— Эх, Нина, Нина, что же вы делаете! — начала Р.В. — Зачем такая лихость в ЛЕНИНСКОЙ теме? До редактора просто не должны доходить такие тексты.
Ничего себе! А кто нас учил свободе-то?
— Но вы же сами нас учили жить по Солженицыну.
— Дело не в этом… В вас, Нина, нет этичности!
— Что?
— Да-да. Зачем писать про измену мужа. Надо в себе такие вещи держать. Чехов бы не написал.
— А Герцен написал.
Р.В. с гневом вручила нам мешок вещей:
— Слава, с Ниной говорить бесполезно, но вы-то хоть понимаете, почему не нужен лихой тон в ЛЕНИНСКОЙ теме?
— Зачем нужен один тон — Бахтин не зря написал о разноголосице, — Слава пустился в рассусоливания о границах художественности: — Есть низшая граница, а есть высшая. Конечно, Достоевский с его полифонией — на самом верху, на вылете прямо, далее — философия и теология. Всем до него трудно дотянуться…
— Спасибо за лекцию! — оборвала его Р.В. — Мы тоже почитывали Бахтина, знаете ли. У вас обоих, значит, нет этического слуха. Вы что — считаете себя непогрешимыми?
— Напрасно вы стараетесь нас обидеть. Я сама вам говорила в прошлый раз, что до Искандера и Маканина никогда не дорасти мне…
— Опять не поняли? Хорошо, я сформулирую иначе. Нина, вы НЕНАДЕЖНЫ.
Господи, взмолилась я мысленно, что она имеет в виду — подозревает в стукачестве? И я принялась подробно перечислять (без фамилий) стукачей, которых сама выгнала из дома.
— Да, за вашим салоном присматривали, я в курсе, — отмахнулась от этой темы Р.В. — Но вы не слышите меня. Совершенно. Так ослеплены собственной непогрешимостью, да?
Ослеплена? Зачем такие слова! Учитель — ученику.
— Мне бы… какой-то конкретный пример, я бы поняла тогда, может.
— Нина, вот такой пример: говорят, что диссертацию вы списали у кого-то.
— У кого я могла списать диссертацию об акчимских сравнениях-то! Да кто же это говорит?
— Не важно.
Слава стал спорить: важно, иначе мы не будем разговаривать — в таком тоне. Р.В. помолчала полминуты и сменила тему:
— Приведу другой аргумент: дети не должны голодать, а вы пишете непроходимые вещи! Поехали бы на БАМ, написали бы нужную повесть…
— Дети не голодают — это просто так говорят.
— Нина, опять вы свое: все плохие, говорят неправду, а вы одна хорошая. Вы снова непогрешимы.
Тут я уже не выдержала и взорвалась: “Да вы знаете, сколько мне про вас говорят плохого! Но я же не верю!!!”. Этот крик моей души был услышан: да, люди часто несут вздор… но…
— Но вы отправите в журнал рассказ про лениновспоминателя, а нас потом опять всех затаскают!
Наконец-то мне все стало ясно: Р.В. хочет ГАРАНТИЙ, ЧТО ЕЕ НЕ ЗАТАСКАЮТ… или — поссориться, чтоб себя обезопасить. Я отвернулась к вешалке, чтобы спрятать слезы, долго шарила по карманам в поисках платка. Непростая эта связка: “учитель—ученик”. Учитель настрадался, досталось! Неужели еще за учеников претерпевать — где же брать силы? И я ведь все это понимаю. И принимаю ее поведение. Но можно было по-человечески объяснить. Вдруг тон Р.В. сменился:
— Берите вещи, но знайте: вы еще будете богатыми!
— Да вряд ли.
— Не верите? Как сбылось мое пророчество, что вы станете писательницей, так и это сбудется.
Не о богатстве мечтает писатель — на жизнь бы хватало, и спасибо. Мы шли с мешком, меня сотрясали рыдания. Слава утешал: такова цена вещей — за все нужно платить. Но я не могла носить прекрасные костюмы Р.В. после всего услышанного от нее. Правда, из одной кофточки вырезала спинку и обила старый стул — сидя на нем, печатаю эти горькие строки. Вот так: от первой учительницы мне досталось платье в елочку, а от последней — стул в елочку (такая у меня жизнь — в елочку тоже. То вверх, то вниз…).
Зато когда я запричитаю: “Еще и сумка-то порвалась — где взять денег на новую!”, муж сразу: “Тебе же сказали, что будешь богатой!” — “Но прошло пятнадцать лет, а только хуже и хуже с каждым днем”. — “Просто Р.В. издалека очень почувствовала запах денег”.
Надя Гашева все время говорит мне: пора написать роман о шестидесятниках. Только я отношу себя к другому поколению. Они были людьми компромисса, а нам свобода дороже всего. Р.В. как говорила: “Я ведь тоже в диссертации кое-что вынуждена убрать, чтоб пропустили”. А я ничего не могу убрать. Ничего!
Через шесть лет я выиграла международный конкурс на лучший женский рассказ и получила от Р.В. письмо: “Приходите! Есть что-то неестественное в том, что мы с вами не видимся”. Мы со Славой пришли в назначенный день. Снова было застолье с коньяком и мясом в горшочках, словно все прошлое забыто. А однажды я не смогла прийти в назначенный день — подруга Наташи обварила меня кипятком (специально). Я попросила Агнию позвонить Р.В. и все объяснить. Через два дня получаю от нее письмо: “Вы у нас прямо как Достоевский!”. Так меня испугало сие, что я порвала листок на мелкие кусочки. Не готова столько перенести, сколько Достоевский смог… Слаба. Увы. Пришло время признать, что силы на исходе…
Она заболела после расстрела Белого дома в 1993 году (не могла пережить, что русские стреляли в русских). Но после операции еще работала, говорила мне: “Печень болит, на улице грязь, но подхожу к университету — навстречу мне идут студенты, ЛУЧШИЕ ЛИЦА В ГОРОДЕ! И настроение сразу меняется”. На ее похудевшем лице остались одни глаза, полные… трепещущего света словно. “В нашем корпусе все рушится, стены в трещинах, но единственное, что мы можем, — это НЕ СНИЖАТЬ ДУХОВНУЮ ПЛАНКУ!”
Мы навещали ее, а выйдя из дорогой для сердца квартиры, бросались в первую попавшуюся подворотню или арку и там безутешно рыдали своими — уже не лучшими в городе — лицами. Мы сами ответственны теперь за свои лица! Она отдала нам все, что могла.
После поминок я вышла из университетской столовой и… заблудилась! В этом было что-то мистическое, ведь я столько лет проработала в альма-матер, знала каждый уголок. Но уткнулась в какие-то строительные леса и трубы, трубы. Слезы так застилали глаза, что я заблудилась? Или это был ужас потери УЧИТЕЛЯ?
Мой друг Смирин все искал такую КНИГУ, в которой — истина в последней инстанции, Рита Соломоновна говорила мне, что она ездила по конференциям и надеялась на одной из них услышать ДОКЛАД, который объяснит ВСЕ, а я долгие годы думала, что встречу ЧЕЛОВЕКА, знающего ответы на главные вопросы. Р.В. приближалась к этому идеалу… И вот ее уже нет.
В ее последние дни мы говорили о судьбе, о любви, о вере. Р.В. спрашивала, много ли молодежи в храме — все ведь решает молодежь.
— Массы не всегда решают все, — отвечал Слава.
— Да, массы сейчас молятся на доллар, — горько кивала Р.В.
Еще одна из щедрот жизни — внуки. Слава так устал от наших пятерых детей, что про внуков говорил: “Буду на них смотреть только в глазок своего кабинета”. Однако кабинета-то никакого нет, а внука уже принесли (Антон женился в 18 лет по большой любви).
С утра в этот день девочки просили Славу помочь придумать название для газеты, посвященной русскому языку. Слава предложил: “ВИЛИКИЙ И МАГУЧИЙ”. И тут заплакал внук (его мама ушла учиться). Девочки тарабанили младенцу Ахматову и Пригова, Пушкина и стихи на немецком языке — ничего не помогало. Тогда Даша начала читать ему стихотворение Тургенева в прозе: “Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне надежда и опора…”. И внук замолк, выслушал до конца, а потом говорит: “Ы!” (еще). Ему месяц, он по-другому сказать не умеет. И так Даша раз шесть прочла стихотворение о русском языке, и всякий раз он просил: “Ы!” А потом заснул. И я сразу полюбила милого Сашу — наш человек! Русский язык ему дорог, нужен…
Однажды внук понял, что я не только с ним говорю ласковым голосом, но и с гостями (на дне рождения). Как он обиделся! Смотрел на меня искоса, как бы говоря: “Эх ты — изменщица!”.
Когда сын развелся и Сашу навсегда увезли, у меня началась депрессия.
Отлежала два месяца в психосоматике — снова туда тянет. А надо растить девочек. Кроме того, прочла международно признанные признаки этой болезни — у меня все есть, кроме ОДНОГО (я не потеряла интерес к работе). Все не так уж плохо — надо держаться.
— Когда жена в пятый раз за день говорит, что надо держаться, значит, дела плохи, — вслух размышляет Слава.
— Да ничего, это просто печень…
— Мы говорим “печень” — подразумеваем “депрессия”, говорим “депрессия” — подразумеваем “печень”!
Ну да, белки тревоги ведь печень вырабатывает, а у меня после желтухи она какая… Помогает оливковое масло (недаром древние греки имели такой здоровый дух, говорит Слава, они же употребляли в пищу только оливковое масло), но оно дорогое. И снова мир не един — распался на фридмоны. Выйду из фридмона по имени “депрессия” — занырну во фридмон по имени “работа”. Потом — обратно. Значит, это от темных сил мне послано испытание, надо молиться больше. Собороваться… После соборования два дня прошли без депрессии, но потом опять она меня победила…
Позвонила Лина, Слава сразу ей жалуется: “Нина все время пишет завещания, где какие рукописи… и еще сердится на нас, что мы не помогаем ей!”.
— Поняла. Что принести? Арбуз, торт?
— И пару бланков для завещания!
Вдруг подруга сказала, что вычитала: тоска охватывает тех, кто не употребляет жиров. Да, у меня почки разрушают витамины А и Е, надо больше есть сливочного масла, а оно так дорого. Кроме того, я уже и сама многое прочла по этой проблеме. Вяч. Иванов считает, что ПРАВОПОЛУШАРНЫЕ склонны к физиологическому отчаянию. А я, конечно, правополушарная.
Пошла на кухню, чтобы приготовить ужин, а сосед моет в раковине грязную сумку, ошметки земли летят на мои продукты прямо. Такая тут теснота. Схватила я сковородку, унесла в комнату и кинулась писать очередную прощальную записку: “Больше не могу жить…”. Слава обнял меня: “От холода люди придумали жилища. А от соседей — тело Бог дал. Внутри-то нет соседей — в душе!”.
— Там на кухне… плавки развесила новая любовница соседа, прямо над плитой. Молодая, наглая.