А ведь было летом двухтысячного, что не пил он снова. И долго, дней шесть. Непривычное чувство! В нем что-то было: то ли восхищение собой, то ли новая жизнь. Летний день, перезрелый уже, с одобрением смотрел на первые его шаги к креслу ректора... или к госпремии по литературе? Редактор “Уральского следопыта” писал, что так хохотал, когда читал его рассказы... Когда вот напечатают, жена забегает! “Герочка, давай купи себе новый костюм, поедем в Усть-Качку, полечим твои суставы”...
Он взял деньги (отпуск был), пошел в гастроном. Купил сыр, колбасу. А бутылку опять не купил. Но на зеленой остролистой траве, под юной березой – средь солнечных монет! – лежит в неге бутылка водки. И, что уж совсем “через сюр”, рядом в “Вечернюю Пермь” завернулся плавленый сырок! Смешно сейчас пить, когда Геру пригласили в Калмыкию, и можно хорошо подзаработать. Излагая удивленным сынам степи психологию делопроизводства.
Недавно, впрочем... давно, в девяносто третьем, туда ездил друг (ныне проректор). Говорит: собрали каких-то сплошных красавцев, которых чуть ли не на ходу с коней сняли. Ах, какие там кони!.. Тогда им Матвей излагал самые азы психологии, кажется. “Ассоциации возникают по сходству... Вот, например, про ваше лицо кто-то может сказать, что оно напоминает красивую лису”.
“Кто лиса? Я – лиса?” – Калмык в костюме от Кардена, так и не помятом бешеной скачкой, медленно жутко вытащил пистолет из-под плечной кобуры. Но выстрелить не успел – в него пальнул личный охранник Матвея, который его много раз предупреждал, почти умоляя: “Вы будьте осторожны в словах”. Этот охранник, тоже Кирсан кажется, как их Президент, был виртуоз: выбил пулей пистолет, но задел кисть. Раненый калмык, не издав ни звука, ловко перетянул предплечье галстуком, чтоб не истечь кровью до конца лекции. И даже взял ручку снова. Матвей не был так хладнокровен. У него мел в руке задрожал. Калмыки же уставились на него умными взглядами: ты же мужчина – ерунда все это, мы уже слушаем. А Матвей еще мысли свои не мог согнать в одно стадо. Тут дверь распахнулась – вбежали десять шкафов-охранников. С автоматами наперевес. А за ними медленно вошел Кирсан Илюмжинов. Он тихо сказал по-русски, чтобы уважаемый гость все понял:
– Я для вас постарался. Человека вызвал. Чуть ли не из Москвы. Хочу, чтоб вы были очень умные. А ты в него стрелять? А я тебя!
Тут такое началось: раненый упал на колени и пополз к президенту. “Я больше не буду!” Остальные тоже кричали: “Кирсан, пощади моего брата! Племянника! Возьми мою жизнь!”
Почему это так резко все – ярко – предстало перед глазами? А, из-за сырка... Матвей рассказывал, какой там вкусный степной сыр. Врал, наверное, что стрельба была... но с другой стороны, Гера как психолог чувствовал, что нечто такое в самом деле произошло в Калмыкии с другом. Водка уже вся выпита, а жаль... Гера посмотрел на часы. Скоро жена с работы придет. А при чем тут жена, если я за гаражами, в нежном поле, в уютных репейниках.
Когда он нам это все рассказывал, то про найденную бутылку употребил буквально слово “чудо”. А то, что это было античудо, он не понимал! Ведь тогда он хотел бросить пить. Как будто это выгодно тем силам, которые все время неравнодушно за всеми следят...
Вскоре после начала нового тысячелетия Гера позвонил нам по телефону:
– Почему же мой Вадик умер? Я ведь не желал ему ничего, никогда, хоть он широкие фамильные кулаки и прикладывал...
– Как умер? Когда умер? Почему вы нам ничего не говорили!
– Мы уже похоронили. Вы же все грипповали...
– Да от чего? Господи!
– При вскрытии – опухоль. Метастазы. Совсем ничего не понимаю. Он, конечно, похудел, но мы думали: много работает.
“Чти отца твоего и матерь твою... и да долголетен будеши на земли!” Мы срочно поехали к Мордановым. Все время повторяя, что обсуждаем, а не осуждаем, мы кромсали перепонку молчания фразами:
– Да какой там... заметил он похудание сына, пил, наверное, беспробудно.
И что сказать? Что же первое: все не так уж плохо, подрастает младший, Петенька.
Второго мы уже не придумали. Негде взять.
Когда мы приехали, Гера был уже совсем в отключке. Грудь-гора.
Содрогалась, вздымалась. Его ноги перебинтованы: так опухали, что не мог без бинтов в последние три дня... Храп-гром перекрывал разговоры. А народу было немало. Геру в самом деле все любили. Даже коллеги из центра занятости, где он консультировал на полставки. Не говоря уже о разномастных приятелях (инженерах, медиках, разных знаменитых тренерах). Харизма у Геры была всегда!
Между всеми ходила Ира, которой время от времени кто-то что-то вкладывал в руку, раздавая осколки жизни в виде фотографий и шепча:
– Это Вадик с отцом на курорте в девяностом... Здесь он держит новорожденного Петю. Видите, как похожи.
Петя важно сообщал:
– Если папа не бросит пить, я возьму палку, покрашу в белый и черный... как у гаишника! И буду командовать!
Ира еще решила посоветоваться в коридоре с нами, как с опытными людьми, что делать – как отучить Петеньку от привычки грызть ногти:
– Попробуй заставлять его грызть, тогда, может, от противного – подействует?
А мы еще долго рассматривали снимок, где покойный Вадик был рядом с отцом, и тут кое-что нам приоткрылось. На лице умирающего: вражда к отцу и казнь себя за это.
Утром опять телефон был горевестником. Ирина сообщила, что к пяти утра Гера скончался. Она обнаружила в доме тишину, но не сразу поняла, что это нехорошая тишина.
Век новый, тысячелетие с иголочки, мы все видели, даже комету, так что пишите, Горланбукуры, что-то глобальное! Так нам говорили на поминках Геры его друзья. А что такое комета? Бездушный тупой газовый хвост. Отбиваясь от поучений, мы прибежали домой и... что-то такое на бумаге тут строится. Хочется верить, что это Гера.
Пермь
* * *
Журнальный зал | Зарубежные записки, 2006 N6 | Нина Горланова
НЕБО ЗАХОДИТ В ГРУДЬ
– Ракета летела-летела и села, – бормотал Горка, – ушла глубоко в планету. Спасатели начали откапывать. И там же была звездоокая Лианея, дочь Трех Солнц…
Рядом дышит инопланетянин, рогатый и на четырех ногах. И как наступит каменным копытом на ногу!
– Лыска! – завизжал Горка.
Корова в знак извинения прошлась языком по его щеке – теперь до вечера половина лица будет гореть. А тут отец заходит:
– Ты что, п...да рогатая, моего Георгия обижаешь? А мы все для тебя, надо тебе витамины – вот я купил тебе витамины, надо тебе ветеринара – и вот ему я мотор перебрал.
Все понятно: воскресная стопка имела место. Отец взял вилы, и комки навоза только полетели со свистом в окошко.
Прихрамывая, Горка вышел из сарая. Так, прикинул он, ракету я практически спас, от нападения инопланетного туземца я пострадал, пойду отлежусь в межзвездном модуле, почитаю, что там дальше с Гарри Поттером.
А Аполлон-то Засушенный еще ничего не сделал, только выбрел из дома, хрустит ногами по снегу к своему сараю. А вдруг он новость сообщит! От новости ведь себя не помнишь, так что приходится все силы бросать на то, чтобы сохранить на лице взрослое мужское выражение.
Увидев Горку, Аполлон Засушенный свернул к забору. Привет – привет.
– Идешь в шахту?
– Сейчас по-легкому разбросаю завалы угля и всех спасу (что значит: быстро выкидаю весь навоз).
У Аполлона Засушенного отец работал шахтером, и поэтому Павел беспрерывно играл в спасение из-под земли.
А Витька Попеляев представлял все время, что он разминирует поле, как его старший брат – сапер в Чечне. И надо очень осторожно выкидывать мины – куски навоза (больше всего взрывчатого вещества скопилось возле задних ног коровы).
А вот он и бежит, Витька, и кричит:
– Горка! Пашка! – Потом спохватился и сказал солидно: – Ребя, там интернатскую привезли, мертвую. Поканали, посмотрим!
– Я хромаю…
– Ну и что! Шофер-то поседел весь! Пошли!
Предчувствуемая жуть уже летала между ними и звала повзрослеть еще сильнее. Они побежали по припорошенной, с блестками, дороге. Как всегда, навстречу им попалась Изюмская, которая подчеркнуто рассеянно посмотрела на Горку и сказала:
– А я уже все видела, ничего интересного (между мертвой Поздеевой и живой мной кого надо выбирать, непонятно, что ли?) – Вдруг она клоунски повела глазами в сторону: – По химии не могу разобраться, завтра понедельник, и всегда химик по понедельникам меня спрашивает.
Горка на миг задумался, и его осенило:
– Потому что Сей Сеич по понедельникам с похмелья. У тебя фамилия Изюмская, а из изюма знаешь какая бражка получается.
– Да ты просто Каменская в штанах! Так я приду?
– Я не знаю… Наверно, сегодня никак.
Вот если бы тебя звали не Олька, а Лианея, дочь Трех Солнц, подумал Горка, вот тогда была бы встреча в параллельном мире!
Он догнал ребят. Они сначала обгоняли одинокие фигуры, потом эти шагающие фигуры кучковались по двойкам, по тройкам и в конце, перед домом Поздеевых, сбились в пестрый ковер лиц, ждущих подробностей. Розовел над ними пласт дыхательного пара.
Первым делом Горка сразу выделил лицо свирепой красоты, слегка постаревшее. Это был учитель химии, который думал: “Прекрасны жемчужные завитки пара и этот брейгелевский пронзительный снег. И никому про это не скажешь. Не поймут”.
Тут Горка догадался, почему Сей Сеич не просыхает. Ведь он знает, что за глаза его зовут: “Химия – Залупа синяя”.
Ладно, сейчас не до этого, надо прокручивать в голове слова собравшихся людей:
– Неужели сама выпала под колеса?
– Да приставал он к ней!
– Мирошникову пора прятаться, а то…
– А то что? У нас тут не Кавказ, не кровная месть. Наелись вы телевизора и ничего не понимаете.
– Кто не понимает – я не понимаю? Как вы можете так говорить, если я всю жизнь проработала главным бухгалтером!
Кто же не знает, что деревня – это беспрерывный мозговой штурм.
Приехал следователь, выдернутый из-за праздничного стола. Поэтому он говорил мрачно: “Щас