Когда вышла печаль библиофильская “По направлению к Свану”, мне Юзефович выговорил: “Нинка, собирание библиотеки не должно занимать столько места в жизни человека пишущего. Ты слишком горячо этим увлечена”.
Но так я свободу — по крупицам — собирала. У Юзефовича-то была еще дедовская роскошная библиотека, а я с нуля начинала. Все, что не про партию, казалось таким нужным. (Потом мы продали все свои книги и альбомы, когда наступили трудные времена. Выходит, что: свободу мы продали? Нет, все осталось в памяти.)
…Мне и комнатку дали тогда маленькую в… женской умывалке общежития. Двадцать морщин тому назад и двадцать килограмм весу тому назад это казалось удачей! Три квадратных метра. Там поместилась только раскладушка. Под нею — ящики с книгами. Вместо стола — подоконник. Старцева меня подбадривала: “Зато уборки мало”. Пирожников — цитирую дневник — выразился так: “У тебя, как у Раскольникова, только окно великовато!”. Он подарил коллаж: “Венера восстанавливает девственность в кузнице Вулкана” (из двух картин Веласкеса: “Венера перед зеркалом” и “В кузнице Вулкана”). Возможно, он сохранился в архиве, но точно не уверена.
Помню, как я печатала на машинке диплом Игорю Кондакову. Он моложе меня, но гений, а я любила гениев. Кажется, триста страниц. Не знаю — может, все четыреста. Во всяком случае, говорили так: ЧТО Игорю диплом-то написать — сто страниц убрать из курсовой, и готово. Я надеялась, что у нас начнется роман. Не начался. Зато я получила нечто более важное — дружбу его мамы (классного врача, но об этом позже).
У Игоря — диплом с отличием. Но поскольку он защищался у Р.В. в самый пик гонений на свободу, его “сослали” в Кишерть. Просто распределили, но не в аспирантуру, как ожидалось, — поэтому воспринималось так: сослали. Через год он ко мне прислал пять или шесть своих выпускников. Я была в приемной комиссии и взялась подготовить их к вступительным экзаменам. Месяц занималась. Конечно, ради Игоря — бесплатно. Галя Катаева написала в сочинении: “Несчастная ты моя, бесталанная, говорила бабушка. И счастлив Пушкин, про которого Цветаева скажет: мой Пушкин!”. В общем, счастье где — в творчестве. С Галей поступал Слава Букур и влюбился в нее. А она… выбрала моего брата Вову (он уже учился в университете). Тогда Слава сделал совершенно неожиданный ход — пришел ко мне и сказал:
— В ответ я должен жениться на вас, Нина Викторовна!
У меня в гостях сидел Боря Кондаков, брат Игоря. Он вскочил: “Я, пожалуй, пойду”.
— Нет, Боря, не уходи! Смотри: Слава так тяжело дышит. Я вас напою чаем, и вы вместе уйдете (я уже жила в большой комнате, был стол, друзья подарили чайный сервиз).
Слава в том году не поступил, хотя фамилия Букур в переводе с молдавского — “счастливый” (Отсюда Бухарест — из бывшего Букурешти.) Еще можно перевести так: приносящий счастье. Но я тогда не думала, что это счастье — для меня.
Чем дальше, однако, тем больше я чувствовала некую НЕПРЕЛОЖНОСТЬ нашей с ним встречи. И не потому, что вместе два разбитых сердца (мое разбито Витей, а его — Галей). Слава моложе на четыре года, но гораздо глубже понимал многие вещи, чем мои ровесники. Кроме того, он подарен мне как бы самой Р.В.
Игорь оказался в Кишерти, потому что был ее учеником. Он просит меня помочь его выпускникам, в том числе — Гале. Через нее я знакомлюсь со Славой. Так устроена жизнь — дарит неожиданные встречи. Моего отца советская власть загнала в детдом, а Славиного — из захваченной Молдавии — в Пермскую область, где он женился на русской. Позвонки их судеб были надломлены, но жизнь умеет сращивать. Славин отец шел в техникум, когда его схватили. Мой папа имел огромные способности, но пришлось рано пойти работать (семилетку он закончил заочно уже тогда, когда я училась в старших классах, тем не менее — всю жизнь проработал большим начальником). Их стремление к знаниям передалось нам, следующему поколению. Казалось, Слава знал все на свете! Но для меня главным стало то, что поверх знаний летела его стягивающая, мгновенно вспыхивающая неожиданным образом-парадоксом мысль. Помню, как мы с ним в первый раз пошли вместе в оперу. В антракте я встретила П-ову и ей Славу представила, а потом ему говорю:
— Слава, вот моя коллега… (имя-отчество).
Он сказал ей:
— Я тоже ваш коллега. По Вселенной.
Он и в самом деле всем был коллега по Вселенной.
На моем дне рождения кто-то спросил его: “Где работаешь?”.
— Сейчас я работаю в подпространстве шестой координатой (он был грузчик).
Слава не мог съесть дольку чеснока, чтобы не вспомнить древних греков, которые съедали каждый день по головке, но головки те были с кулак, ибо — субтропики…
В дневнике 73-го года есть список тех, с кем бы я хотела жить в одном городе (черная паста), а в конце синей пастой приписка: “Слава” (видимо, позже).
Один раз при нем я выругала себя за то, что сказала не то, не так и себе навредила.
— Но мы уже изначально себе навредили тем, что родились. Так что по сравнению с изначальным… не можем много себе принести вреда.
Как это мне не понравилось! Вдруг я увидела, что такой юмор может разъесть все — сами основы оптимизма моего. Но Слава пообещал впредь причесывать лохмотья своих мыслей…
Тут у меня нашлись стихи Агнии “На дарение прихватки” — наверное, мне на 8 Марта. Дочь была мала, поэтому стихи такие:
Дарю Вам прихватку, мягкую, как ватку!
Может быть,
Она поможет Вам жить.
Увы, называю тебя на “вас”,
А то не получится духовная рифма у нас.
А духовная рифма часто всплывает,
И моменты счастливые тогда наступают.
Но уверена, что наши мечты
Когда-нибудь сбудутся в недрах красоты!
Вот я у младенца и беру эту наивную “духовную рифму” — такая была у нас со Славой. Лучше не скажешь.
Весной 74-го мне уже 26 лет. Куда тянуть — пора-пора замуж! И я согласилась: идем подавать заявление. Отпросилась с работы — ЗАГСы только днем ведь открыты. Все меня поздравляли (коллеги по Вселенной). Но… жених не пришел в ЗАГС. Неужели мне попался Подколесин? Бегу к Кате, она тащит меня в кино, будучи не в силах успокоить своими силами. Ход самый верный — отвлечь. Я еще долго пью у нее чай после сеанса. В общежитие прихожу в полночь. И вдруг крик под окном: “Ни-на-а!”... В первую секунду я подумала, что папа приехал! Такой же силы голос. Но в форточку выглянула — Слава стоит. Я спустилась. Он весь в белых снежинках. Разглядела — капли краски. Оказывается, на заводе случился пожар, быстро все красили, чтоб не оштрафовали за нарушение техники безопасности. Поэтому очки тоже в белых крапинках — попали брызги из пульверизатора… Так. Значит, стихийное бедствие встало на нашем пути!
Но я все-таки решилась и еще раз отпросилась с работы. Коллеги по Вселенной уже смотрели на меня вопросительно. Но заявление мы подали. И вот уже Валя Досужая прислала из Узбекистана мне туфли на платформе, а я съездила в Москву, где с помощью Танечки нашла поплин с выпуклыми цветами — на платье. И тут… позвонил “Скворушка”! На кафедру. Сердце мое бедное так и рванулось ему навстречу. Услышать его голос, вновь обретенное блаженство! Витя просил встретиться в одном дружественном для нас обоих доме. Но у меня на свадьбу приглашено сорок человек! Ребята уже пишут поэмы, тосты, покупают подарки. Сахарный говорил, что готовы куплеты… Нет, нет, Витенька, я выхожу замуж, не могу. Я хотела бы с ним встретиться, но не могла. Мамин характер: верность превыше всего.
(Комментарий Даши: “Он ведь звонил из-за писем Чехова или чьих?”. Она слишком хорошо знает “Филамур”. Да, из-за писем, но я как раз про письма сказала ясно: приноси на кафедру Кате — она ведь литературовед. Но никто никогда ничего не принес. Значит, письма были скорее всего лишь предлогом.)
Если бы не 26 лет! А то ведь я уже и молодилась. Платье сшила с четырьмя рукавами: вроде все строго — два рукава длинных, в обтяжку, а два сверху — крылышки такие. Ля-ля-ля, в общем. Если б мне тогда было 23!.. Хотя тоже не знаю... все-таки у него жена и сын.
А встреча наша случилась все-таки — в конце восьмидесятых. Хорошо помню, что это был последний день Съезда — того, знаменитого. И я вся в речи Сахарова, конечно! Прихожу домой, а мне передают, что Жора, друг Вити, приглашает на вечер встречи (20 лет со дня окончания ими университета). Если вы думаете, что там я с Витей тет-а-тет поговорила, то сильно ошибаетесь. Я опять об Андрее Дмитриевиче! Перестройка же… И вдруг Витенька говорит как будто серьезно: “Его выпустили, чтоб показать, какой он идиот”.
— Кто идиот — Сахаров? И это ты — физик — говоришь! Да он мог двумя руками писать разные формулы на разных досках.
— Раньше — мог, а теперь не может.
Я решила так: ну, он живет с другой, а со мной думал бы, как я. Стоп, стоп, Нина! Забыла, как в рот ему смотрела? Ты бы думала, как он! Вот так-то. (Но скорее всего, он просто меня поддразнивал, я не верю, что на самом деле Витя думал про Сахарова плохо.)
Когда сдавала кандидатский по философии, профессор спросил о теме диссертации и долго обсуждал со мной Витгенштейна, а потом… предложил пойти к нему в аспирантуру. Но я не любила советскую философию. Считала себя объективным идеалистом. Однажды случилась такая история, связанная с Жорой, другом “Скворушки”. У нас, значит, с Витей разрыв, и Жора меня утешает, то есть ходит со мной по Компросу (центральная улица — Комсомольский проспект) вечером. Я не знала, что сзади шла Люба Маракова, которая на следующий день устроила мне — при всей редакции “Горьковца” — буквально сцену.
— Горланова, ты страшный человек! Закат над Камой медовый, липы цветут, птицы поют, а ты свое: “первопричина мира, первопричина мира”!
— Первопричина мира стала законами физики, химии…
— Вот-вот, ты — страшный человек! Вместо того, чтобы под липами посидеть, птичек послушать…
Люба ведь не знала, что для меня город — не закат и не птички, а именно то место, где ведутся разговоры о первопричине мира. В дневнике 73-го года есть запись: “Гохберг говорит, что не может жить не в городе — отсутствие шума машин утомляет его физически”. Нет комментариев, но — видимо — я была полностью согласна с ним в то время.