— Байкал пьяных не любит... А долго ли ты сама пробыла тогда на высоте безысходности? Ты через месяц вышла замуж за папу!
— У тебя, дочка, нет широты мышления, тонкости. Да. Это я упустила. Прости. У папы мне понравился номер машины: 906. Если перевернуть, то получится то же самое число. Ты же знаешь, как я внимательна к числам, как много значения им придаю... Ждать было нельзя!
Евдокия увидела, что в пепельнице полно окурков. А дочь все не унималась:
— Ты мне объясняла сто раз: Икар упал, а люди не заметили его подвига — желания летать! Один пашет землю, все своими делами занимаются, а Икар только ножкой булькнул... Ты очень стремишься быть замеченной. Но разве можно — любой ценой?! Детям морочить головы... А сама ты хоть минуту пробыла на высоте безысходности?
— Еще раз скажешь про высоту — и получишь в умный лоб, Кроличек!
— Все поняла. Теперь сокращу до ВБ. У Икара — ВБ. Но люди имели право заниматься своими делами, я думаю... Но ты не ответила мне про себя — была хоть минуту на?..
Да как Кролику рассказать, что в советское время старые имена казались чем-то жухлым! Сколько раз Евдокию называли Дуськой, столько раз и взгромождали на высоту безысходности! На эту самую подлую высоту... Это сейчас все снова вошло в моду, вон и магазин рядом — роскошный! — называется “Евдокия”! А раньше... что пришлось вынести, Боже мой!
— Понимаешь, сейчас в России... доченька...
На слове “Россия” окно в соседней комнате взорвалось. Евдокия и Кроличек кинулись друг к другу, завизжав и больно обнявшись.
— Неужели это он, Юрий? — вслух думала Евдокия, уже подбирая осколки бутылки и разбитого балконного стекла.
Кроличек бросилась защищать мрачного красавца: мол, там, внизу, целая драка, мильон алкашей.
— Ну он, может, воспользовался этой дракой и отомстил, — по привычке побеждать возразила Евдокия, хотя уже вспомнила, как они с дочерью ловили некоторые фразы пьяной компании под окном.
В пьяной компании словно нет переходов от одного этапа к другому. Кажется, только что был мирный разговор о том, где дешевле можно купить пакетики с опьяняюще-чистящей жидкостью, и вдруг полетели булыжники матюков, а потом и настоящие булыжники. Наконец застонала вдалеке милицейская машина. Она стонала то справа, то слева, пока все не разбежались. И тут-то она появилась во всем блеске: грозный “форд”, гуманитарно подаренный копами, кажется, Чикаго — да, оттуда — далеким уральским коллегам.
Евдокия стояла на балконе, уткнувшись в ночь. Кролик пристроилась рядом.
— Мам, а этот Юрий, как его фамилия, он что, давно женат?
— Чухнюк... или Чухняк. У них не я вела, а Пискунова: типический герой, принципы гуманизма... Слава Богу, она уже год как на пенсии.
Теперь Кролик знала фамилию этого мрачного Аполлона и могла идти спать, но завтра она его найдет (у подруги мама в горсправке работает).
— Мама, давай вместе пойдем к Юре завтра? Ты же разбила эту семью.
— При чем тут я? Это все Люба Заренко... Помню: появился у них в одиннадцатом классе новенький — так я сама видела, как одна ее губа погналась за ним, а другая по-прежнему тянулась в сторону Юрия.
Мать и дочь уже сидели на кухне. Ветер принес в балконную дыру полуночную сумасшедшую муху, которая вскоре зажужжала в теплом воздухе возле уха Кролика. Даже мухе нужно тепло, нужен уют. Евдокия взяла мухобойку и пригласила муху на казнь:
— Ну, садись, я тебя прихлопну.
Но насекомое не послушалось.
— Ладно, оставайся на ВБ, мама!
— Опять ты за свое!
— Хорошо, тогда будем говорить про низины оптимизма...
А Юрий в это время шел по городу, отказавшемуся от света — будто специально для него такой кусок города выпал. Вот на этой скамейке может сидеть его жена, одиноко так! Но не сидит. А если свернуть за магазин “Евдокия”, то и там она может сидеть. И тоже никого. Если бы она ушла к другому, то он бы ее вырвал, но она ушла в высоту безысходности, а это...
Родителям Любы он звонил пять или шесть раз, никто не отвечал. Возможно, на дачу уехали. И Любу взяли? Вдруг он увидел свет в своих окнах. Он никогда так серьезно с женой не ссорился еще, и опыта примирения нет... Юрий остановился покурить у окна на своем этаже. Это окно в подъезде — под возрожденческую арку — сделал новый русский, их сосед. Неизвестно, как пришла ему идея витража в подъезде, но до витража дело не дошло. Его подпольное производство водки было разоблачено, а вместе с ним сгинул и сам сосед куда-то... Четыре стеклышка только и вставлено — лазоревых лепестка. И что они должны были означать? Надежды на... ? Все лицо соседа было измято подлостью или желанием скрыть подлость, а вот поди ж ты — хотелось витражей; причем — не только для себя, а для всех в подъезде!
Хорошо, что не звонил родителям, не потревожил их! Они и так к себе взяли бабушку, чтоб Юрий с женой жили в ее квартире, а теперь бабушка заболела... Впрочем, он знал, что хороших людей много и кто-нибудь да родителям донесет, как Юрий искал Любу, которая то взбегает на высоту безысходности, то сбегает с нее...
Любовь — это ясновидение, это не ослепление. Он знал, что Люба — не Евдокия, но Евдокия хоть своих не трогает, живет в свое удовольствие, а эксперименты ставит на учениках, Люба же искренне верит в любую чепуху... И тем не менее сердце вываливается (от любви). Пора! Он хотел выжечь в себе такие вопросы к жене: “Ну как там, на высоте безысходности, — кислороду хватает? Голова не кружится?” — но, к сожалению, сигареты были слабые, не выжигали ядовитые слова. Тут бы подошла едкая махорка, которая — пусть вместе со здоровьем — разрушила бы и ненужные мысли.
Люба лежала в ванне с томиком Кушнера в руках. Она виновато посмотрела на мужа и сказала:
— Хотя его и зовут Скушнер, но мне понравился.
— Где ты его взяла?
— В одном доме... у Лиды, ты ее помнишь, наверное, на первом курсе она с нами начинала, а потом ушла в академ. И еще там был один сценарист, то есть драматург! В общем, он хочет пьесу написать о высоте безысходности. В восторге: “Какой сюжет, какая жизнь у нас в Перми богатая!”
— Он сам-то не хочет быть героем пьесы? Я из него инвалида сделаю! Это так сценично, украсит пьесу... коляска никелированная. Лицо в синяках.
Юрий прошел на кухню и там смел все, что было в холодильнике. (Он не понимал тех, кто от расстройства не ест.)
Люба неслышно приблизилась сзади и положила голову на плечо.
— Да этот сценарист... его жена бросила! Как он говорит: “единоутробная жена”. А все — с неудавшейся жизнью — хотят, наверное, это и дальше распространить. — Люба давала понять, что она все понимает...
Юрий подрабатывал через ночь в “Эдеме” — ночном баре (вахтером или вышибалой, что одно и то же). Он сказал:
— Завтра у нас зарплата — набросай список, я на Гачу заеду, поверблюдствую опять, все привезу. — Он посмотрел в окно. Странно — где он находил тьму в городе? Ведь в Перми белые ночи в июне. Скорее белобрысые такие, но с каждым мигом все прозрачнее и прозрачнее.
...Евдокия позвонила нам в семь утра! Почему-то многим нашим знакомым кажется, что если у нас много детей, то всегда найдется один, кого можно одолжить для решения тех или иных проблем. А то, что каждый из них — такой же человек, загруженный своими проблемами, это в голову людям не приходит.
— Что случилось-то?
— А помнишь, Букур, ты говорил: “водка” — одного корня с “водой”? Ну а воду надо все время пить. Получается подсознательный приказ: водку тоже пить! У русских так.
— Я вообще думал, что у иных моих пьющих друзей вместо сердца — рюмка, никогда не разобьется. А вот недавно позвонил отец одного: инфаркт у сыночка... Пока не заменят слово “водка” на другое...
— Тут мне Кроличек подсказывает: они сейчас пакетики пьют... со стеклоочистителем.
— Но изначально-то пили водку.
— Эти пьяницы разбили у нас балконное стекло... Надо бы на час-другой покараулить квартиру, дочь сдаст первой экзамен и вернется.
С трудом мы отбились от Евдокии: у наших тоже экзамены (что — правда).
...Все обошлось: никто в квартиру Евдокии не забрался за те два часа, что Кролик сдавала экзамен. Потом она вызвонила мастеров. А в четверть девятого вечера Евдокия вернулась домой:
— Знаешь, ко мне в автобусе пристал один: “Евдокия? Когда долг отдашь?!” — “Какой долг?” — “Ты ведь Евдокия?” — “Да, но...” — “Никаких „но”! Должна — отдавай!” Потом уж мы выяснили, что он имел в виду другую Евдокию... Странно. В нашем поколении Евдокий-то раз-два — и обчелся. И ведь пошли автобусные круги злобности. Знаешь, Кроличек, стоит в транспорте кого-то толкнуть нечаянно, все — кругами пошло. Но потом я пару раз вежливо сказала: “Простите великодушно”, — и обошлось... Я, видимо, кому-то должна... в самом деле! Я готова с тобой поехать к Юрию.
— Мама, я уже там была. У них все в порядке. Люба вернулась. Сидит и готовится к экзамену.
— Значит, зря ты съездила?
— Нет, не зря. Она вся чешется, а я сразу: “У вас случайно не немецкая комбинация? На нее часто бывает аллергия...” Люба сняла — все, перестала чесаться...
— В кого ты у нас такая умная, Кроличек!
В этот вечер Кроличек записала в своем дневнике: “Как хочется любви!”
* * *
Журнальный зал | Октябрь, 2002 N3 | Нина ГОРЛАНОВА, Вячеслав БУКУР
Как мы ее знаем? А рядом живем. То есть сначала мы знали ее маму — по естественному праву соседства и молодости, а мама знала не только нас, но и африканцев, которых империя щедро зазывала учиться в Москву (уж потом-то они подорвут буржуйский строй в своих нехороших странах, мечтала она, то есть империя). Но один из них не удержался и подорвал для начала девственность нашей соседки, в то время — простой лимитчицы. И вот прилетела она из Москвы, выметала, как икру, афророссиянку, бросила ее на руки своей матери и улетела в Феодосию, где, по слухам, были какие-то лагеря по подготовке революционеров из стран третьего мира, как бы сейчас сказали: менеджеров по продвижению коммунизма. Было это все в году так семьдесят четвертом-пятом, точно не вспомнить.