Наконец Джо неохотно сжал руку Лиффи и соскользнул с трона.
— Пора мне, — прошептал он.
Лиффи вместе с ним поплёлся к выходу. Там была небольшая подставка для молитвенных свечей, и Лиффи остановился, чтобы зажечь две из них, одну для Ахмада и одну для Дэвида. И Лиффи с Джо постояли, глядя на свечи, прежде чем обнялись и расстались. И там Джо оставил его, хрупкого человека в изодранном плаще, со струящимися по лицу спутанными волосами, скорбящего отшельника из пустыни, склонившегося над мерцающими свечами памяти, любви.
Лиффи плачет об Ахмаде и Дэвиде. Лиффи снова призрачный пророк, хрупкий человек, поражённый ужасным знанием имён вещей… его древнее пыльное лицо покрыто слезами, блестящими, как крошечные ручьи, пытающиеся напоить пустыню.
— 17 —Сувениры
Толпы бездомных пилигримов бродили во внешних коридорах института ирригационных работ.
Все они были заняты поисками воды. Или по крайней мере, стали бы утверждать такое, если бы их остановило и вопросило лицо начальствующее.
Кого тут только не было! коридоры шлифовали славяне и румыны, датчане и греки, бельгийцы и армяне, голландцы. Паломники, забредшие далеко от родного дома, они шатались по коридорам неприкаянно, как говно в проруби; мальтийцы и чехи, французы и норвежцы, киприоты и мадьяры и ляхи, и с ними странники неведомого гражданства и сомнительной наружности, говорящей о помеси «снега с мотоциклом» и, иногда, албанские крестьяне.
По словам Лиффи, во внешних отделах института ирригационных работ трудились без расписания и перерыва на обед. А вот у служащих внутренних офисов, где обреталась Мод, была принята сиеста; они пережидали жару и возвращались в институт вечером.
Поэтому, приняв в тот день все меры предосторожности, — на цыпочках прокравшись по улицам Каира и, вроде, не подцепив хвост, — Джо мышью сидел в маленькой гостиной. Когда открылась входная дверь, он услышал, как Мод положила какие-то пакеты и пошла по коридору, тихо напевая себе под нос. Окно комнаты, где сидел Джо, было закрыто ставнями от солнца и жары.
Мод вошла в гостиную и замолчала.
Уставилась на Джо.
В изумлении поднесла руку ко рту…
Джо сделал шаг вперёд.
— Это я, Моди. Я не хотел тебя напугать.
Она сощурилась в знакомой Джо улыбке.
— Джо? Это ты? Это действительно ты?
Он сделал ещё один шаг, потянувшись к её рукам; её зеленые глаза были ярче, чем он помнил. Сверкающие, потрясающие. «Я куколд, — подумал Джо, — ****острадалец, эх». А вслух сказал:
— Я не собирался заявляться без предупреждения, Мод, но писать не мог, а другого способа сообщить тебе не придумал. — Он улыбнулся шире. — Это сюрприз, не правда ли? Двадцать лет спустя, кто бы мог подумать?
Она смотрела на него с любопытством. Он смущённо оглядел комнату.
— Уютно тут у тебя.
Наконец она нашла несколько слов.
— Но как? …почему? …что ты здесь делаешь?
Джо кивнул, улыбаясь.
— Я знаю, это странно: домой пришла, тут я сижу. Нарисовался — хер сотрёшь. Как будто мы виделись в прошлом месяце или, на крайняк, прошлой зимой.
Как поживаешь? Ты прекрасно выглядишь.
Она засмеялась. Джо помнил её смех, но не его удивительную колоратуру.
— Я в порядке, но всё-таки: что ты здесь делаешь, Джо? Теперь ты в армии? Я думала, что где-то в Штатах. Ты поранил ухо. Дай-ка мне посмотреть на тебя.
Мод отстранилась и изучала его, держа за руки. Засмеялась и сморщила нос, — мелкое это движение сначала удивило Джо, но потом он вспомнил и его; просто давно не видел.
Он смущённо отвёл взгляд.
— Ты знаешь меня, Моди.
— Твои глаза, я бы узнала твои глаза где угодно, но не думаю, что узнала бы тебя, встреть случайно на улице. Твоё лицо сильно изменилось, и ты вроде похудел; хотя толстым ты никогда и не был.
Джо засмеялся.
— Это морщины, они стали глубже. Но ты выглядишь точно так же. Я узнал бы тебя где угодно.
— О нет, — сказала она, освобождая одну руку и откидывая назад волосы. — Я полностью изменилась… Но, боже мой, неужели прошло двадцать лет? А кажется и недолго, я ещё не чувствую себя настолько старой… Ты выглядишь солиднее, возраст тебя изменил.
— Солиднее из-за того, что на мне надето?
— Твоё лицо. Я не заметила, что на тебе надето.
Она засмеялась.
— Одежда всегда сидела на тебе, как на корове седло. Помнишь ту забавную старую униформу, которую ты носил в Иерусалиме? Ту, что подогнал тебе древний францисканский священник-ирландец, который участвовал в Крымской войне?
— Да, святой пекарь, конечно. Он носил тот мундир под Балаклавой.
— Вот именно. Тот, кто выжил в безумной атаке лёгкой бригады. Лошадь под ним была убита, а он был слишком пьян, чтобы бежать вперёд на своих двоих; и за то, что остался в живых, он получил медаль «За героизм». Затем подался в священники и отправился в Святую Землю. И с тех пор он пёк хлеб, традиционно только в четырёх формах: Креста, Ирландии, Крыма и Иерусалима — четырёх заботах своего сердца.
Мундир был велик тебе, Джо.
Джо кивнул, улыбаясь.
— И я всё ещё ношу чужие мундиры. Этот лепень, например, принадлежит странствующему армянскому торговцу коптскими артефактами, или, по крайней мере, так утверждают мои документы. Кстати о птичках: общеизвестно, что армяне, — как народ, — первыми приняли христианство. В четвёртом веке.
— Очень интересно. Хочешь что-нибудь выпить?
— Это было бы замечательно.
— Стакан лимонада? У меня есть немного.
— Конечно. Как же! ирландец и лимонад. Неси.
Но она не пошевелилась, а продолжала зачарованно смотреть на Джо.
— Нет, не думаю, что узнала бы тебя на улице, если бы не посмотрела в твои глаза. Всё остальное в тебе изменилось. Лицо вообще не узнать, настолько оно измождённое.
Ты похож на человека, который пришёл из пустыни.
— Это неудивительно, потому что так и есть. Из Аризонской пустыни. Там я нашёл индейское племя, которое приняло меня.
— Ты говорил мне, что когда-нибудь это сделаешь.
— Ага. Идея запала мне в голову, когда я услышал о твоей бабушке-индианке. Помнишь, я всё время спрашивал тебя о ней?… Моди, куда делись годы? Куда они делись?
— Я не знаю. Но вот ты появился внезапно, и опять задаёшь вопросы. Ты всегда искал какие-то ответы. «А тебе было хорошо? А как хорошо?» Тьфу!
— Я был молод, Моди.
— Да… и мы были счастливы, почти. И ты ничем не мог насытиться, ты хотел всего и сразу! и так, и эдак. И я, наверное, тоже, и, возможно, это было неправильно. Мы оба были так молоды и так много хотели; слишком многого, неизвестно чего. А ты остался прежним, всё ищешь ответы?
— В некотором смысле, остался. Но ищу уже по-другому.
— Да, в тебе теперь чувствуется спокойствие, ты стал твёрже.
— В хорошем смысле, внутри. Должно быть, меня изменила пустыня.
— Возможно.
Она задумчиво посмотрела на свои руки.
— Ты ведь заботился там о своей душе, не так ли?
— Пожалуй.
— Да, это заметно. Это видно по твоим глазам и лицу, и, полагаю, все мы по-своему озабочены этим. Теперь, с годами, я стала чаще задумываться… О боже, мы были так молоды тогда. Мы были очень молоды, Джо, и мы почти ничего не знали о жизни… О боже. Мы были детьми, играющими на полях Господа, и для нас не было ни дня, ни ночи, ни тьмы, ни света, а только любовь и радость быть вместе и желание быть вместе…
Она уставилась в пол.
— Это было прекрасно, — прошептала она, — Длилось недолго, но прекрасно.
«Если не учитывать, что ты старше меня на десяток лет, твой первый брак и ребёнка от чокнутого албанца, то всё верно», — пораскинул мозгами Джо и обнял бывшую свою бабу за плечи.
— Я принёс несколько фотографий, Мод, несколько фотографий Бернини. Я взял их у него перед отъездом из Штатов. Он играет в бейсбол; на поле его называют «кэтчер» — ловец. Ты можешь представить, что наш сын делает это, как любой американский мальчик? Он был очень взволнован, когда я сказал ему, что собираюсь увидеться с тобой.
Он шлёт тебе свою любовь. А также вот это.
Джо достал из кармана браслет — тонкую золотистую ленту без каких-либо гравировок, сделанную из рандоля.
— Он сам его выбирал у цыганки. Я предлагал свою помощь, но он отказался. Сказал, что эта вещица тебе понравится, потому что она простая, а ты предпочитаешь простые вещи. А потом он много говорил о маленьком домике в Пирее у моря, где вы когда-то жили. И настоял на том, чтобы заплатить за браслет из своих денег. Он говорит, что уже достаточно учён, чтобы иногда получать за это деньги. На уроках труда учащиеся чинят часы, а школа платит им немного, чтобы поощрить их. У него всё хорошо, Мод. Я сам ходил в мастерскую и смотрел, как они чинят часы, он всё делает правильно. По другим предметам он не успевает, но это ничего.
О, он просто сокровище, наш маленький Бернини.
Мод взяла браслет и, надев на руку, залюбовалась. «Интересно, знает ли Джо, что Стерн однажды подарил мне такой браслет, только золотой. И, конечно же, Бернини этим простым подарком говорил ей, что помнит о Стерне… А Джо не дурак, значит догадывается…»
Джо увидел, как по плечам Мод пробежала дрожь. «Какие щуплые плечики, бедняжка».
— А теперь расскажи, Моди, что ты делаешь в Каире?
Тут у неё на глаза навернулись слёзы. Она покачала головой, словно отрицая неприятности.
— Иногда мне так страшно, — прошептала она. — Он уже не маленький, не ребёнок, и всё равно я так за него боюсь! Мир не создан для таких аутистов, как он. Нормальному-то жить сложно.
Джо крепко обнимал её и думал: «Мы с тобой на-пару тогда бухали целый месяц; хорошо ещё, что родился ребёнок, а не зверушка». Мод плакала и качала головой, не в силах избавиться от эха, которого не хотела слышать.
— Моди, я знаю, что ты чувствуешь, и это правильно, что ты чувствуешь себя так, ты его мать. Но также верно и то, что люди добиваются успеха разными способами. Просто дух захватывает от того, как некоторые лезут по головам, а Бернини — прекрасный парень, и у него всё получится. Не имеет значения, что он не умеет читать и писать, или что не запоминает цифры. Это означает только, что ему не стать бухгалтером, и не сидеть в пыльном офисе. А с другой стороны, вон, Гомер был слеп и не умел ни читать, ни писать, а видел всё, что надо, и намного лучше, чем большинство из нас. Я имею в виду, что у Бернини есть и другие таланты, а вокруг