В общем, я отказалась от аспирантуры по философии. Советские ученые писали словно голыми словами, а я даже в своей комнате привыкла слышать более свободные и одетые в разноцветные тона диалоги (друзья мужа от Кальпиди до Запольских любили задавать ему вопросы типа: “А если б марксизм развивался на основе восточных учений?”.
— Ну, озарение вместо скачка… Говорили бы, что озаряться может только пролетарий. Марксистское самадхи, Гегель-сутра, Фейербах-веда…).
Да, значит, это сентябрь 74-го, и Слава уже поступил на первый курс филфака, а Кальпиди еще не исключили за вольнодумство (ему не дадут сдать даже первую сессию). А мой муж, свободно переводящий марксизм на рельсы восточных учений, никак не мог сдать историю КПСС на втором курсе, говорил, что в него не лезут эти ТВЕРДЫЕ слова учебника. Его тоже исключили, о чем у меня тоже есть вещь “К вопросу о свежести севрюги”. Затем исключили Сашу Баранова. Это, кстати, был единственный человек, который меня всегда удивлял. Декарт писал, что у изумления не бывает “второго раза”. В науке удивления нет, поэтому и “первый раз”Декарту ставят в заслугу. А я вот могу удивляться двадцать раз. К логике Баранова я так и не смогла привыкнуть.
— Я считал, что женщины тупее мужчин, но с тех пор как… (во время паузы я жду, что он продолжит: “с тех пор, как пообщался с умными женщинами”) я пообщался с такими дебильными мужиками, что дальше некуда, больше так не думаю…
Моя диссертация называлась “Психолингвистические функции сравнения в говоре деревни Акчим”. Я сделала доклад на кафедре — работу одобрили в первом чтении. Но настроение на нуле. Новый ректор требует, чтоб семейные пары снимали квартиры. Кто ж нас примет, когда я скоро рожу! Ребенок — это плач и пеленки. Никаких памперсов тогда еще не было.
Однажды я плохо себя почувствовала и поднялась наверх, в свою комнату. Что же вижу: дюжие молодцы выбрасывают наши книги! Репродукция “Розовых любовников” Шагала, вырезанная из “Огонька”, кружится в воздухе. На секунду у меня дух захватило — наверное, один раз одна я (в мире) вижу, как летает Шагал! Да, для Шагала это органично, у него часто любовники плывут по небу на картинах. Ну а нам со Славой вылететь из общежития куда? Но у меня с собой было сильнодействующее средство: дурнота (токсикоз сильнейший). На одного дюжего молодца я тут же сделала “поблевушеньки”, а другому сказала: “Выброшусь из окна и напишу в предсмертной записке, что во всем виноват ректор”.
Мужики ушли, а я обратно стала заносить свои альбомы. Но ребенок не захотел, видимо, рождаться в такой мир. Я попадаю в больницу. А в это время по всесоюзному радио проходит сорокаминутная передача — интервью со мной об Акчиме. И она, кажется, кого-то поразила настолько, что центральное телевидение приехало снимать Акчим. Мой ангел, Мария Александровна Генкель (она тогда была завкафедрой) уверяет, что это может сыграть — ведет меня к ректору:
— Нина тридцать раз была в Акчиме! (на самом деле я ездила туда девятнадцать раз).
Ректор соглашается оставить нас в общежитии, но… к нам подселят студентку. Живем втроем! Ребенок снова раздумал рождаться в такую жизнь. Я опять лежу в больнице. Слава в это время в комнате со студенткой… И мне уже все равно. Будь что будет. Вдруг меня навещает знакомая книжная продавщица: “Нина, поступил альбом Боттичелли”. Она обещает десять экземпляров. Оказывается, мне не так уж все равно, что будет! Радость от свидания с “Весной” Боттичелли придает мне силы — спасибо ей!
Я выписалась из больницы и собрала с друзей деньги на альбомы. Иду на прием к своему врачу в тапочках мужа (сорок шестой размер). Июль, жара. Врач в ужасе от моей отечности:
— В любую секунду могут начаться судороги! Сейчас вызову “скорую”, и вы поедете рожать. Пора.
Как рожать? А у меня собрано по три рубля с десяти человек на Боттичелли! Говорю: нас выгонят из общежития — надо предупредить мужа… Меня отпустили на два часа. Ну, я куда — бегом в магазин, потом с сумкой альбомов в общагу: “Слава, всех обзвони — раздай Боттичелли, а я — рожать!”.
Когда через неделю мы шли из роддома с Антоном, встретили Сахарного, которому и показали сына.
— Горлановская порода! — сказал он, но, увидев Славино огорченное лицо, добавил: — Потом изменится! Они сначала проходят низшую стадию развития, затем переходят к высшей.
И в чем-то оказался прав: с годами сын все более стал походить на отца.
Через день выяснилось, что в роддоме был стафилококк, и у меня — мастит. Всю изрезали. Перевязки такие страшные, что все время хотелось броситься в Каму (это при моей-то водобоязни). Казалось, что там — прохладная вода, а у меня такая высокая температура была…
Медбрат Володя во время перевязок, чтоб отвлечь меня от боли, просит пересказать роман Кафки “Процесс”, о котором столько слышал. Пересказываю! На следующую перевязку приходит полбольницы — слушать пересказ “Превращения”. Чистый Кафка, точнее — Кафка в квадрате (лежу, терплю дикую боль, но при этом еще что-то изображаю в лицах).
Молока, конечно, нет. Света Мишланова сцеживает мне каждый день литр. Ангел мой, спасибо тебе! Сколько друзей мне всю жизнь помогало — боюсь, что всех не уместить в этом повествовании!
Приезжает мамочка. Варит борщ и жарит котлеты. Я поела — мама несет мне Антона. И что же? Из одной груди кормлю — из другой течет! Слава Богу! Я иду с сыном в Ботанический сад — там он хорошо спит. Но навстречу идет ректор, и он сейчас скажет: пора выезжать из общежития (комендант уже срывал пеленки, сушившиеся на кухне, и говорил, что есть приказ на это). Я резко отворачиваюсь от ректора. Не здороваюсь. На следующий день комендант мне приносит ордер в аспирантское общежитие! Виниченко, Бубнов и все-все-все быстро нас перевозят. Своя комната! Первая в жизни. Правда, всего девять метров, и Славе приходится на ночь ставить раскладушку… изголовьем в раскрытый шифоньер. И к тому же под полом течет труба с горячей водой. Пар — в комнату нашу. Антон весь покрылся сыпью. Но рядом живет Ирина Петровна Кондакова! Мама Игоря и Бори. Врач Божьей милостью. Она лечит сына! Куда бы я без нее — днем и ночью помощь поступала! Спасибо, милая Ирина Петровна!
В общежитии был один Антисемит Антисемитыч, который решил, что Букур — фамилия еврейская. Нас так и звали: “семья евреев”. И травили. Я раньше стеснялась писать об этом, но теперь пришло время.
Высохшие в сушилке пеленки Антона тотчас бросали в помойное ведро под тем предлогом, что нужны веревки. Хорошо, веревки нужны, но разве трудно постучать к нам — евреям ли, русским или татарам — рядом же! “Снимите высохшее белье!”. Зачем же его в грязь! А чтоб мы снова стирали. Когда родилась Сонечка, я решила, пусть у нее будет моя фамилия — Горланова.
Да, я испугалась, признаюсь, проявила слабость. И все три дочери на моей фамилии. Хотелось, чтоб им было легче жить. Вот такая никудышная сопротивляемость у меня оказалась… И стыдно, и больно, но файл печальный не стираю.
И все же, вопреки всему этому, я близка к счастью все время после рождения сына и дочери! Появление детей — это как бы с просцениума — на сцену! Изменилась душа моя, психея. Не так уж важно, кто и что обо мне скажет. Важно, что я скажу Антону и Соне, чему их научу. Двое детей, как два крыла, поднимали меня выше...
Вдруг от сильных морозов в общежитии лопнули трубы парового отопления. Все начали обогреваться рефлекторами, но электропроводка не выдержала. Начался пожар. Его потушили, однако холод нас убивал. Антон хотя бы днем в яслях, а Сонечке всего несколько месяцев — у нее температура за сорок! Кашель. Наконец диагноз поставлен: воспаление легких. В комнате минус двадцать! Врач приходит каждый день и говорит только одну фразу:
— Как бы ребеночек не умер!
Мы пытаемся лечь в больницу, но там карантин по скарлатине. Не хочется из огня да в полымя… Бригадир, который руководит ремонтом труб, каждый день показывает мне свой сломанный палец — в гипсе. Он всегда так пьян, что может выговорить только одно слово:
— Сри (смотри).
— У меня беда — воспаление легких… Скорее же сделайте нам тепло! Умоляю!
— Сри (и опять свой палец в гипсе под нос мне сует).
Ну что с него взять? Я запаниковала. И позвонила Пирожникову в “Звезду”, а он мне в ответ:
— Это слишком мелкая тема для областной газеты — лопнули трубы.
— Слушай, если Соня умрет, я всем расскажу, как ты мне отказался помочь!
— Ладно, Нина, сейчас я позвоню ректору и скажу, что пришла делегация с детьми. Но ты потом это подтвердишь?
— Конечно, ангел мой!
Через час приезжают ректор и еще один профессор, фамилия которого забылась. Входят к нам. А я в это время под ватным одеялом меняю дочери пеленки. Высунула голову:
— Видите, что происходит?
— А у вас тепло, — отвечает профессор.
— Да? Сейчас же меняемся — я еду с детьми к вам жить, а вы — сюда переберетесь до окончания ремонта!
Через час паровое отопление заработало…
Слава сказал про этого профессора: “А он далеко пойдет” (и в самом деле — давно работает в министерстве).
Свекровь приехала в гости и уговорила нас самовольно занять двухкомнатный отсек. И вот ночью мы, как некогда мои родители в Сарсу, перетаскиваем вещи (об этом у меня рассказ “Человеку много ль надо”). На следующий же день Валя Яковлева, университетский профорг, привезла мне ключи от двух комнат в коммуналке (где я и пишу сейчас эти строки). Квартирный вопрос — вечный — решился внезапно. Видимо, порой нужно делать резкие движения?
Я от радости подарила Вале свой альбом Босха — самое драгоценное, что было в моей библиотеке.
— Сегодня же вы должны переехать — так приказал ректор.
После все выяснилось. От соседки по коммуналке. Оказалось, что эти две комнаты сдала “под гарантию” (была такая форма улучшения жилья) аспирантка. Не просто, а — любимая аспирантка кого-то из университетских знаменитых профессоров. Но квартира без ванной и к тому же густонаселенная, никто не хотел ехать сюда. Аспирантка не могла получить отдельное жилье, пока эти комнаты не заселены. Мы же с радостью в них перебрались.