Нас в одиннадцатом классе разделили на два потока: девочек учили на краснодеревщиков, мальчиков — на электриков. Это называлось у нас: гроботесы и столбогрызы. Такое было причудливое тогда образование в школе. Я же никогда не могла сделать простую табуретку: одна нога всегда длиннее. Если подпилю, то она оказывается всех короче. И так выравниваю — выравниваю, пока табуретка не становится карликовой. Но утешало одно — на филфаке не делают никаких табуреток.
Снова солнца луч на свете!
Дома меня уже понимают — впервые мне разрешено читать по вечерам, в детской — при настольной лампе. От нее в дырки проходит свет и ложится на потолке в виде крыльев огромного ангела. Под этими крыльями лица спящих братьев кажутся таинственными, от них идет энергия, которая подзаряжает меня.
Бабушку Анну парализовало, и моя мамочка отогревает ее своим телом! Любит свекровь. Буквально каждую ночь ложится с нею в одну постель. И отогрела! Бабушка еще год ходила, многое делала по хозяйству. Посуду мне мыть вообще не давала в это время: “Иди, учи уроки — ты еще намоешься этой посуды, ох, намоешься”.
Наступает шестьдесят пятый год. Все — атеисты. И вот я — комсомолка — даю обет (тайно от всех): если поступлю в университет, то поставлю в церкви СВЕЧУ!
Почувствовала, что своих силенок не хватит — прибегла к просьбе о помощи СВЫШЕ. И бешено занимаюсь: встаю в пять утра, конспектирую. Что? Все, что под руку попадет. Почему-то — “Письма без адреса” Плеханова… Вечером, после уроков, бегу еще в вечернюю школу. Там появился новый учитель литературы из Москвы:
— Анегин не кАварен, он честно говорит Татьяне, что будет плохим мужем…
Я хватала, глотала любые книги о писателях. Но Сарс, как Марс: нельзя достать ничего из новинок. Вдруг — о, счастье! — завуч наша Евгения Семеновна Сержантова сама предлагает заходить вечерами — на консультации. Она выписывала много журналов, хотела дать представление о новом. И все — совершенно бескорыстно! Низким грудным голосом диктовала:
— Аллен Роб-Грийе — антигуманист…
Мы засиживались допоздна. Я недосыпала. Но главное: поступить, прорваться к свободе!
Однако при всем страстном желании попасть на филфак я все-таки оказалась… ну совсем дитя! Устный экзамен принимал Соломон Юрьевич Адливанкин. Во-первых, он поразил меня тем, что спросил у нас разрешения снять пиджак. Я, конечно, читала, что бывают такие мужчины, но думала, что после революции… мне уже никогда не встретятся. К тому же Соломон Юрьевич внешне неизъяснимой красоты! Он спросил, по каким признакам я определила, что глаголы ШЕЛ и НЕС — прошедшего времени. Отвечают на вопрос ЧТО ДЕЛАЛ, да, а еще почему? Верно, суффикс Л в ШЕЛ, а в НЕС нет этого суффикса…
На этом месте я встала и пошла из аудитории!
— Вы куда?
— Так я ведь не знаю…
— А вы и не должны этого знать. НЕСЛ — удобно произносить? Вот Л и отпала. Я просто хотел сказать, что все эти интересные вещи вы узнаете из моего курса по истории языка. Ставлю “пятерку”.
Радость моя омрачена тем, что подруги не поступили. И я рыдала в два ручья у дяди Тимофея, друга моих родителей:
— Аристотель говорил, что дружба — это одна душа в двух телах, а я теряю сразу четыре пятых души: Веру, Соню, Любу и Вику.
— Да в Перми ты найдешь друзей еще лучше! — усмехнулся дядя Тимофей. — И ты это знаешь, поэтому не в три ручья слезы льешь, а в два…
Я смотрела на него с сожалением: значит, не представляет даже, что такое наша КАПЕЛЛА!
В Перми пошла в церковь — до самых бровей в платок закутана. Вдруг там кто-то снимает всех фотоаппаратом, вмонтированным в пуговицу? И тогда прощай свобода — могут исключить… Зачем, скажут, устремилась ты в самое нутро идеализма… Дверь в храме показалась тяжелой, как во сне. Лики святых строгие. “Не побрезгуйте!” — старушка свечу подала мне с поклоном. Как можно побрезговать, ведь благодаря помощи СВЫШЕ я поступила в университет!
Девчонки из Сарса писали: “Мы весь сентябрь стояли кверху воронкой” (то есть копали картошку). Выходит, я предала их, уехав в город? Но мы ведь тоже месяц были в колхозе — первокурсники.
Маленькая деталь: я надеялась, что через год они поступят, и наша КАПЕЛЛА воссоединится. Не воссоединилась. Вера вышла замуж за Вадика. Подруги поступили на заочное.
Важная деталь: они тоже выиграли! Где родился, там и пригодился. На родине легче сделать карьеру, и все ее сделали (в поселке человек с детства на виду, его деловые качества хорошо известны). Я потом видела, какие погреба у них в гаражах — полные варений-солений и меда! В то время как у меня в холодильнике обычно кастрюля с кашей плюс ключи от квартиры (засунутые туда по рассеянности — видимо, подсознательно хочется, чтоб в холодильнике было всего побольше). Пермь хорошо помнит, какие пустые магазины были в годы застоя!
Но и я выиграла, получив в городе больше свободного времени для чтения-размышления. А мои школьные друзья всегда имели уверенность в завтрашнем дне. Тем и удивительна жизнь, что почти всегда мы в выигрыше.
А дядя Тимофей оказался во многом прав! Новые мои друзья оказались не хуже КАПЕЛЛЫ. И еще свободнее! Леня Юзефович на практическом занятии (введение в литвед) читал Гумилева:
Но трусливых душ не было средь нас,
Мы стреляли в львов, целясь между глаз.
Ну, преподаватель сразу возражать: мол, это проповедь сверхчеловека, ницшеанство — целились между глаз!
— А вы сами — разве отдали бы себя голодному льву?
— Перейдем к следующему вопросу…
В аудитории шептались: Гумилев запрещен. А я ни Гумилева не знала, ни того, что он запрещен, а уж ответить про “голодных львов” и подавно бы не догадалась.
Толя Королев фонтанировал. О, я наслушалась от него таких вещей!
— Люблю Анрри Рруссо! А Пикассо — пррофессионалище. Репродукция имеет больше права на жизнь, потому что она оставляет место для фантазии.
— Толя… ведь без картины не было бы и репродукции, — робко возражаю.
— Это так, да. Но после появления картины они не на равных — рррепродукция важнее.
В общежитии я всем гадаю на картах. Не просто про дальнюю дорогу и разлучницу-злодейку, а с подробностями. “Вы познакомитесь, когда тебя укусит оса, и он убьет ее — осы ведь могут по несколько раз жалить… А поженитесь, когда ты покрасишь волосы хной. В ЗАГСе вы поссоритесь из-за того, что жених наелся чеснока”. Откуда я брала такие детали, зачем? Видимо, это была проба пера. Очереди ко мне выстраивались, но еще большие очереди — к Фае Каиновой, она увлекалась хиромантией. И самые длинные очереди — к Тане Тихоновец, которая рассказывала свои чудесные двухсерийные сны.
Игорь Ивакин ввел меня в свой дом, и мы с его женой Шурой начали издавать “Домашнюю книгу о художниках” (Игорь скептически качал головой: “Книга о художниках. Для домашних хозяек”). Любимая наша с Шурой игра: куда бы мы ни шли, задавали вопросы. “Это облако чье?” — “Пикассо”. — “Елочка откуда?” — “Из Шагала”.
Соседка по комнате научила меня вязать: накид—лицевая, два накида—три лицевых… И так час за часом, а на выходе — кофта с четырьмя квадратами: два красных и два черных. Ни у кого нет такой. Это тоже была борьба за свободу. Нас хотели видеть не одетыми, а прикрытыми (белый верх, темный низ). А вот мы сами свяжем такое, что нас выделит…
Сохранились “Стансы к Н. о губительности перемен” Юзефовича, они читаны на моем дне рождения, может, 1973 года, то есть через много лет, но в них все еще вспоминается та кофта.
Я жил два года средь агоний
любовей прежних.
Пел хвалу
песку,
что на мои погоны
летел с Хингана и Кулу.
Я жил темно и негуманно.
Но,
где б ни шла моя стезя —
Ты —
появлялась из тумана,
чернильным пальчиком грозя.
Всегда,
в квадратах черно-красных,
твой облегала стан легко
та кофта,
вязана прекрасно
твоею собственной рукой…
Кое-что я успевала связать общежитским друзьям тоже, но в основном они брали мой свитер с квадратами, когда шли на свидания. Но однажды Валя Досужая дала мне взамен свитера свой модный строгий портфель. С ним я и отправилась в гости к Теслерам. За мной начал ухаживать один из братьев — Вадик, из СТЭМовской компании (СТЭМ — студтеатр эстрадных миниатюр). А отец семейства был знаменитым адвокатом. КОЛЛЕКТИВ (так полуиронично называли мы свою группу) меня долго готовил к первому походу в ДОМ. “Горланя, учти: скромные нравятся всем мамам!” Я купила серую ткань и поехала к Гале Ненаховой — за ночь мы сшили платье. И вот вхожу — папа-Теслер помогает снять пальто, а Вадик сразу бухает:
— Чей это у тебя такой красивый портфель?
Я хвать свое пальто с вешалки и бежать! Холерик — слишком велика скорость прохождения нервного импульса (поэтому и с экзамена тогда чуть не убежала). Вот пешком несусь в общежитие — метель, переметы снега через всю улицу Ленина, языки сугробов… Это жизнь показывает мне язык! “Не бери никогда чужие вещи! Портфели красивые”. В комнате меня начали стыдить: КОЛЛЕКТИВ готовил операцию, а ты… Иди и позвони Теслерам! Я спускаюсь на вахту, волнуюсь, но делаю вид, что щебечу:
— Вадик, Саша?
— Нет, это бабушка.
— Извините! — кладу трубку (юмор ситуации сбил меня, а то… жила бы сейчас в Америке, где давно милые Теслеры. Но что бы я там делала — в Америке-то?).
К слову я рассказала на другой день про портфель почему-то Юзефовичу. Леня сразу откликнулся:
— Слушай, Нинка, если тебе что-то нужно будет, ты мне скажи, ладно?! Я напишу поэму и куплю тебе все необходимое.
Он уже поместил стихи в пермском альманахе “Молодой человек” — об этом все знали. Но впервые я услышала, что за литературу платят. И с этого дня начинаются мои публикации в гонорарных изданиях, то есть в пермских газетах (эссе о галерее или репортаж о театральной весне).
Как раз во время той студенческой весны и разразился скандал. Раскованность друзей во время подготовки к смотру филфака настолько на меня повлияла, что я была в полном благорастворении. В общем, написала кучу листовок и разбросала их по залу во время нашего концерта — несколько взмахов руками, и над головами зрителей закружились мои невинные лозунги: “Все баллы будут в гости к нам!” или “Глокая куздра победит!”… И тут началось: факультет оштрафовали на сколько-то баллов, победа, помахав моими листовками, уплыла к историкам. Ну а меня затаскали по комитетам и парткомам, комиссиям и прочее.