— Боря, ну ты, конечно, демократ, — начала Лидия трудную задачу разминирования ситуации. — Сколько ты сделал для Перми во время перестройки...
— Не надо! Я все понял, — грустно оборвал ее Боря, еще тяжелее задышав, показывая, что вот-вот умрет от судьбоносного плеврита (впрочем, через три дня он выписался абсолютно здоровым).
Как только Володя вошел в больницу, в глаза ему бросилось произведение живописи — какой-то винегрет из красок. Картина висела в холле на стене. Сначала даже не понять: пейзаж или натюрморт. Художник тщательно разламывал формы, выгибал их, раскрашивал. При мысленном складывании Володя в итоге с трудом получил две бутылки и одно яблоко. Значит, это натюрморт. Володя подумал: был бы врачом, ни за что такую картину в психосоматике не повесил бы...
Володю охватило странное чувство. На улице впечатление прибавлялось к впечатлению — голоса людей, цвет неба. Здесь же, в больнице, вдруг появилось труднообъяснимое ощущение какого-то тотального вычитания — всего из всего, даже воздух словно бы вычитался из пространства. Мысли, забыв многолетнюю дисциплину, забегали в беспорядке. В памяти отчетливо всплыла плас дю Руай, где он встретил Наташу. Да, это было затмение... Но оно показалось озарением... Склеивать ничего нельзя, если только само не склеится...
Володя шагнул в палату.
Первое, что сказала Лидия, донеслось до него как будто сквозь паутину:
— Если бы я была такая уж хорошая, то ты бы не сблядовал.
Она говорила каким-то кукольным голосом (он не знал, что так все говорят после нейролептиков), и от этого голоса Володя вдруг пришел в себя и ему захотелось скорее забрать ее отсюда, пока она сама себя не измучила окончательно. На тумбочке Лидии лежало письмо, написанное полумужским-полудетским почерком.
— Так вот что Егор-то пишет: оказывается, мы все в комплексах! — изумился Володя. — Представляешь: мы лежим уже в старческом расслаблении, а Егор — бодро заспиртованный — бродит по нашей квартире, все фамильные драгоценности сгребает в торбу...
— В какую торбу? — спросила Лидия.
— В любую сумку. И уговаривает нас: “Да будьте вы поспокойнее, не комплексуйте вы так!”
— Ой, ой! — захохотала Лидия, искосившись с кровати и загребая рукой по полу. — Иди ты!
Тут она подумала: он же может принять это как примирение! Надо было опять отступить в угрюмую скорлупу, но было уже поздно. Володя уже понимал: они примирились, но начерно — под влиянием тех гадостей, которых она здесь наглоталась. Надо готовиться к беловому сценарию, а это гораздо серьезнее.
Эпилог
Новые друзья не воспринимаются как новые — они словно сразу вделываются в твою биографию на много лет назад.
Андрей Шубин, директор фонда “Татищев”, пришел к Лидии со своей Леной и уже на правах древнего друга привел писателя О.П., очередного гостя из Москвы. Ввалившись в обширную прихожую и заполнив ее своим тоже обширным телом, О.П. загудел:
— А в бане-то сейчас — даже никто друг друга не просит спину потереть! То ли дело раньше... — но тут Шубин его прервал и стал знакомить, как это бывает у нас, беспорядочно, со всеми. От рукопожатий сделалось жарко, и О.П. стал шаркать толстыми мускулистыми ногами, гудеть в разные стороны комплименты — всем дамам подряд без зазрения.
Тут вошел Боря Ихлинский и по-приятельски сообщил новому гостю:
— Ленка Шубина вместо того, чтобы выйти замуж за меня, ты представляешь! Вышла за своего Андрея! — это он говорил с запанибратски-скучающим видом, как будто их отношения с О.П. уже поистерлись за протекшее десятилетие.
Женщины радостно закричали: “Знаем, знаем, все мы дуры — пропустили такого жениха!”. Боря сиял и раскланивался, окруженный всеобщей любовью.
— Кексик, — позвала его нежно студенческой кличкой Надька, — пойдем на кухню, помоги мне разрезать торты! Аллы нет, придется эту часть работы делать нам с тобой!
Надька единственная из женщин рискнула в этом возрасте прийти в полупрозрачной индийской юбке, но на самом деле никакого риска здесь не было, потому что ноги у нее оставались очень красивые. Солнце пронизывало роскошную профессорскую квартиру, и Надька несколько раз грациозно пробегала с сигаретой в разных направлениях — солнечная материя наполняла юбку изнутри, и Надькины ноги светились. В общем, это напоминало последний решительный бой, прорыв из окружения.
А Боря завладел гитарой и замурлыкал:
Под зубом золотым
Есть корень весь гнилой...
— потом решительно притиснул струны своим фирменным вкрадчивым жестом и сказал: — Так и пропадут наши зубы без материнского присмотра Аллочки Рибарбар!
У Надьки слегка сбилось дыхание, когда она представила, что он так же может притиснуть кого-нибудь, но по своей дурости навряд ли это делает.
— А у нас в роду и Цветковы есть, в восемнадцатом веке породнились Цветковы и Бахметьевы... Я списалась со своим родственником из Швейцарии — все забыли о своем происхождении, — довольно сказала Надька.
Все знали о ее подвихнутости в последнее время — она восстанавливала свою дворянскую родословную. Поэтому Боря сказал:
— Очень тебя поздравляю! И ноги у тебя тоже красивые. А у меня двое сыновей растут в Екатеринбурге...
Володя вспомнил: вчера по телефону Боря упоминал только об одном ребенке.
Аркадий пришел с тихим солидным сыном, которому еще предстояло дорасти до мысли, что иногда нужно быть ребенком. Он дергал отца за брючный ремень и повторял с расстановкой: “Папа, расскажи про поезд, папа, расскажи про поезд!”
— Заказ принят, — сказал Аркадий. — Так вот, мы ехали в купе, а соседи все с золотой грустью вспоминали время застоя. Не мог же я им сказать, что у них действует мифологема золотого века, который всегда в прошлом.
— Ну а коммунисты помещали золотой век в будущем...
Принесли телеграмму от киевского дяди Миши: “Твой день рожденья я с восторгом вспоминаю, и вот пишу, как я тебе кохаю. Кто участи хлебнул космополита, не скажет уж, что дольче очень вита”.
— Удивительно, что еще на Украине терпят само слово “украина” — это же ведь значит “окраина”. Назвали бы “центровина”, они ведь пуп земли, или “сэрэдина”!
— Да, окраина, но какая окраина! — воскликнула Лидия. — Все садимся. Веня, ты рядом с Галькой, Вадик справа...
Надька сказала:
— Недавно на кафедре я по дурости ляпнула: “Лидия — наш нравственный идеал”. “Да? — удивились некоторые кафедралы, — теперь будем за ней следить!”
— На что ты меня обрекла?! — крикнула Лидия. — Меня КГБ не трогало, а теперь вот будут следить, и не погляди пристально на кого-нибудь красивого, лишнюю рюмку не опрокинь!
Все зашумели: ну, здесь мы тебе позволяем все, мы никому не скажем! Смотри на нас, мы красивые!
Тут явился незваный Егор. Он пришел выпить, но чтобы никто об этом не догадался, выстроил тщательный сценарий — сыграть роль всеобщей больной совести:
— Отец меня не прописывает, — пожаловался он Вадику. — И вообще все катится куда-то...
А Вадик, глотнув газировки, вежливо подхватил тему:
— Вчера в пять утра выезжаем на линию, а по разметочной полосе навстречу идет совсем голая баба, только срам прикрывает рукой, прикрывает, значит, не до бессознательности пьяная. И почему церковь не борется с пьянством?!
— Если бы вино было совсем не нужно, — сказала Галька, — тогда Христос превратил бы вино обратно в воду. А это было первое Его чудо, — и Галька под столом рукой погладила колено мужа, показывая: “доберемся до дома, я тебе вдвое возмещу отказ от водки”.
Прошло несколько стопок времени. Боря вскрикнул:
— Общаться, общаться и еще раз общаться, товарищи!
Он вызвал этим бурю восторгов. Вино лилось, как время, как вино. И разница божественно терялась.
Боря встал чинно, на себя не похожий, очевидно, примерял на себя какую-то неведомую роль:
— Я хочу начать свою речь с небольшого сюрприза: меня утвердили на должность директора музея политических репрессий!.. Он организуется на базе небезызвестной зоны, где сидели всеми сейчас уважаемые Буковский, Щаранский, Ковалев...
Веня перебил его:
— Будем надеяться, что наши имена в этот достойный список не войдут!
— Там же погиб гениальный украинский поэт Стус, — невозмутимо продолжал Боря.
— Боря, мы к этому относимся, как к святыне, — пробовала остановить его Лидия, — но здесь же сейчас гости, мы все выпили...
Но Боре это только добавило азарту:
— Скажу несколько слов об организации охраны зоны: там использовались новейшие электронные средства, в частности, емкостные индикаторы... Было четыре рубежа охраны, контролеры проходили тщательный инструктаж!
— Как ни расхваливай, не пойдем все равно, — сказала Надька.
— За время существования лагеря не было ни одного побега! — в слегка рассеянном после выпивки сознании Бори путались тяжесть и ужас лагерной организации с тяжкой важностью его нового демократического поприща. Кое-кому подумалось: если завтра все перевернется, Боря из директора музея безболезненно превратился в образцового начальника лагеря.
— Приглашаю всех посетить наш музей, автобусы отходят каждый день от здания областной администрации в пятнадцать ноль-ноль, для вас я это сделаю бесплатно!
— Как для Щаранского?
Конечно, выпили тут больше, чем обычно, чтобы угрюмость ушла, и даже Вадик с трудом удержался — вернее, Галька удержала его с трудом.
Московский писатель О.П., чтобы перебить впечатление, начал свой рассказ, забасил:
— Приехали японцы ко мне как лауреату премии Акутагавы с телекамерой миниатюрной, чуть ли не в моем кулаке помещается, — тут все посмотрели на его кулак, в таком и наша, русская, камера почти поместится. — Купили они водки и, что меня удивило: повели на улицу! Говорят: вы же про бомжей пишете, идите со своими героями выпейте, а мы заснимем... Японцы любят показывать, как плохо все другие живут...
— Ну, а ты что?
— Отказался я — не пошел! СПИД там можно из стакана подхватить. Это они, самураи, любят опасности...