еще философически-академично: «Наука и цивилизация». Но вскоре тот же, в сущности, текст был опубликован журналом «Сайенс» под иным — набатным — заглавием:
«ВЫЗОВ ЦИВИЛИЗАЦИИ».
Текст сосредоточенной силы содержал основной круг идей, которым суждено было в последующие годы, как вовремя брошенным семенам, взойти необозримым лесом антиатомной публицистики. Это были идеи-надежды всех людей, жаждавших бессрочного мира. Бор словно бы и не был их автором — они носились в воздухе, вобравшем в свой состав радиоактивную пыль Хиросимы. И потому в том кратком тексте уже заключались в общих чертах будущие программные декларации миролюбивых парламентариев всех стран и манифесты всех поборников мирного сосуществования в ядерный век…
В том конспекте миролюбия, разумеется, еще не было и не могло быть всей конкретности последующих требований созванного через четыре года 1-го Всемирного конгресса сторонников мира или возникшего позже Пагуошского движения. Но решающее — глобальное — в том конспекте было уже сказано:
«Устрашающие средства разрушения… будут представлять смертельную угрозу цивилизации, если только с течением времени не будет достигнуто общее соглашение о соответствующих мерах предотвращения любого неоправданного использования нового источника энергии… Кризис, перед лицом которого сейчас стоит цивилизация, должен был бы представить уникальную возможность устранить препятствия на пути к мирному сосуществованию между нациями… Достижение этой цели, которая накладывает на наше поколение серьезнейшую ответственность перед будущим, конечно, зависит от позиции всех людей мира…»
Этот призыв к осознанию ответственности был как бы самоочевидным. Но в те августовские дни 45-го года, когда людей всюду ужаснула судьба Хиросимы, почти никто не знал, что в подтексте «Вызова цивилизации» звучал вызов, еще в разгаре войны брошенный человеком с тихим голосом сильным мира сего. Лишь небольшая группа осведомленных знала, что это он был первым сеятелем, вышедшим до звезды.
Бор смог вернуться в Данию только на исходе августа.
…Он летел вдвоем с Маргарет. На маленьком самолете. Впервые без охраны. И не на заоблачной высоте, а там, куда без труда достают земные птицы.
85-летняя фру Маргарет (с нестареющей счастливостью в глазах, приглашая собеседника пережить вместе с нею те чувства тридцатилетней давности): Вы знаете, самолет шел так низко, что Нильс увидел и узнал наш Карлсберг под крылом… Прекрасна была минута возвращения!29
Как и Карлсберг, стоял невредимым институт на Блегдамсвей. И просто звал работать дальше, дальше, дальше… Все лето собирались старые сотрудники, рассеянные оккупацией, изгнанием, участием в Сопротивлении. Среди тысяч датских беженцев, возвращавшихся из Швеции в алфавитном порядке, 4 июня приехал Стефан Розен-таль. К августу алфавит был давно исчерпан. Харальд Бор уже спокойно обосновался в своем математическом крыле. А директорский кабинет с барельефом Резерфорда над камином все пустовал.
Бор вернулся последним.
Стефан Розенталъ: В сияющем свете солнечного дня флаг развевался над институтом, когда Бор — как обычно, на велосипеде — завернул в институтский двор. Его, глубоко тронутого, сердечно приветствовали на своем небольшом сборище столь же глубоко взволнованные сотрудники института. Нам это было нелегко — выразить свои чувства в словах: мы едва могли поверить, что ныне сбылось то, на что мы так надеялись в течение всего минувшего времени. Затем, как символ возвращения институту его руководителя, Бору были вручены новые ключи от здания.
…И вот уже снова застучала машинка в секретарском оффисе Бетти Шульц. Теперь, когда ей было уже за сорок, ее еще больше изумляла неутомимость профессора. А он приближался к шестидесяти.
Будут улетать птицы из Феллед-парка — будет осень — октябрь — и ему исполнится шестьдесят.
Еще лежала без движения Книга иностранных гостей института. Никто не приезжал издалека: в раздробленном мире, измученном войной и лишениями, это пока оставалось трудной проблемой — поездки за границу. А так естественно было бы, если б новое поколение двадцатилетних смышленышей, где-то уже наверняка подросших в мире за военные годы, огласило разноязычными акцентами коридоры и лестницы института! Иногда Бетти Шульц доставала свою Книгу и перебирала давно знакомые имена. Каждое несло для нее свой психологический оттенок. И она думала: где сейчас легкий Крамерс, тихий Клейн, едко-блистательный Паули, мило-несносный Ландау, надежно-приветливый Розенфельд, беспечальный Фриш?.. Как они пережили войну? Что порасскажут, когда приедут? Она уверена была — рано или поздно все приедут, и она снова впишет в Книгу их громкие имена.
И верно: это начало сбываться, когда уже шла по Феллед-парку желтая осень и птичьи голоса поредели. 28 сентября приехал из Стокгольма Оскар Клейн. А 6 октября — Лиза Мейтнер. Им было ближе других. И в тот же день, 6-го, объявился из Утрехта Леон Розенфельд. И до самого вечера все казалось — вот они наконец слетаются, ветераны, как то бывало в дни довоенных Копенгагенских конференций… Был канун шестидесятилетия Бора. Кто-то, возможно, прибудет с вечерними поездами. Кто-то высадится в ночном порту… Примчались еще два шведа и один норвежец. Но не ветераны.
Пожалуй, только самому Бору спокойно спалось в ночь с 6-го на 7-е. А в институте на Блегдамсвей долго не гасли огни. Остроумцы во главе с Леоном Розенфель-дом и Питом Хейном, которым так недоставало Феликса Блоха, Отто Фриша, Макса Дельбрюка, заканчивали второй том рукописного журнала «Шуточная физика»: не забылось давнее решение — к каждой круглой дате учителя выпускать очередной том. Допоздна работал Стефан Розенталь — редактор и составитель нового тома. И Бетти Шульц сидела за машинкой позднее позднего, допечатывая и перепечатывая около тридцати страниц веселых воспоминаний, хитроумных спичей, притворно-ученых сообщений на датском и английском языках. Только не было на этот раз немецких текстов — как-то еще не хотелось копенгагенцам разговаривать по-немецки… Не хотелось — ничего не поделаешь.
Хотя Розенфельд приехал в последний момент, а его забавный рассказ о былом открывал «Шуточную физику», журнал вышел вовремя. И там нашло себе место среди прочего «Краткое Б-описание обстоятельств путешествия профессора Бора». Б-описание — оттого что все слова на целой странице начинались с буквы «б»: Бор, Блегдамсвей. Британия, бомба… И все эпитеты, достойные юбиляра: большой, блестящий, безукоризненный, бравый, безустанный, беспокойный, бескорыстный, безумный… И все кончалось восклицанием: «Браво! Брависсимо!»
Когда утром 7 октября Бор заруливал на своем неизменном велосипеде в институтские ворота, он очень боялся, по словам Розенталя, торжественно-помпезной церемонии, какая могла быть уготована ему, шестидесятилетнему. Он не знал бы тогда, что делать и что отвечать. Ему уже пришлось пережить такую церемонию два дня назад, 5 октября, когда Датская академия чествовала его как своего президента, и зачитывался ужасающе возвышенный адрес, и раздавались непомерные славословия, и он, сидя рядом с Маргарет, то не мог оторвать глаз от пола, то не мог отвести их от потолка… К счастью, на утренней встрече с сотрудниками института все случилось по-другому. Авторы читали свои тексты из «Шуточной физики». Все смеялись, и всех непринужденней он сам. Овеществлялось еще одно слово, так подходившее для Б-описания: БРАТСТВО.
А вечером — он был у себя в Карлсберге с семьей — ему сообщили по телефону, быть может, самую волнующую весть, какую он мог бы услышать в день рождения: через весь Копенгаген — от университетской сердцевины старой столицы к его дому — движется факельное шествие студентов…
Вместе с Маргарет он вышел на каменные ступени якобсеновского «Эресболиг» — Дома почета, седой, уже привычно сутулящийся, похожий и на стареющего пастора, и на стареющего рыбака, и в ясных сумерках золотого октября молча смотрел на катящуюся реку веселых огней. Карлсбергская вилла стояла на ее пути, и здесь остановившаяся река превращалась в озеро. В свете факелов он видел молодые лица, обращенные к нему. Это пришла юность Дании, чтобы сказать ему: «Я с тобой!» Что-то туманило ему глаза — прерывистая череда огней сливалась в одну светящуюся волну.
Судьба одарила его непреходящим единством с юностью века. Он произнес недолгую речь. Ее никто не записал. Но были там слова: «…и вот мы живы…»
О счастливом человеке русские говорят: он родился в рубашке. Англичане говорят: он родился с серебряной ложкой во рту. Датчане говорят: он родился в воскресенье.
Нильс Генрик Давид Бор родился воскресным утром, в рубашке, с серебряной ложкой во рту.
Эпилог длиною В СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ
А почему эпилог?
У жизни есть великодушное свойство: конечная, она бессрочна. Это прекрасная небрежность или, напротив, предусмотрительность природы: она не назначает живому точного предела. И пока жизнь замечательного человека длится, связанная с жизнью мира, откуда взяться в ней литературному дроблению на главы и части, если никогда не известно заранее, как еще все обернется?
Жизнь стареющего Бора была, как и в прежние годы, замысловатой вязью событий и встреч, путешествий и дискуссий, нетерпеливых надежд и терпеливого труда, влекущих замыслов и рутинных дел… И как прежде, его жизни сопутствовали смерти и рождения. Взлеты начинающих. Излеты уходящих.
Может быть, и он уже стал УХОДЯЩИМ?
Не впасть бы в тривиальную ошибку: ах да, конечно, это неизменный удел «шестидесятилетних», как некогда прочертил Рэлей возрастной рубеж, за которым начинается уход — отставание от века. Память без труда подбрасывает примеры. Так было с великим Дж. Дж. Томсоном: не сумев принять идей теории относительности и квантовых идей, он задолго до смерти обратился в одну из «кембриджских окаменелостей» — по выражению Резерфорда, и «сам поставил себя вне современной физики» — по выражению Бора. Так было с великим Максом План-ком: не найдя примирения с квантовой революцией, он остался от нее в стороне, хоть и явился ее провозвестником. Так было с великим Гендриком Антоном Лоренцем: зачинатель электронной теории, он не смог признать квантовой механики и, наблюдая ее непонятные победы, отважился на трагическое самоотречение — «я не знаю, зачем я жил…». Вот так и Бор — подсказывает логика психологических параллелей, — вот так и Бор: перейдя рэлеевский возрастной рубеж, и он, наверное, забронзовел в собственном великом прошлом, а физика ушла вперед. И оттого-то заключительный этап его жизни достоин не более чем суммарного эпилога длиною в семнадцать лет… Осторожно! Параллели обманывают. Ничего похожего с Бором не произошло. Как всех, его не миновала старость, но, как немногих, миновало старение духа. Ему было семьдесят три, когда в 1958 году он вынес свой крылатый приговор одной несостоявшейся теории элементарных частиц: