Зинина жилка-река забилась у Люси перед глазами.
Ей приснилось, что они втроем (три девушки в голубом, как цитировала Рогнеда) стоят на балконе и любуются подсолнухами. Вдруг Рогнеда решила, что один уже почти созрел, и стала выбирать семечки из-под желтых пушинок. Люся подошла поближе и с ужасом увидела, что эта голова подсолнуха одновременно является головой ее мужа: вот глаза из-под желтых пушинок показались, а вот и нос… Она проснулась.
“Права Рогнеда — выгнать его я должна”.
Утром везли младшую в садик, и оказалось, что нет ни абонементов, ни трех рублей на штраф. Обычно Люся все обстоятельно собирала в сумочку, а сегодня думала совсем о другом.
— В милицию нас заберут, — испуганно прошептала она.
— Ничего, я буду Машку щипать — она заплачет, и нас сразу отпустят.
“Такое может сказать только родной отец, а вздумай так пошутить кто-нибудь другой — чего бы только я не подумала про него...”
Но все обошлось — в милицию их не забрали. И вечером Люся выгнала мужа, родного отца ее детей.
VI
Все они казались Люсе одинаковыми. После того, как она стала свободной, они так или иначе оказывали ей внимание. С одной стороны, это радовало: одна не останусь! С другой — печалило, что все такие же, как муж, которого пришлось выгнать. С третьей стороны, успокаивало, что второй муж будет не хуже первого. С четвертой стороны, печалило, что верного мужа все равно не найти.
И вдруг привязался к Люсе страшный кашель. Она его антибиотиками, потом — горчичниками, потом пошла-таки к Зине, и та приказала заменить горчичники банками, только они прогревают по-настоящему глубоко. А Люся забилась в истерике: кто же ей банки будет ставить? Мужа выгнала.
— Вот что! — сказала Зина. — К невропатологу сходи. У нас поликлинике сейчас нет, сходи в своей, а?
И Люся пошла.
Что характерно: у хирурга, терапевта или там главного в очередях люди толкаются, кричат, возмущаются, что-то выясняют или, наоборот, отказываются слушать объяснения, а у кабинета невропатолога все тихо, вежливо, словно каждый себя считает более здоровым, чем окружающие. Мол, с этими психами нечего связываться, я с ними лучше вежливо. Хотя и лечит-то невропатолог периферийную нервную систему… Люся повернулась и пошла домой. “Повеситься лучше”. Почему лучше — ничего не лучше, просто захотелось вдруг позвонить в “Службу доверия”. Телефон этой странной службы был когда-то в журнале “Здоровье”, и Люся списала из чисто филологического интереса: мол, как они это там делают, убеждают не делать то есть? Ведь канал-то очень узок — телефон. Ни лица она не увидит, ничего. Услышит слова, сказанные, видимо, особым — убеждающим — голосом. Неужели просто скажут: “Нельзя вам повеситься!”? Но если мужской голос, то он мне поможет, подумала Люся.
Только вечером собралась звонить по этому телефону — Зина пришла.
— А я собиралась тебе звонить, — соврала Люся. — Не у Рогнеды же утешения искать.
— У меня тоже, знаешь... то есть не у меня, а у Васи.
Люся совершение забыла, в чем была проблема в семье Зины — настолько она погрузилась в свои беды,
— А что у него? — спросила она.
— Засилье слабости.
— Почему?
— Из-за конвейера все. Купили уже психотерапию, но там научно все…
Люся знала такие книги: “билирубин... на фоне билирубина”. Ее муж когда-то острил: “Нестоин дает билирубин, на фоне нестоина это позволяет...”
— Вот чем кончается любовь к единственному сыночку, — сказала она.
Когда Зина вышла замуж за Васю, его мать сразу возненавидела невестку за одно ее возникновение из небытия. Не было и не было, вдруг — жена. Зачем это? Внука она звала только местоимением “Это”: “Это здесь у вас ходит”, “Это у меня сломало телевизор”.
— Мама, у него имя есть!
— Да, имя. Костя. Костя сломал, ваш Костенька.
— Миша он.
— Да, Валера.
От свекрови Зина с Васей уехали, жили на квартире, платили семьдесят рублей в месяц, а для этого Зина работала на двух работах, и вот теперь все изменилось. И сыновья подросли, и свекровь неповторимая умерла от инфаркта, но все равно так мало счастья.
VII
Люся одиноко шла возле серой стены с объявлениями. По ту сторону был гарнизон, а по эту — на объявлениях — кипела жизнь: люди меняли квартиры, искали пропавших собак и продавали, продавали, продавали... “Продается ежевика в наборе: мужчина-женщина”. Даже рассада в наборе “мужчина-женщина”… “Пусть на моей могиле эту ежевику посадят...” И опять замелькали спасительные цифры номера “Службы доверия”. Люся оперлась о стену и вздрогнула: холод стены стал заливать ее тело. И сразу всплыл модный тест про лес, строение в лесу и стену. Лес Люся выбрала березовый, строение — шалаш, а со стеной она, конечно, решила бороться путем подкопа.
— Конечно, раз ты жизнь представляешь светлой, то со стеной будешь бороться. Стена — смерть.
Зина, например, говорила, что у стены будет кричать и надеется, что из-за стены ее услышат и придут на помощь. Рогнеда же, найдя в хвойном лесу домики, наплевала на стену, стала бы жить в этих домиках...
Еще так недавно Люся была настроена делать подкоп под стену, и вот уже все изменилось. Значит, тесты не универсальны... К изменившейся ситуации Люся не могла никак приспособиться.
“Я напишу письмо Володе — пусть Рогнеда пишет свою докторскую. Володя все равно ее не бросит из-за парализованной матери... А если бросит, то это будет только справедливо — она же меня настроила выгнать мужа”.
VIII
“Дорогой Володя!
Я пишу тебе потому, что ты любишь Рогнеду и никогда не уйдешь из семьи. А я хотела бы с помощью переписки с тобой как-то сдвинуть время с мертвой точки. С тех пор, как я живу одна с девочками, время стоит на месте. Когда тяжело — оно словно не идет. Я помню, что в радости часы летели молниеносно. Отсюда вечное проклятие богачей — не успевают насладиться жизнью, потому что время их летит. Видимо, когда в жизни будет поровну счастья и несчастья, время будет не лететь, не ползти, а идти нормально. Таким образом видим, что категория времени связана с категорией счастья...”
Послала письмо, и время сдвинулось с мертвой точки — стало интересно ждать ответ. “Покрыть так?” — звучал в голове вопрос Володи, его лицо, похожее на дон-кихотика, стояло перед мысленным взором Люси.
Она ждала ответ Володи, а вместо этого узнала, что у него умерла мать.
На поминках уставшая Рогнеда все-таки нашла минутку похвалить Люсю:
— Выгнала? Молодец! Теперь приводи себя в порядок. Да не ешь ты столько — худеть кто будет?
— Если не есть, где взять силы, чтобы худеть? — заступился Володя.
Люся не решилась спросить, получил ли он ее письмо.
Когда мыли посуду, Рогнеда опять принялась учить жить:
— Ты, надеюсь, интеллигентно себя вела, когда его выгоняла? А, Люсь?
Люся не выдержала:
— Так же интеллигентно, как ты, когда на нас напали те трое — помнишь?
Рогнеда тихо, но четко произнесла:
— А ты — язва, Люська! Не зря муж-то тебя бросил.
Имелось в виду, что Люся жизнью Рогнеде обязана. Так оно и было. Когда Зина, Люся и Рогнеда шли от родного филологического корпуса к остановке автобуса поздно вечером, на них напали три огромных пьяных... трое пьяниц напали, в общем. И Зина вырвалась, убежала, а Люся вдруг начала говорить им:
— Пожалуйста, не трогайте нас, это не по-мужски…
Одна Рогнеда не растерялась: она вырвала у Люси ее сумку с тремя банками зеленого горошка и с размаху стукнула по голове сначала одного хулигана, а потом и другого. Они ошарашенно ей отвечали:
— Ты чего... ты чего... дура!
Рогнеда еще раз дала по физиономии сумкой кому-то и схватила за руку Люсю — они пошли дальше к остановке, где Зина уговаривала двух особей мужского пола помочь девушкам в беде. Особи не рвались реализовать себя в мужском качестве. Но это было уже и не нужно.
Люся хотела встать и уйти, но на кухню пришел убитый горем Владик и повис на шее, глядя, как Рогнеда выскребает из кастрюли остатки поминального блюда:
— Мамочка никогда не выбрасывала пищу! — начал он всхлипывать. — Она все говорила: нельзя ли ее переправить в Конго, голодающим каким-нибудь...
Рогнеда не упустила случая встрять:
— Я тоже говорю: кто переедает, тот грабит развивающиеся страны… — и она кинула говорящий взгляд на Люсю.
— Я просто сулугуни люблю, — ответила миролюбиво Люся, уже зажалевшая Владьку, его покойную матушку и многих других людей.
Тот, кто любит сулугуни,
За едой глотает слюни, —
сочинил на ходу Владька, продолжая обнимать Люсю за шею.
— Рогнеда, брось, Люську не портят два-три килограмма лишнего веса.
IX
Рогнеда стирала белые брюки мужа. Она готовила воду, сыпала порошок, надевала фартук, а сама рассказывала Владику разные забавные истории из своей жизни, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей. После смерти матери Владик почему-то резко сдал, не хотел ночевать в своей квартире, все торчал у брата.
— …в Ленинграде в аспирантуре, а там как раз шел кинофестиваль, и продавали абонементы сразу на несколько фильмов — очень дорогие. А я копила на банкет, поэтому только облизывалась, когда на кухне шли обсуждения того, как Пол Ньюман потрясающе играет. И вот однажды в Перми, в туалете своей собственной квартиры, я развернула “За рубежом”, который неизменно выписывает Володька, и вижу заголовок “Пол Ньюман против войны”. Читаю: Пол Ньюман борется за мир, а к тому же каждое утро обмакивает лицо в таз со льдом, отчего сохранил молодость и красоту. Я звоню Зине и говорю: давай макать лица в таз со льдом, как Пол Ньюман.
— А она любила Бельмондо, — затянул тоскливо Владька, пытаясь перевести весь мир на воспоминание о матери, которой при жизни он уделял слишком мало внимания.
— Ну да, а Зиночка вещает, что так — это роскошь, а вот куском льда протирать по утрам свою физиономию надо, причем — не льда из воды, а из отвара трав, хотя бы, мол, — календулы. А конец сентября. Где и что взять? Я вышла на балкон и — о радость! — увидела, что на университетской клумбе календулы кое-где желтеют. Я взяла сумку и туда, забыв даже, что я тут доцент и меня все знают. И вот стою на клумбе и рву цветики, а ко