На третий день, на середине девятой бутылки водки “Вальс-бостон”, Васильич вдруг закричал:
– Денис! Денис!
– Что? Кто? Какой Денис? – Захотел ясности Эрнест, хотя глаза его уже сами закрывались.
– Из-за ваших телок внука уже неделю не вижу! Да и телок тут шаром покати!
– Девушки в поле, – бдительно прохрипел Эрнест, приподняв голову.
И больше ее не опускал.
История, пролившаяся из бодрых брыл Васильича, была настолько освежающа, что Эрнест даже встал и начал расхаживать по клубу.
– Сыну надоела Светка, он ее бросил. Но оказывается, сделал ей ребенка, который Денис, который моя кровь-кровинушка! – Васильич задышал, подошел к Эрнесту, схватил его за руку, сжал и помял обручальное кольцо.
История готовилась политься дальше, но Эрнест все время отвлекался. Он пытался изящными своими музыкальными пальцами выправить кольцо – ведь давит, и палец уже нежно синеет. Какой синкоп навалился!
– Слушай сюда! – рявкнул Васильич. – Что ты копаешься?
Эрнест показал руку. Васильич двумя движениями вернул кольцу прежнюю форму и продолжал:
– Светка эта как бы думает: рожу – вдруг убьют, скажут – не нужны дети, а если сделаю аборт – скажут – как только тебе пришло в голову лишить жизни нашу породу. И она – такая чумовая – схитрила: родила и оставила Дениса в роддоме. А он в нас весь, кулачищи – во!
И Васильич снова ринулся к Эрнесту, хотел в доказательство родовой силы руку помять. Но Эрнест спрятал обе руки за спину, приговаривая:
– Дальше, дальше рассказывайте! Чем все закончилось?
Тогда Васильич схватил Эрнеста в охапку, похрустел им и продолжал:
– Конечно, тут приезжают иностранцы, хвать этого Дениску – типа усыновить! Такого всем хочется! А в графе “отец” наша фамилия. И они заявляются, два скелета, один из них переводчик: подпишите, разрешите.
– А мать Дениса что – подписала? – ощупывая ребра, спросил Эрнест.
– Светка-то? Подписала. Она сейчас об х..и спотыкается... А сыну моему в это время навесили срок за наркотики, поехали мы к нему. Он обрадовался: есть, типа, для кого поляну косить, уже три года Дениске, ты, батя, его забирай!
Голос Васильича дрогнул, повлажнел, он посмотрел на Эрнеста, но тот шарахнулся в дальний угол. Тогда Васильич схватил громово храпящего шестерку и похрустел им. И продолжал:
– Дениска мне рассказывает, что на Новый год в приюте ему Дед Мороз очки подарил, ну, ему подогнали так под видом подарка. А он подошел к воспитательнице и закричал: “Вы знаете, я вас вижу, вижу!” – И Васильич не смог сдержаться, зарыдал.
Его камарилья привычно очнулась, поднесла ему полный стакан “Вальса-бостона”. Васильич проглотил, рявкнул:
– Поехали!
Эрнест с облегчением понял, что они помчатся, удало вскрикивая, бешено перегазовывая и вставая иногда на два колеса, ужинать в городской ресторан.
– Все козлы! – кричала бригада.
– И вы козлы! – мимоходом оскорбили они деревья.
– Вы-ы... злы-ы... – возражало им эхо.
Это последнее, что слышал Эрнест, и рухнул в отравленный сон. На сегодня они спасены, девушки спасены.
Назавтра бригада очнулась в час дня, Васильич резко приказал собираться. Братки брились, одеколонились, чистили зубы, обувь, отражаясь желваками лиц в носках ботинок. Опять загрузили в багажник неизбежное количество любимого Васильичем “Вальса-бостона” и тьму всяких нарезок.
Эрнест в это время сидел, раскачиваясь, и сквозь судороги глотал смоляной чифир, надеясь таким образом восстановить себя в полевых условиях. И услышал сквозь шум пьяной крови уже почти как судьбу: “Гоп-стоп, мы подошли из-за угла”... Водитель жал на клаксон, тряся волосами-сеном.
Эрнест застонал, а Васильич строго приказал:
– Всем лечиться! Щоб наши диты булы здоровеньки, як тыи шкафы!
И понес Эрнеста алкогольный свинг, в мозгу зажглись две лампочки, и мелькнуло: сегодня я еще выдержу, а завтра придется звать на помощь управляющего, а потом уже и бухгалтера подключать.
– Где девушки? – повис неизбежный вопрос. – Девушки где?
– Они работают в поле.
– Будем ждать. А пока что – освежайтесь!
Они так и не поняли, что встреча не состоится. К вечеру здоровый аппетит возьмет свое, и бригада унесется, джигитуя, на джипе.
Эрнест рассказал им в этот день про молодецкие забавы казахов.
В детстве он видел – на сабантуе, как один всадник поднял на полном скаку платок с земли. А у другого лихача закипело все – взвизгнул, бросил на землю платок, развернулся, и зубами – свесившись с коня – поднял его! Да-да, зубами!
И вот бригаде Васильича тоже загорелось кого-то переплюнуть.
Они долго гнались за чудовищных размеров фурой, при обгоне ударились об нее – и вылетели в молодой сосняк, измочалив много стволов.
Но это еще не все. Оказалось, что они не заметили, как пересекли границы области! И здесь закончилась власть Самого Смотрящего, и начиналась власть другого авторитета.
Только они успели очнуться, сползтись, как менты прикатили, избили и понадевали “браслеты”.
Эти подробности Эрнест узнал уже через неделю, когда увозил студенток с бескрайних полей. Как узнал? Уже не помнит. Наверное, от управляющего.
Сели в электричку.
Эрнест ходил проясневшим взором по лицам. И вдруг обнаружил, что студентки загорели, поздоровели, налились, эх, минус бы тридцать лет мне или хотя бы двадцать!
А ведь я подвиг совершил, думал он, давя кислую отрыжку, спас... что же я спас? Ну, как это... достоинство каждой из них.
Печень сократилась, гоня вон смертельную слизь: ну, спас ты девушек, спас, теперь переключись – обрати внимание на меня, на родную!
Эрнест посерел, вспомнил, что есть какие-то таблетки (сунула жена). Дрожащими потными руками достал и мгновенно рассыпал. Студентки их собрали, получилась разноцветная горсть. Эрнест подумал-подумал – и заглотил три “шпа-ны” (на самом деле это была “но-шпа”, но у него прочиталось наоборот).
Через двадцать минут полегчало, пробился родник бодрости.
Только открылся тамбур – и ворвался крик:
– Эрнест, где ты пропал со своими картошами и морковами!
Это был Игорь Лобастов. Оказывается, в этот день – открытие памятника Неизвестному киномеханику, то есть Гавриловскому.
– Мы тебе послали телеграмму! Быстрей – ко мне в машину!
Гавриловский был друг Эрнеста и Игоря с шестого класса. Вдруг он назначил себя посредником между Бергманом, Феллини, Тарковским и нашим городом. Бывало, в сатиновом рабочем халате идет Володя Гавриловский, в руке – авоська с кефиром и книгой Питера Брука “Пустое пространство”. Все к нему бросаются:
– Володя, Володя, сегодня что?
– Сегодня “Земляничная поляна” в шесть и в девять. – И улыбался с оттенком... с оттенком отстраненного благоговения (не я, не я эти фильмы создал).
Перед входом в книжный магазин он сутулился, как ныряльщик перед прыжком в страшную глубину...
На этом месте воспоминания Эрнест задремал, мягко покачиваясь внутри машины. Он встрепенулся, когда подъезжали к клубу, где Володя в своей земной жизни прокрутил двадцать раз Бергмана (это была его мантра) и четырнадцать раз Тарковского (это была его сутра).
– Я мысль потерял! Была где-то – и вот улетела.
– Унеслась куда-то по своим делам. Ничего, соскучится – вернется, – утешил Игорь.
Памятник Гавриловскому был – не совсем памятник. Это просто барельеф: силуэт киномеханика склонился над силуэтом условного проектора. От аппарата шел луч конусом и упирался в дверь клуба.
Этот клуб раньше назывался “Октябрь”, но был переименован в “Август” после разгона путчистов в 1991 году, сейчас он готовился к очередному превращению.
Из пожилого уютного “Москвича” Эрнест был безжалостно вытолкнут Игорем под пристальные глаза телекамер. Заведующая клубом уже закруглялась:
– Гавриловского мучило, что Пушкина не понимают за рубежом: “Значит, он не гений, если не всемирный?”
Эрнест начал с того, что показал руками размеры тоталитаризма:
– Был один ба-альшой тоталитаризм. Володя с ним боролся, боролся, показывая фильмы, и сердце его разорвалось! Мне до сих по снятся часы без стрелок из “Земляничной поляны”. А сейчас большой тоталитаризм разлетелся вдребезги, и в каждом селе теперь есть свой, маленький тоталитаризм. Я приехал сейчас из глубинки, возил студенток на сельхозработы – я там боролся с ним, боролся. Поставят ли мне памятник? Ведь Володька, – он сделал жест в сторону киномеханика на стене, – всего семь классов окончил! А я – музыкальное училище...
Скандала не получилось, потому что Эрнест был бережно взят под руки и уведен в буфет на банкет. И как говорила его бабушка: “На стары-то дрожжи!” Сами понимаете...
Назавтра Эрнест очнулся с головной болью во всех отростках. Почему я снова в клубе? Где девушки? Он вскочил. А, так это другой клуб. Теперь уже имени Володьки Гавриловского.
Что это, какой-то треск? Все равно пойду на звук к окну. Вот это да! На его глазах герань своими корнями разорвала пластмассовый горшок.
Подошел зевающий охранник. Он вручил ему бутылку с остатками фальшивого коньяка:
– Это вам полечиться оставили. – Проследив застывший взгляд Эрнеста, он сказал:
– Это же древесная герань, она камень пробивает.
Эрнест спросил все, что положено в таких случаях: какой сегодня день, который час.
– Пятница. И сказали, что заедут за вами в девять. Если не заедут, я вас, – он посмотрел на часы, – через пять минут по смене передам.
Хорошо бы сейчас домой позвонить. Но жена ушла на работу, а теща, наверное, видела меня в телевизоре, она все подряд смотрит... Он вспомнил свою речь, застонал, сжался.
Тут снаружи забарабанили, и голос Игоря Губастова снова пришел на помощь:
– Эрнест, пора! Я тебе вчера не говорил, сегодня хороним Александра Львовича.
– Да, ведь еще до колхоза старик был плох... Господи, какие богатыри уходят! Завези меня на работу, – взмолился Эрнест, – я отгул возьму. Мне обещали.
– Александр Львович тебя тоже ждет, – сурово прекратил его Игорь. – У нас дел! Живые цветы – раз, венок – два, сообщить в милицию...