— По какой логике Славку ты простила, а его — нет? Кто больше виноват, кто тебе изменил-то! Он переживает знаешь как…
— Логика тут простая. У меня от мужа дети, а без этого… без сволочи этой — обойдусь.
Мне было не до Главного Гносеолога вообще. Я жить не могла со Славой после всего. То есть днем могла, а ночью уходила бродить по городу, словно меня кто выталкивал из дома. За мной гонялись какие-то насильники, я возвращалась исцарапанная. То есть ко мне в три часа ночи подходит мужчина и говорит: “У меня большое горе — умерла жена, помогите мне!”. Вместо того, чтоб сразу бежать, я начинаю на полном серьезе расспрашивать, от чего умерла, когда, сколько ей было лет. А в это время меня уже схватили за руку, и трудно вырваться… Муж уговорил меня родить Дашу. Чтоб срастись. Но Даши было мало. Я снова ночами пропадала на улице, и Слава из последних сил пытался казаться веселым: “У кого сегодня умер любимый жгутиконосик?”. Однажды он сказал:
— Любовь — не только ведь взаимность. В первую очередь это борьба со своими страстями, эгоизмом. Я прошел через это. Давай еще одного родим, Наташу удочерим, и ты с пятью детьми в пятьдесят уйдешь на пенсию — писать.
— Нина, полная изнутри четвертым ребенком, словно помолодела, — сказала Лина.
В самом деле, родив младших детей, я почувствовала себя моложе на десять лет! И вдруг тогда простила Главного Гносеолога. Ведь если б он не провоцировал Славу, я не родила бы Дашу и Агнию, моих ангелов!
К тому же выяснилось, что и до провокации “слабо — не слабо” муж имел любовниц, когда я уезжала с детьми в Калитву. А я не знала. Хотя в письмах тех лет нашлись такие строки: “Видела во сне, что ты мне изменяешь”… Не говорите, что Цветаева не могла не знать о связях Сережи с НКВД — как же о муже-то! А я утверждаю: могла и не знать!.. Я вот много чего не знала. А сны — какие сны снились Марине Ивановне в то время? Об этом история пока умалчивает.
Недавно Надя Гашева обронила: “Понимаю, почему ты родила четверых — так ты боролась с режимом. Уходом в частную жизнь”. Звучит красиво, но не с режимом я боролась, а с брезгливостью… Смотреть на мужа не могла просто. Но… придет Кальпиди, скажет: “Вам бы дачу купить” — Слава сразу: “Счас сбегаю, быстренько ограблю банк — купим дачу!”. И я думаю: хорошо, что он у меня есть — умеет отбиваться от таких советов. “Вам срочно нужно сделать ремонт” — “Завтра в девять утра начнем — не поздно, нет?”
Однако через час прочту на столе запись Славиного сна: “Нужно выбрать для дома кошку, а пришло сразу много. Я их глажу. Каждая прижимается — норовит понравиться”… и я думаю: зря я простила его. (Потом, к счастью, муж будет записывать свои сны на иврите.)
Один раз Тихоновец спросила, доволен ли Слава, что я родила ему красивых детей.
— Что ты, у него совсем другие проблемы — он имена-то запомнить не может. Мне это так странно, ведь не путает же он имена героев “Одиссеи”.
— Дура ты, Нинка! Почему же не дала своим детям имена из Гомера! Он бы сразу их запомнил.
Пролились времяпады. От нас ушла Наташа (к тетке). Я перенесла операцию на почке (камни). Много мы всего со Славой пережили тогда, срослись.
…Недавно позвонила одна подруга: “Встретила в больнице твою соперницу — у нее лицо совершенно спившейся женщины”.
— Я тут ни при чем! Зла ей не желала никогда — наоборот… благодарна, за то, что отдала мне Славу обратно.
С Наташей у нас была идеальная семья: семь “Я”. Она ушла от нас, когда ей было двенадцать, а ее выставка должна была поехать в Париж. Не более, но и не менее… Тетка пообещала ей джинсы, что — по тем временам —было, как сейчас шестисотый “мерседес”. Когда мы только взяли Наташу, известная журналистка Ольга Березина приехала, чтобы сшить девочке пальто. А когда мы потеряли ее, Ольга ходила с нами по судам и помогла отбить комнату (тетка сдала Наташу в детдом — ей нужна была лишь комната, которую мы с трудом выхлопотали для Наташи). Эта комната оказалась в нашей квартире, потому что в Наташину уехала наша соседка по кухне Люба. И вот жить с теткой мы не хотели — как бы чего не вышло… Уж на что циничен был Главный Гносеолог, но даже он про тетку Наташи говорил: “Не верится, что такие люди бывают на свете”.
(Комментарий из 2001 года: к этому времени Главный Гносеолог пережил две реанимации, но это еще ничего, ведь ему оставили жизнь. Впрочем, нам каждый день ее оставляют, надо над этим задуматься и чаще благодарить Бога.)
После ухода Наташи я две недели лежала, отвернувшись к стенке, хотя требовала моей ежесекундной заботы грудная Агния. Груднущая! Мне казалось, что ушло десять детей — так много места приемная дочь заняла в моей душе за эти шесть лет... И сильное заикание у меня всплыло — такого никогда еще не было. Да, потерпели педагогическое поражение! Но поражение внешнее часто приводит к внутренней победе. Мы узнали жизнь, о многом задумались всерьез, стали мудрее. Написали роман, который потом пришлось продолжить, потому что Наташа в шестнадцать лет стала нашей соседкой — вернулась из детдома как хозяйка комнаты.
Потеряв свою художницу милую, я лишилась как бы ежедневного посещения выставки! Обычно каждый раз, возвращаясь домой с работы, из гостей или из магазина, где часами нужно было стоять в очередях, замирала у своего подъезда: представляю, как она закончила картину. В груди плескалось нечто, похожее на большое счастье! (Понимаю, что эту фразу надо в машине времени отправить в “Юность” 60-х годов, но вот такая я была тогда). Помню, первый мой портрет она написала в шесть лет. Сходство схватила, но Лина сказала:
— Это не Нина! Нина не может никогда заговорить металлическим голосом, а женщина с портрета — может.
Последний портрет перед уходом у Наташи был — Тани Тихоновец. Уже внутреннюю жизнь она умела передать: половина головы была прозрачной — сквозь нее просвечивали облака, мечты. В глазах — юмор и мысли об абсурдности советской жизни (примерно формулирую — портрета нет, он остался в Тбилиси, в галерее детского творчества). Бархатное платье — из сна Тани, того, знаменитого, где у людей растут хвосты, в общем, это уже почерк гения, но… после ухода от нас она не написала ни одной картины.
Первые страницы романа о Наташе мы принесли на Новый год к Лине. Глава называлась “Сказание”, а сказки и Новый год как будто рифмуются.
От волнения я обратилась к высшим силам: “Пособите!” (это слово бабушки мне нравилось. Пособи — СОБОЙ помоги то есть). И стала читать. А Лев Ефимович Кертман, отец Лины — профессор, любимец истфака, — потом сказал: он бы карандашом мог подчеркнуть несколько мест.
— Неудачных? — спросила я.
— Наоборот — очень удачных.
И это было словно благословенье на продолжение работы. Спасибо, милые Кертманы, за ваш волшебный дом — он был для нас в Перми сразу и Английским клубом и Президентским клубом, где мы — мальчик и девочка, приехавшие из провинции — впитали атмосферу ВЫСОКОГО веселья, которая окрыляла.
Я всегда удивляюсь: как жизнь не устает создавать таких людей, как Лина, один взгляд которых помогает поверить в силу этой жизни!.. Недавно за обедом Даша спросила: откуда берутся такие, как Пьер Безухов?
— Всегда они есть — Лина Кертман, — ответил Слава.
Когда я стала умирать в 1986 году, вдруг появился в моем доме Сема Кимерлинг: оказывается, именно в этот момент он вдруг затосковал по временам университетской молодости, ездил даже в Курган к Паше Волкову. Паша — еще один артист СТЭМа, про которого сейчас бы сказали, что у него сатирическая ХАРИЗМА. Тогда этого слова мы не знали. В общем, анти-Чаплин такой. Чаплин — маленький и быстрый, а Паша — два метра четыре сантиметра и весь замедленный. Когда он начинал читать пародии, многие в зале вскакивали со своих мест и бежали в туалет.
В общем, посмотрел он, Сема, на меня и сказал: есть у него хороший знакомый — известный нефролог, можно лечь к нему на исследование. Я легла. Оказалось, что камни уже разорвали левую почку. Зав. отделением посоветовал мне искать выход на знаменитого Климова. А это был дядя Веры Климовой.
Сшил мне он почку из кусочков и сказал: “Промедол мешает заживлению — терпите без него…” / Лежу я ночью в корчах, и сил уже нет выносить шквал боли. И тут я обратилась к Богу: “Если Ты есть, помоги!”. В ту же минуту дверь в палату открывается — входит дежурный врач. “Как вы?” — “Хотела в окно выброситься уже…” И он сказал сестре: “Сделайте укол промедола — я распишусь”.
Он есть! И я уверовала раз и навсегда, горячо и глубоко!
Все СРАЗУ изменилось вокруг: фридмоны словно треснули, скорлупки их рассыпались, мир стал един. И всюду Бог! Сколько раз мне казалось, что жизнь — это тайна, упакованная в секрет, и все это сверху припорошено загадками. Теперь многое прояснилось для меня в тот же миг, иное — после. Почему электроны в проводнике не кончаются? Потому что Бог так сделал. Дома не падают — Бог их удерживает. Я уже не удивлялась, почему белье высыхает — известно, КТО этому помогает.
Сколько же времени потеряно, эх! Если бы раньше…
До операции я примерно раз в полгода перечитывала “Идиота”, сама не знала, почему. А тут поняла: не хватало светлого образа Христа — довольствовалась князем Мышкиным…
Прояснело все. Благодать — это расширение духовного зрения. Мы стали ходить к исповеди, причащаться. Раньше я никому не могла помочь, а теперь хотя бы молюсь за всех родных и друзей.
Опора появилась — вот что главное!
Однажды Соня спросила, что я буду делать, если не будет мне писаться.
— А буду поститься до тех пор, пока не запишется опять.
Господи, благодарю Тебя горячо за то, что привел меня к вере! Горячее некуда!
И к Главному Гносеологу я стала относиться вообще нежно — ведь просто через него послали мне испытания СВЫШЕ. Чтобы я родила Дашу и Агнию. То была воля Божья.
“Князь ресторанов” уже не посещал увеселительных заведений, мы все бедствовали. Наступило время пустых прилавков. На рынке, правда, всегда можно было купить мясо-масло, но втридорога.