– В этом графстве Обалдец мы повстречались наконец.
В детстве Юля упала с крыши сарая, и с тех пор у нее два локтя – этой левой рукой она ничего не может делать.
И ее нужно было спасать.
К тому же он уже обалдел жить в этом Обалдеце, в тесной конуре, в подвале, а снимать жилье – как, если четверть получки уплывает на алименты? А у Юли – комнатища! Замок в коммуналке!
– У меня настоящий замок, – объясняла она, когда они шли к ней.
И хорошо. И эти деревья, переходящие в городской темноте где-то там в леса, и звезды, которые как будто бы наверху, а на самом деле они со всех сторон, и нигде у Земного шара нет ни верха, ни низа.
– Я какой-то пермский Леонардо, – говорил он Юле с веселым ужасом. – В нашем Обалдеце детям говорю и об импрессионистах, и о “Давиде” Микеланджело, и как опера зародилась... И чувствую, что сам все могу!
– Тогда напиши картину, как Мандельштам прыгает в Чердыни, в ссылке, со второго этажа, и крылья над ним! – горячо потребовала Юля.
Эта горячность его захватила, и он убыстрил шаги (и ее заставил семенить) к ее коммунальному оплоту.
Через три дня после той ночи родился на холсте крылатый Мандельштам с нежно-голубым лицом. Но больше никто у них не рождался. А прошло уже два года.
Илье нравилось работать с глиной. Она течет как живое масло под руками. Она почти сама превратилась вот во что: маленькая такая, руки раскинула – мать стоит перед громадным младенцем. И через девять месяцев у них родилась дочь. Купили кроватку, коляску – и в “замке” сразу стало тесно.
Илья увидел себя в зеркале: подглазные мешки набрякли, ладно, но боковые его брови! Почему они еще больше сползли на бока! И никто не купил ни Мандельштама, ни “Материнство”. Хотя он каждый год выставлялся на бьеннале всея Перми. Там раскупали наперебой каких-то ониксовых фазанов и послушных медведей на холстах размером три на четыре. Ну, погодите, думал Илья, в то время как к нему уже подходила Стана. Она несла под мышкой потный труд художника Щ., который у нас в Перми все время изображает древний Египет. Ему уже идет десятый десяток и удалось убедить администрацию губернатора, что в прошлых жизнях он жил на берегах Нила. На этом он сделал свою судьбу. Приезжает Евтушенко – ведут его к Щ., приезжает Ельцин – дарят ему картину Щ. Неизвестно, как там насчет прежних жизней, но здесь Щ. обеспечил себя на много жизней вперед.
А Стана уже была мисс Сбербанк. Хотя Хомутов, подарив ей двух сыновей, плавно отчалил от нее, она от этого еще больше встрепенулась, и хоть не финансовыми потоками, но ручейками-то ей дали поуправлять.
Он, не забывая о первенце, всегда говорил со Станой щедро. Вот и теперь:
– Помнишь, как в твоем салоне все не целовались, не обнимались, а гладили друг друга по головам.
– Это все застой был. Нас тогда прижимало друг к другу мощным тоталитарным давлением.
Он посмотрел на нее с испугом, предчувствуя: сейчас с него будут трясти большие суммы денег. И точно!
– Между прочим, Илюша, в эту зиму твоя очередь покупать дубленку Витальке.
– Нет, в эту зиму такую сумму не смогу собрать. Только на пуховик.
– Ох, я бы этих художников, поэтов! Собрала бы всех вместе и отправила на необитаемый остров, чтобы они там ели друг друга.
Она развернулась плавно, как дирижабль, и поплыла, оставляя по правому борту картину Литкина “Черемуховый снег”. И бедра ее покачивались, как континенты.
Черемуховый снег с картины засеялся в глазах Ильи и перенес его туда, когда кости его были гибкими, еще не хрусткими, а язык не обварен никотином. Это была деревня Вербки.
Цвела черемуха – весь лес побелел. Отец матерился: конь в лес не идет, боится – запах черемухи стоит стеной! Конечно, Морька-мерин боится, что медведя не учует.
Вдруг осенило Илью! Почему конь не шел в лес, где медведя не учует – из-за цветущей черемухи? Потому что жизнь важнее красоты! Когда красота угрожает жизни – прочь от такой красоты... даже если это цветущая черемуха.
Себя нужно спасать, вот что!
Илья побежал. Он прибежал к теще в социальную фирму “Норма”.
– Я созрел! Бесповоротно. Согласен пахать на любого кандидата.
Инна Иннокентьевна ему обрадовалась:
– Давно бы так! Голос у тебя – просто громобой!
Тогда разных партий у нас в Перми было полно. Илья стал окучивать кандидата от партии “Наше все”. Главным соперником у них в округе была партия “Наше – и все!”
Победили. Через год у Ильи – трехкомнатная квартира на берегу Камы. Остальные деньги испарились, как сухой лед, во время дефолта 1998 года.
Но наросшие связи не испарились. Государство еще не умело связи между людьми пустить в поток инфляции и получать навар с этого.
Был такой клуб – “У несбитого летчика”. И был его хозяин Вотяков-Смык. И была у него любовь: игрушечный хоккей. Собирались там люди небедные, выигрывали и проигрывали суммы немалые.
Мужики просто влюблялись в эти безгласные фигурки. Они кричали: “Фетисыч, вперед! Третьячок, не уступай! Бобрик, накинь на клюшку!” Илья вспомнил, как здорово они дергали с сыном за стержни, умоляя (каждый свою штампованную команду) играть резче, бойчее.
Сразу в первый вечер, когда Илья пришел в ангар “У несбитого”, встретил кого бы вы думали? Конечно, Хомутова. Было видно, что тот хочет победить еще раз.
Но и Илья-то уже был не тот Илья. Он вдруг почувствовал через стержни каждого игрока, как живого, словно нервы туда проросли.
Проиграв, Хомутов бестрепетно отсчитал ему три тысячи долларов. Потом сел к чайному столу, взял нож вместо ситечка (!) и стал лить через него заварку. Илья все понял и быстро ушел.
Настала очередь деда. Спасать, разумеется. Родители Ильи к тому времени умерли, а Михаил Силыч каждый день удивлялся:
– Почему вы – боговые – так мало жизнь любите?
Илья и Юля наливали Михаилу Силычу стопочку.
– Дед, смотри: сверху должен быть ободок пустоты.
Михаил Силыч горько смотрел на все это и приказывал:
– Налейте по-человечески! Мне не нужен ободок, а нужен – куполок.
Илья ему выговаривал:
– Дед, тормози, ты спьяну раскапризничаешься, опять заставишь греть твою постель.
– И заставлю. – Дед грозно тряс русыми, так и не поседевшими кудрями. – Вы раз в две недели приезжаете – трудно, что ли, постель родному деду согреть?
Перестелив дедову постель и полежав в ней, оставив две сумки продуктов и прихватив грязное белье, Илья пилил с женой в Пермь на старенькой “Волге”, которую купил за полторы тысячи “гринов”.
Однажды Илья приехал к деду, а он скорчился в постели и смотрит в окно:
– Форточку ветром распалыснуло – зуб с зубом не стыкатся! Лежу кукорежкой. Зачем ты повесил там белый платок! Вы думаете, что я уже сдаюсь? Снимай эту капитуляцию.
В углу окна было немножко паутины, и все. Никакого белого платка! Но Илья взял веник, паутину убрал, краем глаза уловив убегающего паука – только мохнатые ноги мелькнули.
– Я все снял, – доложил он деду.
Михаил Силыч сердито посмотрел:
– Чего ты свашишься? Нужно – раз! – и снять белый платок! А ты копаешься-копаешься... подвинул, а не снял! Я бы сам, да только страшно мне, – закончил он упавшим голосом и уронил голову на грудь, словно задумавшись.
Илья бережно взял деда за руку: она была уже закоченевшая. Какая большая скорость улета у души!
Сколько ни старайся, возведи стенки из денег, а эта какая-то белая материя все равно просочится и будет белеть и колыхаться перед глазами.
Прошло некоторое время. Чувство, что нужно кого-то спасать, не давало покоя. Оно застоялось, сгустилось и спеклось. Пора было его обновлять. И он пришел к Капустиным. Они не сумели воспользоваться причудами русского капитализма и жили бедно.
Илья начал со слов “стратегия жизни”.
Ходил в Пермэнерго – подписал спецразрешение на спецсчетчик – 30 источников света хочу иметь... Депутат один за меня попросил – и подписали. По пути вот к вам заскочил. Капусточка! Это тебе. – Он вручил хозяйке кочанчик декоративной капусты, раскрывшийся в виде розы (это было такое отрицание съедобности во имя чистой красоты). – Знаете, я тут понял вот что! Должна быть стратегия жизни.
Капустины подумали: Стана опять требует у Ильи деньги. Он столько лет заходил к ним, приносил то херес, то кофе, то воспоминания молодости, но в основном – жалобы на Стану. У нее ведь до сих пор глаза мчатся за мужиками, как гоночные машины. А Капустины Стану защищали: все-таки она трех сыновей воспитывает одна, это все не шутки.
И они, повторяем, так подумав, приготовились защищать Стану – даже повалились в разные углы дивана, чтоб накопить силы для этого. А Илья ходил перед ними, как проповедник среди индейцев:
– Нужно мечтать дорасти до генерала, и в итоге – хотя бы лейтенантом станешь. Надо мечтать о миллионе баксов, тогда, может быть, появится у тебя десять тысяч.
Капустин вскочил и закричал:
– Жена, где у нас новая ручка – золотом пишет? Мы запишем золотыми буквами твои советы, Илья!
Илья засмеялся, но не отступил от плана спасения. Наоборот, он достал сигару и попросил разрешения закурить. Бережно потягивая драгоценный дым, он развивал:
– Золотые слитки ни на кого с неба не падают!
– А если падают, то больно ударяют по голове, – добавила Капустина.
– За слитками надо куда-то ехать. Вот почему я не уехал в Москву? Тогда, двадцать лет назад.
Капустин ходил за ним по пятам. Закатывая глаза, он с восторгом говорил:
– Да-да! Москва в России больше, чем Москва.
Задумчиво покурив, Илья щедро разразился конкретным примером:
– В Вашингтоне стоял я на выставку Вермеера. Очередь в три слоя обматывала квартал! И ночью нам стали предлагать за хорошую цену и палатки, и кофе, и горячую пищу, и футболки с надписью “Я выжил в очереди на Вермеера”. Вот стратегия-то! Девять долларов каждая футболка!
Илья задрал свитер и показал. И Капустины поняли, что вот она – стратегия-то! И вроде бы мимоходом заскочил, а в то же время основательно подготовился их спасать. Но по многолетней привычке они решили трепыхаться.