит удовлетворения? Приносит. Еще какое!
18
У Дмитрия Николаевича Явницкого всегда предельно четко были расставлены приоритеты. Статус, карьера, материальное благополучие — вот что самое главное для человека, чтобы чувствовать себя состоявшимся, чтобы знать: жизнь прожита не зря.
Взгляды свои он перенял от собственного отца, тот тоже рвался к вершинам чиновничьей лестницы. Однако в отличие от него заметно расширил потребности. Отцу вот, например, все эти блага и роскошества казались ненужной блажью. Аскетичный в быту, он, коммунист до мозга костей, таковым и остался даже после того, как рухнула советская система. Дмитрий Николаевич же с самой юности ценил, помимо положения, материальные прелести, которые делают жизнь намного комфортнее и приятнее. Отец бы этого не одобрил, но его уже давно нет в живых.
Личные привязанности для него попросту не существовали. Это даже не было осознанным выбором, так уж само получилось. Ни к родителям своим, требовательным ретроградам, ни к жене, недалекой эгоистке, ни к тестю, ни тем более к пасынку теплых чувств он не испытывал. Случались любовные связи, но все это было лишь на уровне физиологии, сердца никакие длинноногие красотки не затрагивали.
Пожалуй, из всего окружения исключением стал Артем. Но и его Дмитрий Николаевич полюбил не сразу, а как-то постепенно, когда вечно орущий, капризный ребенок превратился в приятного, послушного мальчика, который, к счастью, и умом, и характером, и внешностью пошел в него, в отца. Любовь эта была не горячая, слепая и бездумная, а осознанная и зрелая. Дмитрий Николаевич безмерно гордился сыном, одобрял его взгляды, хвалился его успехами. А всякие нежности — это же ерунда полная. Нет их, и пусть. Кому нужны эти бессмысленные сюсюканья?
О том, что у него где-то там есть дочь, он вообще-то знал, но забыл. Как и ту колхозную интрижку. За столько лет — немудрено. Поэтому даже сам сначала не поверил, когда прочел изобличающую статью. Искренне уверял Руслана Глушко, своего политтехнолога, что это очередная провокационная утка. Но потом пошли подробности, очень знакомые подробности. И в памяти ожили кадры один за другим: жаркая ранняя осень, бескрайнее картофельное поле, ведра, мешки, бивуак под брезентовым навесом, вечерние посиделки у костра под гитару, та девчонка в светлом сарафане и с косичками до пояса. Такая застенчивая, такая неопытная!.. Впрочем, он и сам тогда от нее недалеко ушел в этом вопросе.
Позже, зимой, она выглядела уже иначе: осунувшаяся, бледная, с темными кругами под глазами. Зачем-то притащилась к нему в институт. Дмитрий Николаевич тогда искренне недоумевал: что ей надо? Ничего он ей не обещал, уж тем более жениться. Ну залетела, бывает. Но такие проблемы решаются сейчас легко и просто. Она выслушала его доводы, кивнула и ушла. И больше его не беспокоила, если не считать одного-единственного письма. В нем она сообщила, что у него теперь есть дочь. То письмо он, конечно же, выбросил, а затем и вся эта история стерлась из памяти. И не думал Дмитрий Николаевич никогда, что эта ошибка юности вдруг ворвется в его налаженную и спокойную жизнь и перевернет все вверх дном.
И дело даже не в том, что он взял дочь к себе, — сделал ведь это он вынужденно, а в том, что неожиданно для себя самого она вдруг вызвала в нем непривычное, даже странное чувство, В первую же их встречу стоило ему взглянуть в ее беззащитные глазенки, как раздражение, копившееся все эти дни, пока его склоняли в прессе, куда-то делось. Впервые он испытал растерянность и смятение, впервые в груди что-то екнуло, когда она вдруг прильнула к нему и прошептала: «Папа».
«Это от неожиданности», — говорил себе, терзаясь той ночью бессонницей.
Но это никуда не ушло, напротив, только крепло, хоть он и испытывал неловкость, оставаясь с ней наедине. Всякий раз, глядя на нее, он ощущал, как в груди разливалось незнакомое тепло и, пожалуй, нежность, еще более незнакомая.
Может, в нем вдруг проснулись истинные отцовские чувства, а может, он невольно откликнулся на ее сердечное отношение. Ведь никто из домочадцев, да и вообще никто, не относился к нему так, как она, — с безоглядной душевностью, невзирая ни на что. Никто к нему так не тянулся, не ждал, глаза ни у кого так не светились, когда он приходил домой. Все всегда от него чего-то ждали и требовали. Подарки принимались как должное. Дежурное «спасибо» — и все. Впрочем, он и сам не ждал ничего другого. Но вот она, получая любой, самый незначительный знак внимания, самый простенький сувенир, изливала на него такой поток искренней радости, что это и смущало, и одновременно будило желание радовать девочку еще больше.
Когда ему сообщила, что Алена разболелась, он места себе не находил, домой торопился. Но рядом с ней опять не знал, что сказать. Сердце сжималось от жалости — такой она казалась бледной и измученной, а выразить все это не получалось. Не умел. И оттого что не мог выплеснуть то, что переполняло душу, привязывался к ней еще сильнее.
Буквально недавно все его мысли занимали колебания рейтинга, позиции, прогнозы. А вот заболела она — и все эти циферки отодвинулись на второй план. И эта агитационная поездка так некстати выпала. Даже пытался отвертеться, отложить, но Глушко взвился: «Нельзя!!!»
Домой рвался как никогда, а ведь разъезжал часто и подолгу. И не зря, как оказалось, так торопился вернуться. Узнав, что его дочь провела целых два дня один на один с этим чудовищем, он чуть сам не заболел. «Как могла эта дура Жанна, — негодовал он, — оставить ребенка одного с ним, с этим выродком?!» Вот уж кого он ненавидел всем сердцем.
Каким был Максим совсем в детстве, он уже не помнил, но лет с восьми дурной нрав так и пер из него. Сколько раз этот мелкий паршивец позорил его перед гостями, когда вываливал, как и о ком отзывался за глаза отчим. Этот паршивец вообще всегда любил эпатировать публику. Сначала по просьбе матери сыграет на рояле какую-нибудь увертюру, да так, что все прослезятся и умилятся, а потом ошарашит: сбацает что-нибудь эдакое, намеренно грубое и оскорбительное. У всех шок, а ему весело. С возрастом пацан делался только хуже и выходки его становились все циничнее. Дмитрий Николаевич даже срывался несколько раз — бил его. Хотя в принципе не в его это характере — руки распускать. И ведь даже тогда этот гаденыш умудрялся вывести еще больше. Хоть бы раз пикнул, охнул или поморщился. Только смотрел на него, даже крепко побитый, и ухмылялся, будто именно этого и добивался. И матери никогда не жаловался. Говорил, что упал, или еще какую отговорку придумывал. Но при этом взирал на отчима торжествующе, будто, покрывая его, унижал. Собственно, именно так себя Дмитрий Николаевич и чувствовал.