— Так Евгения Максимовича уже сняли, ангела моего!
Подошли три девочки лет 12—13 и стали поджигать зажигалками распушенные одуванчики. В темноте огоньки вспыхивали и гасли — кинематографично. Думаю: куда бы эту сцену вставить.
— Матушки! — сказала соседка.
— Да, матушки — брошены родителями, — отвечаю я.
— Я — про одуванчики, — уточняет соседка.
Вдруг вижу, что одна девочка — та самая, которая была у нас. “Ты ходила по тому адресу?” — “Нет, там, наверное, запрещают курить”. — “Все курят — сама видела”. — “А можно сейчас туда пойти?” Но я сказала: кто же в полночь ждет кого. Поняв, что девочки голодные, повела их домой и дала по бутерброду. Когда они ушли, Даша вышла из детской спросить, что за голоса раздавались. Я про девочек ей рассказала. Дочка снова ушла в детскую. Мы с мужем начали укладываться — звонок. Это снова та бездомная девочка! “Мама меня сейчас выгнала из дома, вы не знаете, где можно переночевать?” — “А где ты живешь?” Она назвала адрес. Это очень далеко — никак не успела бы она сбегать домой и снова оказаться здесь. Но уже по Наташе я знала, что уличать во лжи — бесполезно. Впрочем, девочка сама себя тут выдала еще раз. Снова показалась Даша, и девочка спросила: “Так это ваша дочь нам по прянику в форточку сейчас сбросила?”. Все стало понятно. Даша им по прянику сбросила, а девочка решила, что здесь горы пряников ее ждут. По иронии судьбы, на ней были такие же взрослые золоченые босоножки, как у “Олимпии” Мане, то есть — как у Наташи некогда.
— Хорошо. Я тебя отведу в тот дом, где работаю!
Муж решил идти с нами — ночь ведь. Пришли мы — там нас выслушали, но… принять без документов они не имели права. И пошли мы обратно. Я утешаю девочку: “Сейчас иди домой, умоляй маму пустить тебя на ночь, а завтра приди к нам, позавтракаешь и поедешь на Дзержинского, 3, — записываться”. — “А можно, я у вас заночую?”
— Негде! Если даже на кухне тебе постелить, то у нас такой страшный сосед — он с тобой что-то сделает, а нам отвечать придется.
— Тогда я просижу ночь у вас в подъезде.
— Слушай, а не безопаснее ли в своем подъезде провести ночь? Дам теплую куртку. Там тебя все знают и не обидят.
— Нет, я в вашем подъезде хочу!
И тут замечаю, что Слава так тяжело дышит, как он дышал лишь в тот вечер, когда сделал мне предложение. Ну, думаю, переживает — дома все выскажет (вечно втаскиваю его в такие истории, “шило шестидесятых” и т.д.). Но он вдруг говорит совершенно другое:
— Нина, у нас же свободен диван.
— Ты забыл, что Лина вечером пролила на него целый бокал газировки? Так хохотала, что все выплеснула (это было до нашей ссоры).
— Я думаю: мы все-таки должны взять девочку на ночь! — твердо сказал Слава.
— Нет, — не менее твердо ответила я.
Он добрее меня! Вот в чем разгадка. А я уже боюсь, что эта девочка поселится у нас навеки, а потом… как Наташа… У меня нет сил еще раз подобное пережить. Да и Слава все знает, но снова всей душой рвется помочь, он сердечнее меня.
И все-таки жизнь — более странное место, чем я думала.
Было так. Вдруг мой муж орет во всю мощь букуровского голоса: “Я убью его!”... Сосед тогда убежал в свою комнату, а я своим телом прижала кухонную дверь и на полминуты замерла — соседи, бывало, вели себя и похуже. А тут всего лишь три ночи не давали нам спать, а когда я выговорила нашему Вампир Вампирычу, он мне всего-то и сказал: “Ты больная, что ли!”. Так ли он меня раньше обзывал! Но почему-то именно это явилось последней каплей. А Слава у меня такой большой! Метр девяносто почти. Только один раз в жизни он показался мне маленьким — между Костырко и Бутовым.
— Я сказал — убью!
Крестообразно раскинув руки, я бросилась наперерез мужу и завизжала:
— Слава, мы — христиане! Подумай, что будет, если ты убьешь его?
— Изменение жизни.
— Тебя посадят, а мы как?!
— Как Бог даст…
— Он даст за убийство такое, что мало не покажется.
Именно в эту секунду на кухню приходит Даша и сообщает последние теленовости: у Вяхирева столько-то миллиардов долларов, а у Черномырдина чуть поменьше. Да, газ, который Бог создал для всех, присвоили единицы, а у остальных нет возможности жить в отдельных квартирах…
В дверь позвонили — пришла Лена, аспирантка Володи Абашева, она принесла мой рассказ (Леня Быков прислал) и сказала, что прочла “Метаморфозы” — понравились. После ее ухода я Славе начала говорить: мы же писатели, ты забыл, просто Бог посылает нам трудности, чтоб не исчезало чувство мистического… в раненой душе ему есть место, а в спокойной — не знаю, не живала спокойной жизнью-то. Людям нравятся наши вещи, надо хотя бы за это ухватиться и смиряться.
Снова звонок — пришла в гости О.Б. Я ей все рассказала и в ответ услышала:
— Человечество делится на людей и соседей по кухне.
— Но надо терпеть, — сказала я.
— Зачем? Я бы на вашем месте уже полсрока отсидела и вышла по так называемой золотой амнистии!
И тут позвонил мой дорогой друг — Сеня Ваксман. Я ему про соседа и мужа, а он сразу спрашивает:
— Нервы горят, может, из-за безденежья?
— Этот фон всегда присутствует.
— Деньги я сейчас привезу.
Сеня привез деньги, круг копченой колбасы (он всегда его привозит — я называю это так: “спасательный круг, брошенный в очередной раз Сеней”) и груши “конференция”. Ряд волшебных выживаний опять! “Конференция” — интересно, специально выбрал груши с этим названием? Мы ведь каждый день конференции проводим с ним по телефону: о пермском периоде (он кандидат геологических наук), о Чехове, о том, что тело — уходящая натура… Когда Лина бросила меня, я жаловалась дочерям: “Обмелела жизнь!”. А они хором:
— Нет, мама! Сеня есть!
Да, Господь заполнил освободившееся пространство жизни новой дружбой. Правда, я иногда забываю, что на проводе он, а не Лина.
— Поняла? — спрашиваю.
— Поняла, — смеется Сеня.
Говорю: своего героя я вижу сразу всего, как в анекдоте про Василия Ивановича (“Вот череп Василия Ивановича с дыркой от пули” — “А это рядом что за череп?” — “Это череп Чапаева в двенадцатилетнем возрасте”). Так и я представляю героя сразу и в двенадцатилетнем возрасте, и в двадцатилетнем и далее. Сравнение с Чапаевым мне дорого, потому что в раннем детстве я случайно услышала разговор родителей об этом фильме. Папа сказал: “Мужики уверяют, что вчера сеанс был полнее — Чапаев спасся, выплыл!”. Я знаю, что Сеня до сих пор разыскивает однополчан отца, погибшего под Москвой. Он меня поймет… Только в отношении к вере мы порой расходимся. “Чего ж Он нас не защищает тогда?” — “Защищает, Сеня, что ты! То ли было бы, если б не защищал”.
Счастья не может быть по определению, разве что смирение сродни счастью. Но есть нечто большее, чем счастье — чудеса! Через час после ухода Сени я нахожу в кошельке двести рублей! В первую секунду восклицаю: “Господи, почему Ты мне триста-то не подложил?”. Потом спохватываюсь: “Прости меня! Спасибо и за двести!”. Девочки говорят, что деньги положил Сеня, но зачем он будет их подкладывать, если он в руки мне дал… Дружба — отдельно, чудеса — отдельно.
30 июля 2001 года врач мне сказал: “Время работает против вас! Состояние предынсультное. Бегом в аптеку, купите винпоцетин, а завтра сделайте томографию мозга”. А писатель привык, что время всегда работает на него: чем дальше в жизнь, тем лучше понимаешь, что к чему и почему, с помощью какого суффикса можно передать то или это. Никакую томографию я не сделала (денег нет), а стала бешено писать этот роман, бросилась с ручкой наперевес против времени! Куски старости начали понемногу отваливаться от меня… Сумка с автобиографическими записями и дневниками у меня была: весом семнадцать килограммов. Недавно приезжали брать интервью юноши из “Московских новостей”, подняли эту сумку, прикинули вес и сказали: “О, это на три года работы”. И я кивала: да, года на три-четыре. А тут вдруг за август разобрала половину! Сначала по сто граммов в день разбирала, потом — по триста… Вторая часть пусть полежит, когда-нибудь пригодится. Гости удивлялись: я выходила к ним вся в записях — мелкие бумажки, как котята, прилепились зазубринами к кофте мохеровой, висят на мне (сама их не замечаю). “Что с тобой, Нина?” — “А, это — я работала”. Думают, наверное, что я в маразме, но я еще не в маразме. Винпоцетин помог: сначала каменная половина головы стала, как резина, потом — как тесто, а сейчас остались лишь редкие всполохи глухоты, которым я говорю: “Милые всполохи, с вами можно жить!”. Муж призывает оскаливаться, чтоб проверять, нет ли предынсультного состояния (симметрично ли ложатся мышцы). Но что-то не хочется мне оскаливаться…
Конечно, мечтала написать главу о том, как была недавно в Сарсу, встретилась с КАПЕЛЛОЙ, но эти записи не встретились мне. Только одна! Моя учительница Анфиса Дмитриевна меня держала за руку и не хотела никуда отпускать в первый вечер. Вера позвонила:
— Нинка, убийца! Я арбуз купила — приходи немедленно.
И я пошла. Вадик подхватил свою челюсть чуть ли не у пола. “В чем дело?”
— Дело в том, что лицо Горлани до замужества и после — это лицо герцогини и ее служанки.
А я и не хочу иметь лицо герцогини! Особенно мама рано стала с этим бороться: “Отцовская порода! Куда ты задрала подбородок?”. То, что открылось мне в детстве — желание послужить — дороже прямой спины… На этом (лицо герцогини и ее служанки) построен один рассказ Ирины Полянской обо мне: якобы через двадцать лет на вечере встречи любимый физик не узнает меня — открыл дверь и спрашивает, кто я. Но Ирина тоже на моей стороне…
11 сентября террористы взорвали в Нью-Йорке Всемирный торговый центр. Весь мир застыл в ужасе. И хотя известно: не мир спасется, но человек, мир тоже дорог — очень! В нашей семье исчез юмор — на глубине ведь юмора нет. Там, где решаются вопросы жизни и смерти, не до смеха. Ко мне пришла журналистка К. — брать интервью для “Общей газеты”. Ее интересовал один вопрос — о взаимоотношениях бедных и богатых. Наконец-то! А то ведь до чего дошло… СМИ — против своего народа! В “Огоньке” (№ 33, август 2001 года) напечатано “Обращение к простому российскому миллионеру” — там безумные слова: “Как только российские капиталисты (был один такой — Савва Морозов) начинают жертвовать театрам, помогать писателям, спонсировать художников, буддистов, адвентистов, бауманов и прочих маргиналов-радикалов, — тут же случается революция. Стоит ли рисковать?”.