В этот миг свет выключился. Наступила тишина. Только днище вагона стучало, как сердце ночи. Хорошо бы поспать, размечталась я. Но тут вернулся юноша с последними новостями о тренере:
— А мы там целуемся!
— С проводницей?
— С Танечкой.
— Он — говно, — рявкнул раненый.
— Кто?
— Градус.
— Молчи!
— Не буду я молчать!
— А ты сам-то! Пришел на дискотеку со своей девушкой и каждые тридцать секунд с ней целуешься! Кто так делает?
— А что тут такого? Это моя девушка.
— Молчи!
Было ясно, что им не хотелось плохо говорить о тренере. Но его поступки натекают на их поведение, вот и бросились на раненого товарища. Реки желчи потекли. Конца этому не предвиделось.
— Каждые тридцать секунд ты с ней целовался!
— А что тебе-то!
— Все должно быть в меру...
— В меру, да? А у тебя три итальянских наконечника, ты с нами не поделился! Если в меру, зачем три наконечника...
Крики понеслись по всему вагону: кто есть кто... В их голосах уже мелькали невидимые шпаги. У меня подскочило давление, пришлось выпить две таблетки андипала. В окне елки, как лешие, мелькали.
— Ребята, — сказала я. — Давайте спать! Ночь ведь.
— Кому-то хочется спать, а нам не хочется! — бросились они в скандал со мной, обрадовались, что нашли жертву: все-таки хорошо, что можно сорвать зло на постороннем.
— Мама никогда вам не говорила, что вы не одни на белом свете? Что надо уважать и других людей!
— Не трогайте мою маму, мы ведь вашу не трогаем!
— Так я вам не мешаю спать.
— А мы не хотим спать.
— Хорошо. Не спите. Но молча. Можно лежать и думать, для чего голова-то дана.
— Не указывайте.
— Послушайте: Бог не для одних вас создал этот мир, этот вагон.
— Он вообще не создавал ничего!
— Зачем вы говорите такие слова? Молчите лучше, а то отвечать потом придется.
— Не придется. Вы знаете, что Гитлер — в раю?
— Боже мой, да что же это за языки у вас, остановитесь же!
— А вы что — философ? Можете с нами поспорить на эту тему?
— Нет, я — писательница, спорить не хочу, я спать буду.
— Вот и напишите рассказ, как мы не давали вам спать.
— Кому это интересно? Рассказ должен ситуацию просветлять, а не затемнять. Тем более, что вы — люди неплохие, а вырастете — будете вообще хорошими, просто разнервничались... это бывает. Сейчас давайте все замолчим.
Ребята пошептались, куда-то вышли (может, покурить, но точно не знаю), потом вернулись и тихо улеглись. Больше я не слышала от них ни слова. Почему? Сие тайна великая есть. Честно, не знаю, в чем дело. В Перми я вышла, а поезд пошел дальше, в Сибирь.
Меня встречали дочери и муж. В глазах у них стояли вопросительные знаки: везу ли я договоры, авансы. Сразу сказала, что нет. Повисло молчание. На привокзалке младшая дочь заметила:
— Зато мама вышла с выражением рассказа на лице!
Слишком хорошо они меня знают. Да, если б заключила договор, ехала б в купе, этой встречи с фехтовальщиками не было б... А так я поняла причину многих российских невзгод: слово расходится с делом. Всегда в чем-то проигрываешь, а в чем-то выигрываешь. Только так и бывает. О жизнь, ты прекрасна, прекрасна!
* * *
Журнальный зал | Континент, 2002 N114 | Нина ГОРЛАНОВА, Вячеслав БУКУР
“Мы живы в такой степени,
в какой оживляем других”
Мераб Мамардашвили
1. Детство
1
Когда Лиде исполнилось шесть лет, она не знала невзгод и даже не подозревала, что они ей полагаются. Но уже через месяц по дороге из Киева в Пермь она мечтала о волшебной палочке — чтобы папу из еврея сделать украинцем или русским, тогда бы их не обозвали космополитами и не выгнали бы с Украины! Почему-то так и представлялось, что на палочке крупно написано: “волшебная”. Лида уже умела читать и писать.
— А ведь были предзнаменования, были, — бормотала мама, когда уже в вагоне они с папой выпили немного “Спотыкача”.
Их белая кошка Дина в очередной раз родила котят — это было три месяца назад. Всегда рожала белых, а тут впервые родила серых. Кошка не признала их своими, не кормила, и все котята умерли! Это Украина не признала Лиду и ее семью: “От поганы москали и жиды понаихалы!” У Лиды мама была русская — Анна Лукьяновна, а папа — Лев Аронович Шахецкий, поэтому сейчас, чтобы не умереть, как те котята, семья Шахецких ехала на далекий север. Из Киева...
Лида всю дорогу считала зеленые двери, которые только изредка можно было увидеть из окна вагона: “Девять... пятнадцать... восемнадцать зеленых дверей”. И родители понимали, что дочь хочет как-то для себя упорядочить это огромное пространство. Сначала от Киева до Москвы, а после еще от Москвы до Перми. Всего за дорогу она насчитала двадцать восемь зеленых дверей. Теперь в Перми всегда можно мысленно отсчитать обратно двадцать восемь зеленых дверей и оказаться в Киеве — в любом его месте, в любом его дне! Например, в двухлетнем возрасте, когда маленькая Лидочка точно знала, что мама и Украина — одно и то же. Мама теплая, и Украина теплая. Мама громадная — уходит под небо-потолок, и Украина громадная.
Когда подъезжали к Перми, за окнами вагона лежал снег, и мама сказала Лиде, что, наверное, в этой местности нет даже светлячков, которыми папа, Лев Ароныч, украшал волосы мамы, когда влюбился в нее в Киеве, и они допоздна гуляли. Лида заплакала по будущим отсутствующим светлячкам, но папа остановил это:
— Держись! Ты же дочь Льва!
…Потом, когда в исполнении Эдиты Пьехи появится песня про город, “в котором тепло — наше далекое детство там прошло”, Лида решит, что это песня про тех, кого выгнали из теплых родных мест, выслали на далекий север...
Они привезли с собой одежду, обувь и посуду, книги и лекарства. Но была одна вещь, которую они не могли взять с собой — сам Киев. Когда Лида жила в этом городе, она думала, что все так счастливо устроено у всех, как у нее. Ведь Лида — Ида! То есть внутри ее имени есть имя ее дедсадовской воспитательницы, которую Лида любила почти, как маму. Если же взять имя “Лидочка”, то в нем есть слово “дочка”! Лида очень любила, когда папа называл ее дочка. А в Перми он сразу стал звать ее Лидией, стал суровый и хотел, чтобы дочь скорее поняла, что жизнь пошла другая, трудная, нужно быстрее приспособиться к ней.
Лида хорошо помнила, как подбирали имя ее брату, который родился тоже в Киеве. Мама писала диссертацию по Чехову и хотела назвать сына Антоном.
— У тебя есть соображение?! — кричал папа. — Ты хотя бы представляешь, как его будут дразнить в школе! Антон-гандон! — но тут папа осекся и виновато посмотрел на дочь.
— А что такое гандон? — стонала-допытывалась Лида, но отец махнул рукой и стал говорить, что Антошка-картошка — тоже не очень красиво звучит.
Назвали брата Аркадием. Дразнили потом: Аркашка-промокашка, но это уже в Перми. А в Киеве его до трех лет носили на руках, и Лида это прощала, ведь так тетешкали детей по всей Украине: “Вонэ такэ малэнько”. Мама до трех лет кормила Аркашу с ложки, поворачивая перед раскормленным младенцем чайную банку с четырьмя разноцветными китайцами и приговаривая: “А теперь за красного китайца ложечку, а за синего еще...”
Потом Лиду стало обижать то, что брата продолжали носить на невидимых руках и в десять, и в пятнадцать, и в двадцать лет. Лида так оправдывала родителей: они добрые, но, врастая в суровую пермскую землю, мама и папа хворают корнями души, им нужен помощник в укоренении. Понятно, что помощником выбрали старшую — Лидию. А как же сладость детская? На эту должность назначили Аркашу.
Еще в поезде родители потребовали, чтобы Лида говорила только по-русски. Но когда подъезжали к заснеженному городу, она вдруг затянула: “Дывлюсь я на нэбо та и думку гадаю — чому я ни сокил, чому нэ литаю...”. Родители закричали хором: не пой! Она думала, что они лишний раз не хотят рвать себе сердце, и стала петь про себя, внутри себя. Она пела дальше, мысленно прощаясь с Киевом, который далеко, за двадцатью восемью зелеными дверями, а от одной до другой... ехать и ехать... Но родители объяснили: теперь надо петь русские песни. И по-русски говорить!
И все-таки она допела до конца — не вслух, без слов. Ведь сокил — сокол — мог бы быстро слетать на Украину, поглядеть, что сейчас делают бабушка с дедушкой, папин брат дядя Миша, что поделывает в садике воспитательница Ида. А сядет сокол на любимое Лидино дерево с грибом...
Лиде было жаль расставаться с этим деревом во дворе их дома. Очень! Дерево с брошью-грибом. Гриб вырос красивый, полукруглый. Папа говорил, что на самом деле грибница разрушает древесину, у дерева, может, онемение какое-то внутри, неудобство. У гриба нет фотосинтеза, говорил умный Лев Ароныч Шахецкий, люди думают, что дерево с брошью — это красиво, но красота не гарантирует отсутствие проблем. Лида запомнила эти слова на всю жизнь.
Папа ее был очень красив, хотя и получил на войне ранение в челюсть, навсегда остался шрам... Геройски воевал с фашистами, но смирился с тем, что самого с семьей выдворяют из Киева. Разве герои не должны бороться за свое счастье? — спрашивала себя Лида, но вслух этого почему-то не говорила. Вот дядя Миша не поехал из Киева никуда, он сказал так:
— Если на одну чашу весов положить Киев, а на другую все остальное пространство земного шара, то Киев перевесит для меня все.
Дядя Миша ушел из института, то есть его попросили уйти, но из Киева не уехал. Был молодым научным сотрудником, а стал простым рабочим на заводе. Но Лидины папа и мама были уже кандидатами наук и не захотели оставить научную карьеру...
Папа говорил еще про гриб: совсем недавно он плыл в виде споры по воле ветра и не знал, угодит эта спора куда-нибудь или погибнет, как иногда бывает. Если он сядет низко на дереве и прорастет, то его палкой могут сбить мальчишки — не на зло, а тренируя собственную ловкость, ведь у них зрительный анализатор требует своего развития и шлифовки. Но этот гриб везунчик поселился высоко и выжил, даже кошки его обходят стороной — для них он ненадежная опора. Любой гриб, который мы видим, — уникальный везунчик, говорил папа таким тоном, словно думал: надо лететь по воле ветра, как спора, и неизвестно еще, как все сложится на новом месте.