Когда они ушли, Семихатовы обнаружили, что Максимото оставил у них кошелек, а в нем — документы, зеркало и расческа.
Максимото вскоре купил велосипед, и у них с Татьянушкой все закрутилось. Доносились то вести о чтении вслух в постели книги о Бродском, то рассказы о совместной поездке на великах в монастырь на Белой горе.
Максимото как человек виртуозных технических способностей словно хотел смонтировать себе Женщину из женщин. На основную конструкцию (жену) навешивается велосипедный навык (Татьянушка), сбоку кропотливо приваривается гитарное мастерство (раз в неделю — к знаменитой бардессе), а в потаенную глубь садится на болты вечная тяга к евразийству — раз в год — любовь на клумбе (газоне, пляже) с немкой (полькой, финкой) на съезде ЕВРОУФО.
Впрочем, о поездке за рубеж и клумбе предусмотрительно рассказывал Максимото в отсутствие Татьянушки. А при ней — все больше о волшебной дворняге по имени Подобрыш (они ее вместе подобрали).
— Я к животному отношусь, как к произведению искусства, — говорил Максимото. — Оно отвечает всем определениям. В первую очередь — уникально…
Семихатовы заслушивались. Иногда, правда, говорили так: позовем тебя вроде на водку, а сами будем неуверенно наклеивать обои, все ронять, говорить “счас, погоди!”. А ты не выдержишь и начнешь нам помогать, чтоб скорее к водке приступить…
Иногда Максимото брал у жены старшего сына — общался с ним.
Бывают такие яркие штуки, которые кажутся выдумкой. Одну из них увидели Семихатовы: Максимото стоял один в вестибюле перед зеркалом (это было на большом концерте той самой бардессы). Он любовно-придирчиво всматривался в отражение. Сначала сплющил ноздри — глаза пошли вперед. Нет! Не лучше. Тогда он расслабился, и первозданная улыбка проступила среди бороды.
Тут же сидел его сын, пока без бороды, и он тоже смотрел в зеркало, только карманное, не посягая на пространство отца. Семихатовы ими просто залюбовались.
Максимото встретился с ними в зеркале глазами.
— Ну что, Семихвосты, — радостно воскликнул он. — Когда с нами поедете в велопоход?
И по этой лихости Семихатовы сразу поняли, что Максимото не просто взял сына для общения, а уже вернулся к Зинаиде.
Татьянушка могла бы звонить Семихатовым, но она решила перерабатывать волнение в утомление мышц, поэтому каждый день забегала к ним, спрашивая: “А куда пропал Максимото? Максимото не заходил? Максимото ничего для меня не передавал? Как странно, что он не заходит даже к вам… А когда же он придет? Раньше он ко мне в мэрию через день заходил” (она была чиновницей в общем отделе).
Татьянушка обнимала себя одной рукой поверх двух упругих холмов, приунывших в отсутствии Максимото, и замирала.
— Вы поссорились с ним? — спрашивали Семихатовы.
Между тем наступала осень.
Максимото пошел в частную школу — давал уроки технического творчества. Он предлагал мелким детям косточки из компота молотком разбивать, и была у них радость и польза (руку набивают и зернышки едят). То приносил магнитофон и записывал слово “перпендикуляр” — второклассники сначала “пер-пел”, а потом слушали, смеялись и на всю жизнь запоминали, как правильно ворочать языком.
И вдруг он попал в больницу, и там хирург как-то замешкался с его аппендиксом, что и почему, осталось неясным, в общем, Максимото чуть не умер.
Жена его позвонила Семихатовым: срочно навещайте Максимото в девятой медсанчасти, он сказал, что дело плохо — хочет вас увидеть. Семихатовы растерялись и сначала побежали в храм Владимирской Божьей Матери. В больнице они напряженно угадывали, что он шелестел губами. С каждым слогом он будто одолевал крутой подъем.
— Се-ми-хва-ты, вы при-шли…
Вот так — слово за словом — он рассказал: на площади стоит мраморная чаша с витыми ручками, в ней — его кишки, а кто-то с неба спустился и привел все его внутренности в порядок. И это была операция под общим наркозом. Максимото провалялся месяц на больничной койке и был выписан в сносном состоянии. А как раз подошли его 37 лет (он любил цифру 7 и все даты с этой цифрой считал юбилеями). Семихатовы, как уже говорилось, очень любившие своего друга, решали: ехать — не ехать. Дело в том, что у супруги разболелась печень и она лежала с грелкой. В общем, так с грелкой и поехала, держась за мужа.
А во время скитаний Максимото потерял свой фен, пару раз жаловался: уже не то все без укладки-то. И вот Семихатовы купили ему китайский фен, к которому была приложена инструкция: три кнопки — это сильный ветер, средний ветер и безветрие. Так китайцы образно все это описали. Максимото и все гости долго показывали псевдокитайскую оперу по сценарию инструкции. В виде вееров брали газеты и, пентатонно гудя в нос, изображали сильный, средний ветер, штиль в Желтом море.
Сначала в коридоре, при прощаньи, Максимото восклицал: “Мне нравится, что имею отношение к началу лета — родился весной…”
И вот тут сыновья Максимото включил какую-то свою музыку. Он им сказал:
— Выключите. У Армстронга в каждом хрипе вселенная, а у этого — реанимация. Кстати, о реанимации. Я подаю на врача в суд.
— Какой суд?
— Обыкновенный, российский.
— Ты серьезно? Тебе деньги нужны или удовольствие от его унижения?
— Конечно, деньги. Но в крайнем случае придется взять удовольствием.
Зинаида сразу оживилась:
— Деньги, и сразу купим машину.
Семихатовы что-то бормотали глупое про шинель Акакия Акиевича — она за много лет отрастила четыре колеса. Внимательно посмотрел на них Максимото, раза три тряхнул своей умной бородой:
— Этот врач завтра другого-третьего угробит. Его нужно срочно убирать.
И тут недалекая женщина Семихатова, размахивая своей грелкой, вдруг сказала:
— Может, надо было тебе с Татьянушкой объясниться, чтоб она не страдала так, не бегала к нам каждый день: где Максимото, что с Максимото?! Может, тогда и аппендицит у тебя прошел бы удачнее?
— О чем вы? — спросила Зинаида, уходившая на кухню оторвать обещанный росток цветка, который если приживется в доме, то будут там появляться деньги.
“Замолчишь ты или нет?” — думал Максимото. Размечтался! Семихатова не отставала:
— Ну, у меня три дочери, и если с одной из них познакомился бы такой, как ты, читал с нею о Бродском вслух в постели… а потом бросил! И ничего не объяснил!
Она еще говорила, а Семихатов вытаскивал чуть ли не за шиворот ее из квартиры и шипел в ухо:
— Ты что! Ты пришла в гости или учить людей, как им жить?
— Но у меня три дочери.
— Какое совпадение! И у меня столько же.
И в этот вечер заглянул к Семихатовым Володюшка.
— Заходи, строитель капитализма! — обрадовались они.
Володюшка был когда-то газовщиком, Семихатовы его вызвали отремонтировать свою плиту — так и познакомились. Володюшка говорил, что ни у кого уже нет таких старых и страшных плит. Почему Семихатовы ее не сменят… Стал заходить, громадина такая. В общем: меж высоких грудей затерялося небогатое Вовы лицо… А когда Володюшка улыбался, из каждой ноздри выглядывало по небольшой бороде…
Это, впрочем, помогло газовщику вскоре превратиться в коммерсанта. Семихатова тогда сватала его:
— Давай, окучивай Татьянушку, пока она одна! У тебя есть только мгновение.
А дочери как закричат:
— Папа, папа, где лечат от сватовства? Мама опять за свое!
— Ты бы хоть, мать, комиссионные брала, — говорил Володюшка.
А сам, хитрая рыжая гора, начал девушку втихомолку то в кофейню, то в филармонию... Успел даже к брату на дачу свозить. Брат рано вышел на милицейскую пенсию и разводил карпов в своем прудике.
— Раз ключи бьют, пусть будет пруд, — говорил он, почесывая карминные фамильные заросли на брюхе. — Сруб я из лиственниц сделал, а дно — вы только нырните, там водоупорный глиняный слой. Не растут карпы! Лишь с ладонь… Они зависят от размеров пруда.
После бани они обрушивались в пруд, и карпы обступали и пробовали их на вкус своими упругими губами.
И когда Володюшке казалось, что он все сгреб, собрал и возвел, так сказать, чертоги чувств — все поплыло, искривилось, посыпалось. И абсолютно не поняли Семихатовы, что это вдруг затрещала дверь под умоляющими ударами строителя капитализма, залязгали камни зубов и из карманов, похожих на ужасные мешки, посыпались бутылки коньяку, благоуханный сервелат, пестрая лавина конфет и один-единственный лимон.
— Тля буду! — приступил он к своему горькому рассказу. — Я сразу умер, когда Татьянушка перестала приходить. Без всякого объяснения, без ссоры… А жить-то хочется! Я начал звонить ей, падле прекрасной… Автоответчик, этот злой дух с ее голосом, говорит: “Набубните, что хотите, через час приду, узнаю, уж тогда вам повезет”. Да, уж повезло, так повезло! Вдруг через день, через пять пачек “Мальборо”, эта электронная фигня чирикает: “Мой самурай! Я спустилась за хлебом, перезвони через пять минут”. Я засновал, со стороны это выглядело страшно — летающая гора, бриться начал, во рту полоскать… Ну какой из меня самурай, что я набредил! И точно: звоню через пять минут, слышу ее изнемогающий голос: “Максимото! Я нашла твое кольцо в пододеяльнике”. Я трубку уронил, да что трубку! Себя выронил и до сих пор не могу поймать! Это надо же так себя не помнить, чтоб кольцо в постели соскочило!
Тут все отроги и рыжие перелески Володюшки затряслись, и вылетело пушечное рыдание, и в двух темных пещерах подо лбом замерцало что-то текучее (слезы ведь не знают, что они выглядят смешно, ветвясь по плотным мужским щекам).
Семихатовы впервые в жизни видели потрясенный гранитный валун. И они бросились к нему с валерьянкой и пропали в его объятьях без следа. Дочери бегали и гадали, как родителей оттуда спасти. Через пять минут рыжие недра распахнулись — и Семихатовы выпали оттуда помятые и потные, пахнущие валерьянкой и коньяком.
— Почему ты сразу-то к нам не пришел — тогда? — спрашивали Семихатовы. — Мы же не знали ничего… Тебе бы легче стало еще когда!
Но, видимо, сразу он не мог об этом рассказать. А сейчас только добавил про то, как он купил ботинки, которые ему жали, и ничего не помогало разнос