Жила огородом, кур держала да козу, носки из козьей шерсти вязала и продавала. Ей помогала Михална, другие соседи.
— Я жила как лунатик! И только отказавшись от пенсии, стала снова ощущать жизнь, как человек. А пока боялась страдать, не жила… (Это однажды я услышала от нее.)
Козочку ее звали Черешня. Я хорошо ее помню. Елизавета Николаевна жаловалась:
— Пестую ее, а она не спускает долго молоко — трудно доить. А может, пальцы мои ослабели без мяса. Макарошки-то силы не дают.
“Макарошки” она покупала на те деньги, что получала за носки.
— Давай иди пенсию возьми, и все войдет в свои берега, — умоляла Михална.
Но у Лизы, Елизаветы Николаевны, на стене трава была скручена, подобно изворотливости врагов (бесов), чтоб смотреть и не сдаваться, не идти за пенсией.
Напротив построили гастроном с огромными стеклами, и вечером у нее на стене отражалось солнце из этих стекол — редкий случай, чтоб солнце было в комнате и утром, и вечером!
— Вчера на пять минут почувствовала себя счастливой — от вида загородного дома артиста какого-то, по телевизору, — сколько там уборки! Не хотела бы я иметь такой домище!
Потом я навестила ее уже году так в девяносто девятом. Следом за мной вбежал мальчик:
— Иззавета Николавна, вы не видели кошку апельсинового цвета?
— Нет, голубь, — ответила она мальчику, который назвал ее “Иззавета” (из Завета, подумалось мне). — Люблю его.
Последние слова она сказала уже мне, когда он убежал.
Кто любит каждую секунду, тот за свою жизнь вечность проживает, подумала я. Человек жив только тогда, когда любит.
В то время Иззавета Николаевна уже плохо ходила. Чтоб спуститься с крыльца, одну ногу-то поставит, а вторую руками тащит за первой.
Ее бесцветная одежда мне в душу прямо вошла — святые, может, в такой же выцветшей одежде ходили в пустыне…
И коза ее Черешня была прекрасна — чуть ли не с шелковыми путами (или так мне показалось?). Кажется, это была уже дочка той — первой — козы. Выщипанная ею трава тоже была живописна — хотелось взять краски и картину написать.
От рыбы на столе шел медовый аромат.
— У меня бартер с новыми соседями слева, — рассказывала она. — Ты ведь знаешь, что я пеку вкусные пироги, они мне за это дают сахарный песок.
В это время за окном, каркая, пролетели две вороны. Мне показалось, что здесь должны летать не вороны, а какие-то другие — райские — птицы.
Не живет село без праведника. Видимо, многие это понимали в Сарсе. Кто-то сделал ей маленькую теплицу, чтоб хризантемы выращивала да сдавала внуку Михалны, коммерсанту. Но в эту весну ветры взорвали пленку, а без пленки она не белеет, желтоватая эта хризантема “Газель”.
— Я как тепличница не состоялась.
Все эти литературные выражения ясно, откуда взялись. Выйдя на пенсию, Иззавета Николаевна записалась в библиотеку, много читала. В поселке шептались: страдает, читает. Потом — во время перестройки — она стала ездить в церковь.
— И все-таки счастливого человека видно, — проговорилась я, вручая скромные свои подарки (колготки, часы).
— Может, у вас в городе есть какое счастье, а у нас тут все спились. — Она перекрестилась на икону Пресвятой Троицы. — Батюшка сказал: креститься надо, строго касаясь плеч, — бесы на плечах сидят, а я не знала раньше… Буду строго!
И тут же заговорила с ягодами на кухне: ну что вам надо еще — сахару я дала вам!
Муху поймала ловко в кулак и рулит к форточке.
— Выпущу, у нее такой короткий век… С грязи не треснешь, с чистоты не воскреснешь, как говорит Михална…
И тут — легка на помине — вошла Михална.
— Нина, ее деньги обесценились в девяносто втором, теперь — во время дефолта — в девяносто восьмом! Ты скажи все — скажи ей! Чудачка нашлась…
Ну что я могла сказать! Сталинизм, война, алкоголизм, дефолт — как еще Россия жива… А говорят, нет чудес. Это чудо и есть, что жива страна — из-за таких вот людей.
— Нина, — продолжала Михална, — ты бы все-таки ей сказала… Приезжали Таня-то с Рустамом в гости. Мы его спросили, как жизнь. “Мега! Гипер!” Ну, типа супер.
Елизавета Николаевна открыла окно — детский лепет липы ответил Михалне.
— Соловей прилетал ведь, — добавила Елизавета Николаевна.
— Дом невелик — спать не велит. — Иззавета Николавна нашатырным спиртом пошла брызгать между грядками — от мошки…
Я отправилась следом и немного пополола ее грядки — она предложила в подарок лоскутное одеяло. Говорила: в одеяле в каждом лоскутке — свое солнце, свое значение… О, это я очень понимаю, ведь у меня тоже в каждом рассказе свое время, свой центр, свое значение.
Я бы не взяла такой ценный подарок, но у меня есть друг-поэт, который мечтает о таком, в стихах же пишет, что страна стала лоскутным одеялом удельных княжеств или что-то в таком духе…
При этом я не понимала, почему мне после стало так хорошо — не из-за подаренного же одеяла… Ведь вот только что она накрывала на стол — готовилась разделить со мной свой скромный ужин, — и мне хотелось плакать от ее слов “милости просим”, а теперь опять хочется плакать, но уже от счастья.
— На Страстной неделе, — улыбку она прятала в чай, — принесла мне Михална меду! Два литра! Как деревья дают кислород, так такие люди, как Михална, дают нам тоже кислород своей щедрости…
Может быть, травы в чай она какие-то кладет особые?
И видно, что с каждым годом она становится все воздушнее: в прошлом году еще руки были полными, а нынче уже совсем не то. Только губы — губы по-прежнему детские словно. Вдруг она — по забывчивости — наступила на больную ногу, и слезы брызнули из глаз. От боли! Детские губы, недетские слезы, а все же я рискну утверждать, что она была счастлива.
— А на лекарства деньги где берете?
— А нигде — святой водой мажусь.
Детеныш Ксюха
— Откуда вообще все взялось? И кто раньше появился: люди или насекомые, а, папа?
Детеныш Ксюха — новенькая в группе. Ее папа так и сказал Софье Вячеславовне:
— Вот вам детеныш Ксюха.
Софья Вячеславовна не обрадовалась — у нее и так было тридцать четыре ребенка в группе. Слишком много! Перевозбуждаются, шумят. Еще хорошо, что от “Маугли” засыпают. Текст сложный для пятилеток, поэтому приходится каждый раз его читать перед сном.
— Откуда оно взялось все? — то и дело спрашивала у всех детеныш Ксюха.
— Рыбы вышли на сушу, когда им стало воздуха не хватать, — на ходу объяснила Софья Вячеславовна.
Ксюха в свои пять лет в каждой Божьей луже на прогулке смотрела на свое отражение. Еще она переназвала многих детей в группе: Дашу — Дахой, Рому — Ромахой, а Наташу — Натахой.
С Натахой она подружилась. Бегут, кричат: мол, Вадик хочет целоваться!
Софья Вячеславовна посмотрела: Вадик играет экскаватором, меланхолично так.
— Ну что вы, девочки, наговариваете на него! Он играет экскаватором.
Раздался рассудительный голос Вадика:
— Я им сказал, что поиграю, а потом уже буду их догонять.
Н-да, подумала Софья Вячеславовна, для Вадика первым делом самолеты, ну а девочки, а девочки потом. А они уже трепещут все!
— Мой брат по телевизору смотрел голых женщин, а папа вошел — он их под мультики спрятал, — сказала Натаха.
Надо срочно сменить тему, подумала Софья Вячеславовна и спросила у Вадика:
— А ты вырастешь — кем будешь?
— Миллиардером.
Ничего себе — сменили тему! У Софьи Вячеславовны и так денежные проблемы: свекрови предстояла операция — ногу отнимут… Нужно платить ночной сиделке, а зарплата такая… такая… Хорошо, что пора на прогулку, и направление мыслей у Софьи Вячеславовны сменилось само собой.
Их детский сад был на самой окраине Перми, напротив через дорогу — уже лес. И вдруг на прогулке увидели они зайца — он вышел на опушку и замер.
— Это кто — маленький олень? — спросила детеныш Ксюха. — Все смотрите-смотрите: маленький олень!
Почему-то в этот миг Ксюха стала очень дорога Софье Вячеславовне.
Но однажды за Ксюхой никто не пришел. Софья Вячеславовна забрала двух своих сыновей в других группах, и все вместе они поплелись домой к Ксюхе, там было закрыто, но соседка согласилась взять девочку до прихода кого-нибудь.
На другой день в ответ на “Доброе утро” детеныш Ксюха буркнула: “Недоброе” — и целый час потом сидела в туалете, плакала и ничего не говорила. Лишь перед сном сказала Софье Вячеславовне:
— А в воскресенье я поеду к папе в гости!
Так стало понятно, что ее родители развелись.
— Вот и хорошо!
— А что хорошего! До воскресенья еще три дня.
— Ну, подумаешь — всего три дня!
— Софья Вячеславовна, ждать три дня — это очень других три дня!
На следующий день Софья Вячеславовна объясняла детям (по программе), что такое горение, какую роль играет тут кислород.
Она принесла две разных банки и две одинаковых свечи. Зажгла и закрыла банками. Ну, ясно, что в большой банке свеча горела дольше, потому что кислороду больше.
Повторила опыт, повторила словами. А теперь — проверка: все поняли, что такое кислород?
— Кислород — это лимон, — сказала Ксюха.
— Почему лимон?
— От лимона — кислый рот…
Все понятно: девочка не может никак сосредоточиться — думает о своем.
На следующей неделе детеныш Ксюха начала вообще бить детей, скоро стала так агрессивна, что ударила по голове Вику. А Вика росла без папы, мама у нее — пьющая, и Вика до сих пор знак “плюс” называла “скорая помощь”. И хохлому от палеха отличить не может. Раньше требовали, чтоб дети перед школой отличали Брежнева от Ленина, а нынче — чтоб хохлому отличали от палеха. Но ладно уж — Бог с ней, с хохломой, дни недели Вика запомнить не может.
Софья Вячеславовна говорит, что на прогулку не пойдут, пока не скажут, какой сегодня день недели. Так Вика еще ни разу не назвала правильно… Но она не унывает; даже если что-то не поймет, то с улыбкой спрашивает:
— Софья Вячеславовна, мы идем гулять?
— Нет, Вика. Мы идем на гимнастику.