Дома тоже везде висели портреты деревьев.
Деревья, переходящие в облака, а те, в свою очередь, отпочковывающие ангелов, пряди снегопада, драконы весенних ручьев, а вот и дерзкие гуси величиной с телегу гонят вдаль растерянного волка…
Осич сидел перед фанерой 80 на 70 и будто беспорядочно трогал кисточкой тут и там. Вдруг проступили разом журавлиный вожак, а за ним — его клин.
— Крыса весь ультрамарин из тюбика выела, приходится серое небо делать, — пожаловался Осич финнам.
Аграфена Петровна посмотрела на финнов особым взглядом материнского заговора: пусть уж малюет, а не спивается, надо же дитю чем-то заниматься. Жизнь ее бережно высушила, только чуть тронув лепестки красоты. Глядя на нее, финны поверили словам Библии еще больше, что Сарра, жена Авраама, была прекрасна и в сто лет. А Грушеньке было немного за девяносто. Только она все время что-то делает рукой возле рта — словно воздух комкает…
Финны потрясли переводчика, он застонал и начал переводить:
— У вас истинно финское искусство… — (Замолк. Встряхнули.) — Равновесие и успокоение во всех картинах… — (Встряхнули.) — Купим, не обидим!
Наконец-то сыны Финляндии поймали свою удачу за хвост! И даже благословляли воров, которые лишили их дорогой японской техники. Они увезли сорок восемь картин Колюни на родину, устроили там выставку-аукцион, вернулись и привезли в Чур альбом с красивыми белыми буквами “Kolyunya Luchnikoff”, а также двадцать пять процентов вырученных денег. И то Аграфена Петровна и Осич не знали, куда потратить такую сумму. Ну, сделали ремонт, ну, построили мастерскую во дворе, чтобы дома не пахло красками и растворителем… Еще подарки заказал Колюня братьям (ветеринару, агроному, завклубом и самому младшему — завгару).
Вскоре приехали из Перми неразлучные репортеры Гамаюнов и Ремнева с ТВ-аппаратурой — снимать уральского самородка. Ремнева порылась в своих амбарах штампов и нашла нужный:
— Шагал отдыхает.
— Шагал никогда не отдыхает, — трижды повторил Колюня.
Как быстро заскучали от волшебных картин наши Ремнева и Гамаюнов! Основная фишка есть, успокаивал Гамаюнов Ремневу, а она все рыскала глазами, искала прибавку к новости.
Наконец узнали о потравленных пчелах, полетели к пасечнику Федоту с видеокамерами наперевес. Они горячо надеялись услышать что-то ужасное, им уже сладостно мерещилась бегущая строка: “Свихнувшийся от горя фермер рыдает над трупами любимых пчел!!!”
Гамаюнов и Ремнева нашли Федота в здравом уме и даже очень бодрого. Угощаясь поднесенной медовухой, они с последней информационной жадностью спросили:
— А инопланетяне к вам не прилетали?
— Прилетали какие-то, потоптали кругами картофельное поле, но мы позвали батюшку Артемия, он окропил все, и с тех пор у нас тихо.
* * *
Журнальный зал | Знамя, 2005 N7 | Нина Горланова, Вячеслав Букур
Об авторах| Нина Горланова и Вячеслав Букур — писатели, живущие в Перми, супруги, наши постоянные авторы. (См., напр., “Знамя”, 2001 № 2, 2002 № 6, 2003 № 9, 2004 № 5.)
Бути ар не бути?
Ядвига Альбертовна не скрывала, что она литовка.
Потом выяснилось, что сестра ее — Людвига — не такая, в паспорте изменила имя на Людмила. Но наша Ядвига была открытой, да.
Это происходило в советское время, и все считали: мы одной советской национальности. А что ходили охотно на спецкурс литовского языка, так ради экзотики (ради нее другие занимались йогой, а третьи покоряли горы, но не в пику мощной власти, не как кукиш, а из-за молодости, которая, как кипяток, не находила себе места).
Ну, Ядвига все три ударения литовские искусно воспроизводила голосом, а у нас же получался какой-то мык. Зато мы своего однокурсника Лузина стали называть — Лузинас, а Шостаковича — Шостакявичус, еще — вставали в трагическую позу и вопрошали: “Бути ар не бути?” (Быть или не быть, то есть).
Странными нам показались примеры из устной литовской речи. Вот такой она привела диалог: “Там кто идет, человек? — Нет, не человек, это русский” (“Не, не жмогус — криевис”).
Когда советская империя распалась в 1991 году, появился анекдот. На следующий день после провозглашения независимости Литвы литовец поутру зовет своего пса: “Шарик, Шарик!”. Тот зевает, ноль внимания. Литовца тут осенило: “А! Шарикас!” — “Гавс!”.
Но когда Ядвига приводила свои странные диалоги (“ русский — не человек”), даже самым завзятым стукачам и в голову не приходило бежать доносить в первый отдел мимо памятника, где Ленин и Горький соображают на двоих, причем Ленин без руки, потому что студенты перед распределением много лет наудачу жмут эту руку (такая примета). “Мы уже три раза ее приделывали, — жалуется ректор, — все равно в конце концов отрывают!” А еще ставили горшок с цветами на недоуменно вытянутую руку Горького — тоже чтобы все мечты молодые исполнились.
Дело в том, что даже стукачи знали, как яро борется Ядвига с инакомыслием! Поэтому примеры про “нелюдей русских” воспринимались ну чисто как примеры разговорной речи!
Ядвиге было многуще лет, страшно подумать — она с двадцатого года. Но раз и навсегда определила для себя выглядеть на тридцать пять. Она, кстати, вышла в свое время замуж за русского, которому, бывало, говорили:
— Чего ты на этой литовке женился, на этой лесной волчице?
Муж ее оказался интернационалистом в самом простодушном смысле:
— Да пусть будет п… овечья, лишь бы душа человечья! Ядвиженька, сколько ложить сметаны в салат?
О, если бы кто-то из студентов только прошептал “ложить” в ее присутствии! Она бы заквасила его в педагогическом бродиле, перегнала через самогонный аппарат и подожгла! А от мужа терпела все всегда.
Теперь о “лесных братьях”. История эта рассказывалась Ядвигой туманно. Кто такие были эти враги, которые взяли заложников, было неясно, чуть ли не энкавэдэшники. Так мы понимали из намеков. Неизменной оставалась одна точная деталь: для подавления они спустились на парашютах.
— В каком году это было? — спрашивали ее некоторые коллеги.
Но она словно не слышала. И рассказывала дальше.
В общем, литовский повстанец спрятался в их предместье. Ядвига тогда была у тети — в другом городке. Поэтому она не попала в заложники, а попали ее мама и младшая сестра Людвига. Заложникам было приказано рассчитаться на первый-второй. Им было сказано:
— Если ваш бандит не выйдет, мы расстреляем каждого второго. И вы сами в этом виноваты.
Второй была сестра, и мать быстро поменялась с ней местами. Шепотом попрощались. Людвига дрожала и прижималась к матери, а та озабоченно отстраняла ее — когда будут стрелять, ведь могут попасть!
Повстанец вышел и сдался сразу после первого выстрела. Мать и Людвига обезумели от счастья и так и не поняли, с какого чердака он спустился.
В советские долгие годы Ядвига Альбертовна рассказывала ИНАЧЕ: мол, это фашисты расстреливали заложников, потому что партизан советский спрятался…
Еще она всегда чуть-чуть поджимала губы, когда при ней хвалили роман Богомолова “Момент истины”.
Лишь после перестройки возникли смутные намеки на чекистов, а фашисты и красные партизаны развеялись в воздухе.
С какой молодой энергией она громила антисоветчиков, которых находила в немыслимых местах и количествах!
Даже уйдя в докторантуру, Ядвига Альбертовна вырвалась в университет, чтобы вышибить свою ученицу Нину (не Горланову — ее она еще раньше вышибла).
Сначала Ядвига искренне обещала Нине Савельевой помощь на каждом этапе научного альпинизма. Это было, когда советская власть уже колебалась, сходя с орбиты, но мы этого еще не замечали. И вот волшебные вершины кандидатской (по психолингвистике) стали близки для Ниночки. Но уж на предзащите Ядвига не удержалась. Она громыхала:
— Посмотрите в окно: свиристели налетели и склонили до земли тонкую рябинку, выклевывая ягоды. Вот так же свиристели поиска ЯКОБЫ истины хотят поступить с нашим марксизмом в языкознании.
Все посмотрели в окно — на бежевых свиристелей, которые и не подозревали, что служат наглядным пособием в жестоком деле. Им было просто холодно и голодно. Рябинке они не повредили, она сразу распрямилась, когда эти птицы с хохолками улетели. Недавно мы ее видели — это такая рябинища! В общем, вы представляете большую уральскую женщину, но красивую? Не представляете? Вот то-то! Приезжайте, покажем!
А Нина так и не распрямилась.
Предательство Учителя настолько ее потрясло, что она осталась лаборанткой навсегда. Только сменила очки на другие — с более толстыми стеклами, и словно щит впереди себя толкала из этих очков. Да вдруг обросла ногтями и этим маникюром как будто держала оборону против друзей-предателей.
Прошло столько лет, она сто раз могла с тех пор защититься, но диссертация так и лежала в летаргическом сне, засунутая в шкаф-купе.
Однако именно Нина (теперь уже не Савельева, а по мужу — Гречаная) поехала на другой конец города в больницу к Ядвиге.
Вообще-то все, кого Ядвига выжила (и выжала), наверное, ее благодарят. Быстро они распрямились, заставив испуганно вспорхнуть с себя стаи неудач. Один даже стал академиком! Другие превратились в писателей, журналистов, психиатров и разных депутатов.
А Нина только все время ездила навещать заболевших.
Ядвига всегда была быстра на ногу.
Например, перед восьмым марта она бегала от кафедры к деканату, а потом к парткому и разносила как подарки деревянные пепельницы, салфеточницы и прочие изящные продуманные безделицы (муж-умелец вытачивал в неимоверных количествах). Муж ее все срабатывал в русском духе, чего Ядвига не любила и избавлялась от этого путем щедрости.
Была тут резкая граница в состояниях: доподарочном и после. Педагог веселится чисто как дитя: завтра красный день календаря, ничего не надо делать! И вдруг на стол ему падает матрешка, а на темя — медовый голос Ядвиги:
— А вам подарочек!
И горький пот выступает во всех морщинах педагога, ведь через день-два наступит расплата. Приходила она разнообразно: Ядвига может отвергнуть статью для “Ученых записок” или сорвать стенгазету (а ее выпустила группа, где ты куратор)… Комбинаторно ее ум был хорошо развит.